Первое “отделение” конкурса Grand piano competition – 2024.
Утром выступили трое музыкантов, открывающих его “занавес”.
Солнечный Лëва Бакиров. Знаком с этим юным дарованием ещë с тех времëн, когда возглавлял жюри конкурса “Волшебство звука”, а также работал на одноимённой летней школе в городе Озëрске Челябинской области, куда и приехал как-то раз Лëва в ныне уже далëком 2019-м году.\
Помнится, насколько ему было интересно буквально всë, связанное с роялем, начиная с того, что в свои 10 лет он пытался хотя бы раскрыть ноты и поиграть, как бы “начать учить” любое из сложнейших фортепианных произведений, которое только понравится ему на слух (а нравилось ему очень многое) и заканчивая тем, что в его разговоре непременно фигурировали разные известные музыканты. Причëм не только в профессиональном значении, а, например, в том, кто какого роста и насколько легко ему будет, условно говоря, коснуться вон того потолка или люстры (точных слов могу не помнить – Лëва, если неверно тебя цитирую, можешь меня поправить).
В общем, мало я видал на своëм пока ещë недолгом веку детей, столь убеждëнно и преданно выбравших себе профессию уже в десятилетнем возрасте, а то и раньше. Очень рад, что его судьба складывается соответственно этому его горению, что профессия отвечает взаимностью.
Теперь Льву Бакирову тринадцать.
И сегодня светлой грустной волной полились первые такты его “Думки” Чайковского, столь естественно и ненавязчиво открыв выступление, что — вот оно, не только выступление, но и вступление ко всему конкурсу — предисловие к тайне, мудрое и задумчивое. Исключительно удачно и по-настоящему.
Хорошо получаются также все следующие за этим технические трудности. При этом остаëтся пожелание в будущем усилить психологизм быстрых частей, чтобы они звучали столь же эмоционально насыщенно, к примеру — с доброй улыбкой, возвышающейся над техническими трудностями (ну или каким иным образом, но также превалирующим над средствами).
Когда же возвращается медленный темп и медитативное настроение, вновь включается подлинная, истинная музыкальность Льва, и в еë поле заканчивается произведение, так же прекрасно, как и началось. И в целом оставляет отличное впечатление.
До-мажорная соната Гайдна же звучит уверенно, свежо, светло. И, кстати, именно слушая Гайдна ловлю себя, на том, что замечаю, насколько смело и без тени страхов держится юный музыкант на сцене: ощущение, что ему что на конкурсе сыграть, что на концерте выступить.
Это редкое — и важнейшее — качество, так как обычно конкурсант очень боится, жюри, а оно тем временем никогда не оценивает этого, а ждëт именно чтобы его не боялись, а оставались музыкантами и делились с ним творчеством легко и непосредственно. Как делает это сейчас Лев. Вот такая задачка.
Рахманинов — также очень светло и естественно, с ощущением свободного дыхания в фразировки и агогике (с тонкой и порою почти незаметной гранью между ними) и как бы “светящимся” звуком. Сперва переложение для фортепиано медленной части виолончельной сонаты Ор.19, следом — переложение “Весенних вод”. В последнем кое-где проскальзывала некоторая неуверенность, с которой пианист успешно справлялся, не теряя дыхания и вдохновения, а с тем — конкурсного азарта. Кстати, переложение это претендует уже скорее на “звание” обработки, так как по форме и по фактуре серьëзно видоизменено.
Владимир Карякин — тонок, рафинирован. Внимательно прослеживает за однозначной и радикальной, характерной бетховенской сменой динамики, настроения и мысли в его первой части 17-й сонаты (кстати, да – мысль у Бетховена всегда меняется вместе с настроением, никогда не отстаëт от него, интересно над этим на как-нибудь подумать). Но в, целом сохраняет определëнную повествовательность, точно это рассказ о бурях и невзгодах, а не непосредственное участие в них.
Во Владимире сразу чувствуется вдумчивый музыкант, какая-то в нëм есть “убеждающая убеждëнность”, которая ему сможет дать силы в своë время для того, чтобы создавать что-то новое — новую традицию, новую школу, в которой воспитывать новых звëзд. С которыми будет он строг и требователен, но искренне внимателен и всегда служить музыке.
Но это — когда-нибудь очень нескоро. А пока — Второе скерцо Шопена. Непрекращающееся повествование, заставляющее слушать. Устремлëнно проходящее сквозь любые “сценические неуверенности”, которые кажутся сразу не важными. Удивительно, как часто от внушения самого музыканта зависит наше доброе или критическое отношение к его игре. Замечали ведь, правда?
И вот он, еë величество си-минорный музыкальный момент Рахманинова Что ж, вполне достойно. Не могу его слушать не придирчиво, уж простите меня)) И при всех однозначных достоинствах (и звук, и развитие мысли, и искренность переживаний) могу посоветовать идти в развитии трагизма не по звучащему материалу, а по тишине между звуками, заострить большее внимание именно на ней. И тогда все будем сидеть в зале, как заворожëнные.
Ну и в конце — его собрат, ми-минорный момент. Их часто играют вместе. В нëм почувствовалась некоторая усталость, выразившаяся в текстовых неточностях, но держался Владимир при этом настоящим молодцом. Хорошо, ещë раз повторюсь, что в финал проходят все, и Владимира мы ещë обязательно услышим!
Продолжаем слушать! Вот и Владимир Рублëв и его серьëзная “заявка” — масштабная, и придирчивая к исполнителю Третья соната Бетховена. Держится с ней молодцом, с честью выдерживает этот волевой диалог с ранним Бетховеном. Кое-где “уходит от ответа”, делая выбор между точностью текста и музыкальностью в пользу последней (и Бетховен в такие моменты несколько хмурится, но молчит, так как он сегодня добрый).
А далее необычно — Третья соната Прокофьева не в конце, а в центре программы. И неслучайно в предварительном своëм обзоре упомянул металл, есть что-то стальное в характере Владимира, в том, как он выстроил сонату — с каким “скульпторским резцом” и какими переключениями граней формы, какой неслучайной агогикой при этом. В частности, в переходе к побочной партии (получилось запечатлеть этот момент).
И вслед сонате — совсем другое, лиричное, со светлой трагической улыбкой, любимое всеми нами “Размышление” Чайковского! И, кстати, в нëм бы хотелось этот самый “металл” свести к минимуму, переключиться полностью. Чуть-чуть не вышел из состояния сонаты Прокофьева.
Завершил же программу этюд Ляпунова “Лезгинка”. Отличное программное решение – абсолютно “его” этюд. Кульминацию выстраивает – огромную, и таким завершением программы подтверждает свою огромную способность к конкурсной выдержке и расчёту сил. Боец.
Вот такая интересная первая тройка игроков: “естественный светлый поток”, ” выверенная философская тонкость”, “целенаправленная выстроенная сила”. Определения, наверняка не распространяющиеся на портреты исполнителей целиком, но всë же выражающие то, что в большей степени обратило на себя лично моë внимание в, их выступлениях на этот раз.
Спасибо музыкантам!
Второй “заезд”
Его открыла наша юная коллега Цзичин Лин из Китая. С живым внимательным “Бахом” (ре-минорной прелюдией и фугой из Второго тома ХТК Иоганна Себастьяна Баха то есть), волевым активным Восьмым этюдом Шопена с некоторыми вопросами по микрофразировке мелких длительностей (ощущение, будто расставлены акценты по долям) — и каким-то особым “воздушно-вибрирующем” звуком в ранней до-мажорной сонате Моцарта.
И вы знаете, друзья мои? Мимолëтности не подвели! С первой же прокофьевской ноты исполнительница перевела себя в новый ранг, из более учебного — в “собственно артистический”. Если предыдущие номера помимо воли воспринялись мною как “часть конкурсной программы”, то здесь я уже перенëсся на “концерт этой пианистки”, а это уже другое дело. И не менее тонко вслед за Прокофьевым выплыл Равель с его акварельной “Сонатиной”.
Иван Чепкин — музыкант, отношение к звуку у которого весьма взрослое, осознанное, уже не на интуиции, как обычно бывает у юных музыкантов, а на наблюдении со стороны и извлечении заранее точно “пред-услышанного” тона. И в сонатах Скарлатти это завораживает. Особенно впечатлила фа-минорная, вторая по счëту.
Это же сохранилось и в прелюдиях Рахманинова, та же точность отношения к тону — и нет, не скажешь “ювелирная”, так как Рахманинов при этом не терял своего масштаба, да и вообще — как-то не в тему слово. А как правильно сказать? Может, “астрономическая”? “Точность переливающихся разным цветом созвездий?”
Интересный Рахманинов. Да, масштаба не теряет, но всë же чем-то непривычен. Не то космической тишиной, не то всë же какой-то отстранëнностью. Сразу и не сказать.
Ещë в музыканте в его 16 лет уже чувствуется та ответственность, которая так привлекает нас, если говорим об исполнительской честности и осознанности, но может при этом так мешать самому исполнителю, ежели он принимает участие в мероприятии конкурсном, экзаменационном, любом, где его будут оценивать. Шестым чувством ощущаю, насколько более свободно разворачивается этот интереснейший музыкант на концертах!
А Шопен с его Анданте спианато и Большим блестящим полонезом, кстати, ожидания оправдал! И показал, что перед нами исполнитель, безусловно разговаривающий с этим композитором на одном языке – и в психологическом аспекте, и в выразительных средствах, включая ту его “естественную фразировочно-агогическую аэродинамичность”, если можно так выразиться. И это было отрадно слышать!
Вслед за Иваном Варваре Зарудневой, наверное, сложно выходить было с похожей программой? А вот и нет, по крайней мере по виду и тому, как юная пианистка держится на сцене.
Волевая, уверенная в себе, чувствуется – боец. Где-то попроще, например, в смысле звуковой палитры, но зато дано ей играть “без оглядки”, как бы простым энергетическим потоком. Клавесинисты прозвучали на волне вдохновения и какой-то единой общей “радости от игры” – даже в самых скорбных страницах, что не мешало, конечно, им быть ни скорбными, ни меланхоличными.
В Рондо-каприччиозо же Мендельсона хотелось немного больше “необычности”, тонкости в звуке, причëм именно в быстрой части произведения. У всех нас подобные мендельсоновские скерцо ассоциируются со “Сном в летнюю ночь”. Так вот, хотелось перенести эту музыку в образно более “ночное” время, добавив ей таинственности.
Милы были “Маргаритки” Рахманинова, впрочем, и в них в некоторой степени захотелось пожелать больше “весны”, нежели “лета”, присутствовала в концепции некоторая “полногласность”, “полнокровность”, эмоциональная однозначность. Может быть, просто чуть больше пиано добавить? Трудно сказать…
Но вот, что интересно. Стоило зазвучать прелюдиям Шостаковича, как инструмент под руками пианистки буквально ожил. Так оживает собор, когда в нëм начинают играть музыку времени его постройки либо город, когда в нëм снимают фильм и украшают декорациями того времени, когда выстроены были его кварталы. И появилась ведь “особость” в звуке, не надуманная, а от души — ничего специального исполнительница с фразировки или прикосновением к клавиатуре не делала (и это имеет ключевое значение!).
Может быть, в случае с романтической частью программы над ней всë-таки довлела та самая гиперответственность? Более длинный шлейф былых гениальных исполнений этих произведений?
Размышляя насчëт последнего, хочется, всë-таки сказать о том, что дома, в классе, во время занятий мы можем (а в годы учëбы — должны) справедливо и заслуженно восхищаться нашими великими предшественниками и не забывать о них, но на сцене вокруг нас должны оставаться только Бог, композитор и слушатель. Уверен, гениальные пианисты всех времëн ощущали себя во время исполнения именно так. Впрочем, выходить и играть на большом конкурсе чуточку сложнее, чем рассуждать об этом в интернете.
Вторая “тройка игроков” состоялась также весьма успешно, спасибо ребятам.
Третий, вечерний “заезд”
Вечер включал в себя выступления лишь двоих юных исполнителей — гостей из Китая и Гонконга Йи Ана и Фалес Юн Хей Чана — оба из КНР, но из разных еë территорий.
Йи Ан – возможно, самый эмоционально-виртуозный из сегодняшних исполнителей, взлетающий на “Исламее” Балакирева, как на ракете без каких-либо расчëтов и сомнений, просто вперëд! Его же коллега – совсем иной, и программа иная, с Четвëртым скерцо Шопена, 26-й сонатой Бетховена, более рассудительный и контролирующий себя. В каком-то смысле более взрослый.
Четвëртое Скерцо – особое, конечно, произведение. Его на одной непосредственности и органике не сыграть. Но и рассудочностью не возьмëшь. Оно призывает нас преобразиться, войти в состояние как бы странного и не особо здешнего свечения. “Поздний опус” — нужно словно повторять про себя, чтобы не забыть про высоту, а где-то и колючий неуют стратосферы, в которой, как мне кажется, проплывает эта музыка.
Необязательно стратосферы физической, быть может – психологически человек закрылся от остальных в стратосфере своей, глубоко личной. И вот оттуда вдруг, из того состояния — усталость держать маску. И “серединка” — как позволение себе хоть на несколько минут живой эмоции и живой боли. Сброс, выброс, полнейшая искренность, словно дамбу огромной реки прорвало…
И вот если первое состояние исполнителю удалось передать весьма интересно, не скучно, и это — его удача, то во втором этого прорыва, этой открытости всë же не хватило. Вот такое длинное предисловие к тому, чего же не хватило именно. Потому что сказать, что не хватило музыкальности — будет неправдой, грусти, меланхолии — тоже не совсем то. Не хватило вот этой вот гениально-бездонной шопеновской боли.
Можно ли было бы обойтись без неë? В каком-нибудь другом произведении композитора, более раннем к примеру – почему бы нет. И, наверное, поэтому Четвëртое скерцо – такое трудное.
Классические же сонаты музыкантам удались весьма неплохо, а что до концовок программ — то Исламей, хоть и концептуально более простой, но всë же, пожалуй, смотрелся более выигрышно за счëт своей органичной кульминационной виртуозности, в большей степени стал “точкой” программы.
Спасибо нашим гостям — юным исполнителем вечерних прослушиваний первого дня конкурса!