Вокальный педагог и концертмейстер Евгения Арефьева – о прошлом и настоящем, о семье и друзьях, о певцах и жизни в музыке.
— К чему в Вашей жизни Вы чаще всего возвращаетесь мысленно?
— Я вспоминаю многое. Вспоминаю свою молодость. Когда ты молодой, это очень хорошо. Когда стареешь, тебе многое мешает. Внутри ты остался таким же, каким ты был. Но ты не можешь делать то и так, как делал когда-то…
Вспоминаю людей, с которыми работала. Это было очень интересно и почему-то было очень-очень легко. Вы знаете, тогда это было как будто бы просто само собою. И всё хорошо. Я сейчас куда не глянь — всё плохо…
— Трудно.
— Да, трудно.
— Кто были Ваши родители?
— Мама, Аня Арефьева, была певица, самородок… Она была из Ульяновска. Получила образование в Челябинске как конструктор и во время войны работала на ЧТЗ — Челябинском тракторном заводе. Она пела в самодеятельности. Пела настолько хорошо, что все стали спрашивать: «Почему ты не учишься?» Она пришла в музыкальное училище, куда ее взяли сразу, без экзаменов.
— Какой у нее был голос?
— Не потому что это моя мама… У нее действительно был феноменальный голос. Темный, грудной, ближе к драматическому сопрано. Она не знала, как берет верхние ноты, куда их «пуляет», но всё было на месте. Вы знаете, есть такое понятие «от природы поставленный голос». У нее в Челябинске был хороший педагог.
Она закончила училище, и ее взяли в филармонию. Мама много лет работала там. Когда в Челябинске открылся оперный театр, ее пригласили и туда. Ее приглашали в разные оперные театры. Помню, как к нам домой приходили люди из Алма-Аты. Предлагали деньги, — и подъемные, и зарплату: «И муж будет работать, и ребенок будет пристроен…» Она не поехала… Не знаю, почему. Они с папой всего боялись…
— Почему?
— Время было такое, Олеся. Время было страшное. Мой папа приехал в Россию только в 1939 году. Он был польский еврей. Родился в Польше, жил в Лодзе… Обладал прекрасным голосом (работал в хоре под управлением Тосканини). У нас даже где-то была такая фотография…
На крыше вагона он вместе со своей сестрой бежал в 1939 году в Россию. И, конечно, попал не куда-нибудь, а в Челябинск. Ссыльных эшелонами везли, как мама мне рассказывала. По-русски не бельмеса. Мог только петь. Пришел в музыкальное училище, спел. Его сразу взяли в какой-то хор…
— Как его звали?
— Мое отчество «Михайловна», но это не правильно. Он был Хаим Яковлевич Калисский. Почему-то все его звали «Михаил». Видимо, буква «х» звучала, остальное никто не мог понять. Он был в трудбатальоне.
В 1946 году эшелоны пошли обратно в Польшу. Папа сказал: «Давайте все вместе уедем в Польшу». Мама сказала: «Я не уеду, и Женю не отдам». И папа остался. Он, по-моему, единственный остался из тех поляков, кто приехал в Челябинск. Остальные вернулись…
Такой у меня был папа… С абсолютным слухом. Я играла на рояле, мама пела, а папа слушал. Я у него многому научилась. Благодаря ему училась чувствовать разницу: «Это хорошо, а здесь у тебя то-то и то-то не получилось…»
Папа прекрасно говорил на немецком и на польском. Мама сказала: «Убью, если услышу, что ты с ней занимаешься». Поэтому я не выучила ни один язык. Сейчас они, певцы все время бегают на курсы и учат языки… А тогда, если бы мама услышала — не дай Бог!
— Кем он работал после трудбатальона?
— Настройщиком. Он еще был резчиком по дереву. У меня есть очень хорошие рамки, сделанные папой. Его приглашали как резчика по дереву, когда строился Дворец Съездов. (Там много резных розеток. Если Вы будете там, обратите внимание…) Создавались все условия для жизни. Папа отказался: «Аня, а если меня заберут, вы останетесь с Женечкой, что вы будете делать?» Действительно, многих забирали, и больше этих людей никто не видел. Не поехали… А я могла бы намного раньше в Москве оказаться… (Улыбается.) Страшное время. Каждое время страшно по-своему. У нас вот — «коронавирус».
— Может быть, это не так страшно…
— Кто его знает.
— Вы учились в Челябинском училище и в Уральской консерватории у прекрасных педагогов…
— Да. В училище — у ученицы Гольденвейзера Ревекки Германовны Гитлин, в консерватории — у ученика Нейгауза Исаака Зусмановича Зетеля. Ревекка Германовна была потрясающая пианистка. Моя мама, певица, работала с ней. И так получилось, что я была в ее классе.
Когда я заканчивала училище, Исаак Зусманович приехал в Челябинск как председатель госкомиссии. Я играла последняя из всех, несмотря на фамилию на букву «а». Как только сошла со сцены, он ко мне тут же подошел: «Вы куда собираетесь поступать?» Отвечаю: «Я в Ленинград собираюсь поступать». — «А в Свердловск не хотите?» — «Нет…» «Поступайте в Свердловск, я Вас возьму к себе».
И тут же: «С кем Вы пришли?» Я говорю: «С папой». — «Познакомьте меня с папой…» Они долго беседовали: «Куда Вы девочку отправляете? Такая маленькая! Как Вы можете ее так далеко отправить? Давайте в Свердловск…» Мама с папой, конечно, рады стараться: «Женя, педагог берет тебя к себе, молодой, играющий…»
Он действительно сольных концертов тогда очень много играл. Вместе с Нейгаузом Зетель приехал во время эвакуации в Свердловск, а после мог вернуться в Москву, но, видимо, ему самому захотелось стать профессором… И он остался в Свердловске.
— Почему вы собирались поступать именно в Ленинградскую консерваторию?
— Потому что моя подружка, которая училась на курс старше, туда поступила. У меня был красный диплом, и я почему-то была уверена, что поступлю. И все же в 1960 году начала учиться в Свердловской консерватории. Я не жалею, что к Зетелю поехала. Он был замечательный человек, очень меня любил. Я у него получила настоящее образование.
У Исаака Зусмановича есть книга о Метнере. Он изучал его творчество. И все пять лет мы играли Метнера. (Улыбается.) Сонаты, сказки… Все мы их играли. Это, кстати, очень сложный композитор, и пианистически, и по мысли — там думать надо было…
Николай Метнер: “Для творческой работы необходимо уметь останавливать жизнь…”
Но все складывалось как-то очень хорошо… На патефоне, который он приносил, мы слушали огромное количество пластинок, и симфоническую, и фортепианную музыку. Один день в неделю был выделен специально для этого: часа на четыре мы всем классом собирались, он ставил записи, рассказывал про них, спрашивал мнение каждого (что понравилось — что не понравилось), говорил, что правильно — что не правильно… Он очень много дал для общего развития, чтобы мы все научились мыслить.
Мой муж, Иосиф Максович Ганелин, прекраснейший пианист, тоже у него учился. Володя Демьяненко, который был потом художественным руководителем Свердловской филармонии (сейчас он работает у Башмета). Все играющие, все мыслящие… Такой был класс.
Потом Исаак Зусманович женился на своей студентке, которая была старше меня на 2–3 курса. Мы с ними очень дружили, я у них дома часто бывала. И (как ни странно, ведь что я — сопля-соплей) он советовался со мной все время…
— С чего начался ваш путь как концертмейстера?
— По концертмейстерскому классу в консерватории у меня была замечательный педагог Нина Михайловна Кленова. Она работала концертмейстером сначала в Свердловском оперном театре (в это время я у нее училась), а потом в Воронежском оперном театре. Я пришла, поиграла ей, что-то где-то сыграла, и меня тут же взяли концертмейстером на полную ставку. Буквально: поступила в сентябре, а с октября была штатным концертмейстером в консерватории.
Причем я оказалась в классах заведующей вокальной кафедрой Ольги Ивановны Егоровой и еще у одного замечательного педагога — Маргариты Разумниковны Глазуновой. Заслуженная артистка, она в это время ушла из театра на пенсию и пришла преподавать в консерваторию. Работать мне было нетрудно. Сейчас все жалуются: «Я же работаю…» Хотя, да, вы знаете, в мои студенческие годы работали не все.
— Вы уже тогда хотели стать именно концертмейстером?
— Я всегда мечтала работать концертмейстером. Когда у нас в консерватории на 5 курсе была стажировка, все пошли преподавать, а я целый год была на концертмейстером-стажером в оперном театре. Но, правда, тогда я уже дружила со своим будущим мужем, который был сыном директора оперного театра… Может, это имело значение, а может — нет. (Смеется.)
Я хорошо себя показала с хором: сначала играла «Кошкин дом», а потом была «Богема». Первая репетиция с хором — это очень ответственно. В театре это все знают. Глядя только на руку дирижера ты играешь, делаешь музыку…
Дирижер был очень хороший — Евгений Васильевич Манаев. Во время войны он жил в Алма-Ате. Но у него были плохие легкие, и ему обязательно нужен был подходящий климат. Таким образом он оказался в Свердловске…
Он встал и при всем хоре сказал: «У нас сегодня девочка играла репетицию. Давайте мы ей поапплодируем. Она сыграла репетицию замечательно». Было приятно… Так, само собой я осталась в Свердловске.
— Вы не жалели об этом?
— Не знаю. Я не «жалела», слово это сюда не подходит. Но очень часто думала, что, если бы я уехала тогда в Ленинград, то работала бы в Мариинке. Это железно. Все равно что-то бы случилось такое! У меня была такая сила воли к этому, и такое желание!
А потом, понимаете, у меня была прекрасная читка с листа (я читала, хоть вверх ногами поставьте — не хорошо, может быть, так говорить, но — никаких трудностей), было прекрасное зрение… Я потеряла его потом в театре.
Когда мы, намного позже, работали с Олей Гуряковой, я была в Мариинке. На несколько постановок я ездила туда. Я не играла, но везде присутствовала как ее педагог… Мы с Олей выходили из театра и шли по заснеженным улицам…
Я очень люблю Санкт-Петербург. Вы знаете, я очень его люблю!.. Я иногда жалею, что там не оказалась. Это мой любимый город. Вот, некоторые его не любят. А я обожаю, обожаю… Зимой снег там почему-то идет хлопьями, крупно-крупно… Я обожала бывать в церкви, которая за театром…
Сначала не складывалось, я никак не могла в этот город приехать. А, когда, наконец, приехала, мне было там очень хорошо… Время у меня ограничено: работа вечером, с утра мы едем куда-то.
Не знаю, почему я такая смелая была. Обязательно подойду в музее к администратору, еще к кому-нибудь, расскажу ему всё: откуда мы приехали, кто мы такие… «Вы знаете, так хочется посмотреть, а времени только до такого часа… Вы нас не пропустите без очереди?» И везде пускали… Очень нравится Петербург!.. Но жить там — не сложилось…
— Я представила вас в Петербурге… Наверное, в этом городе вы были бы «своей»…
— Наверное. Потому что я его люблю…
Вера Часовенная: «Я меряю время листками с репертуаром Большого театра»
— Какой была музыкальная жизнь в Свердловске 1960-1970-х?
— Свердловская филармония — потрясающая, она и до сих пор такая. Тогда был ее расцвет! Директором филармонии был Николай Романович Маркович, директором оперных театров — Макс Ефимович Ганелин… Уникальные люди! Марк Израилевич Паверман был главный дирижер — потрясающий! Второй дирижер — Александр Григорьевич Фридлендер — тоже замечательный был музыкант!
И гастролеров — невероятное количество. Все лучшие скрипачи, пианисты, лауреаты конкурса Чайковского выступали в Свердловской филармонии… «Виртуозы Москвы» начинались с нас. Не помню, или просто нас пускали, или наш Осик (сын директора оперного театра) доставал пропуска… Мы ходили на все репетиции, на все концерты! Это была потрясающая школа, потрясающий багаж.
В 1974 году у нашего театра были гастроли в Смоленске. А в это время «Ла Скала» приехал в Москву. Главный дирижер Свердловского оперного театра Кирилл Клементьевич Тихонов говорит мне: «Женечка, хочешь попасть?» — «Очень хочу». А сама думаю, что это он меня спрашивает?
Я потом я поняла: он ездил из Смоленска на машине и засыпал за рулем. С ним нужно было все время говорить. Таким образом мы с ним несколько раз ездили в Москву.
Нам шли на встречу. Я слушала «Реквием» Верди с Аббадо в Большом зале консерватории. «Аиду», «Тоску», «Норму» (с Кабалье и Коссотто, второй спектакль Коссотто уже не пела, а я была на первом). Это было из области фантастики! Потом мы в Москве ночуем (кто где сумел пристроиться), а утром рано встаем и на машине уезжаем в Смоленск.
— Давайте вернемся к вашей работе в театре.
— На самом деле сначала я пришла на радио и телевидение. В 1963 году меня пригласили туда штатным концертмейстером. Тогда заранее не писали никаких фонограмм. Ничего подобного… Приходишь на передачу. Перед тобой возникает человек: «Я буду петь это и это…» Ты с ним один раз прошел и пошел на запись.
— Эти записи сохранились?
— Не знаю. Думаю, что нет. Скорее всего, все разовые записи размагничивались. В Свердловске мы делали очень много записей со Светой Зализняк и посылали их в Москву. Я их искала, но не нашла концов.
— Записывались ли ваши выступления московского периода?
— Есть записи с Олей Гуряковой.
— В вашем архиве?
— У меня нет архива. (Смеется.) Как-то я смотрела их по телевизору.
— Каким был Свердловский оперный театр, когда вы начали работать в нем?
— Труппа всегда была сильная. Потрясающие басы Игорь Наволошников и Олег Агафонов, братья Турчанец — такие два баса, что никому во сне сейчас даже не снилось!.. Это природа была. Они все шли в театр кружным путем: все были студенты Горного или Политехнического институтов. И примерно с третьего курса эти здоровенные, высоченные, красивые парни приходили в нашу консерваторию. Из консерватории их брали в театр… Хотя многих потом забирали Москва и Ленинград.
Каждые два или три года были отчетные гастроли театра в Москве. И после этого лучших забирали… Евгения Васильевна Алтухова уехала в Москву и потом долгое время работала в Москонцерте.
Я работала с баритоном Валей Анисимовым. Его все время хотели забрать в Большой театр. Но Валя как поедет на прослушивание, так обязательно накануне напьется… Поэтому он так и не попал в Большой театр.
— Для смелости?
— Вы знаете, Олеся, сейчас театр стал совершенно другой. Когда я пришла, Макс Ефимович собирал потрясающие голоса, — тенора, басы были —изумительные! Но пили!.. Пили — это что-то страшное! Только Макс Ефимович мог всех их держать в ежовых рукавицах. Сейчас в театре, спросите меня, кто-нибудь пьет?
— Пьет кто-нибудь?
— Никто, за редким исключением. (Смеется.)
— Кого из нынешних певцов (я говорю о качестве голосов) можно сравнить с теми, уральскими?
— Николая Ерохина, Алексея Шишляева, Ксюшу Дудникову. Их природа такая. Ближе к тому, что было. Я говорю Ерохину: «Коля, ты из того времени». Даже иногда называю его другой фамилией, потому что он очень похож на одного потрясающего тенора… Был у нас такой Олег Плетенко. Какие невероятные это были голоса! И Макс Ефимович умел их собирать.
Николай Ерохин: «О себе нужно говорить только хорошее… Источник забудется, а слух останется…»
Я помню, он звонит (я уже замужем была): «Женя, иди быстрей в театр, такой тенор приехал, ты даже не представляешь!!! Сыграй прослушивание». Это Плетенко пришел. Был бас Капишников. Где сейчас Капишников? А нигде… После того, как Макса не стало.
Был второй инфаркт, а его прооперировали как аппендицит. Можно сказать, зарезали человека. Ему было 68 лет, и всё… Уже не смогли ничего сделать…
Мы жили в Свердловске недалеко от театра. Шикарная квартира напротив театра была. Все ходили к нам в гости: «У Женьки свет горит, пошли!» В соседнем подъезде жил Женя Колобов. С Женей мы много делали спектаклей. Музыку делали — потрясающую. Я такой «Травиаты» больше никогда не слышала вообще.
Мы были в Краснодаре на гастролях, жара была несусветная. «Женя, давай пойдем заниматься в 9 утра». Я: «Давай». И все солисты согласны, никто не возражает. С 9 до 11, пока не жарко, мы занимаемся.
Как он работал с хором!.. Какие вступления — от хора к солистам, от солистов к хору! Никто так никогда не дирижировал «Травиату», как дирижировал Женя. Никто так не дирижировал «Силу судьбы», как дирижировал Женя. Никто в классе так не работал.
Я счастливый человек: сидела с ним на всех его дирижерских уроках, на всех спевках с хором. Потрясающе!
— Вы можете сказать о нем как о человеке?
— Только хорошее. Болезненно ранимый был человек. Возвращается с работы: «Женя, можно к вам зайти?» «Конечно, заходи». Мой муж Осик был замечательный, прекрасный человек, веселый, с юмором… У нас дома было хорошо…
Вы знаете, дома нельзя разговаривать о работе. Ни одного разговора про театр, все умерли! Нельзя крутить-накручивать… Я его успокаивала: «Тебе должно быть до лампочки это всё! Ты делай свою музыку». С Женей надо было обращаться нежно, как с младенцем. Но так не было…
— Знаете, есть люди гибкие, которые легко подстраиваются под ситуацию… Но значительные люди, они ведь часто сложнее, тоньше… Их любить надо.
— Вообще всех нас любить надо… Как бы сказать. Если такой человек попадает на другого человека, который мыслит себя великой личностью, но, может быть, не всегда ей является (хотя не знает, не догадывается об этом), тогда, что называется, камень находит на камень. Тогда плохо…
Нас надо любить. Тогда и мы отдадим больше, чем даже имеем. Понимаете? Просто отдадим это. И искусство приобретет очень многое… (Говорит с пафосом, смеется.)
Ну, вот. А потом началось… Женю забрал в Кировский театр Темирканов. И «посадил» его на балет. Дал только один оперный спектакль — «Силу судьбы». Я была тогда в Ленинграде на конкурсе камерного пения. Женя пригласил меня домой. Ни одного хорошего слова…
Я: «Женька, ты же можешь!.. Ты сейчас ездил туда, потом сюда…» Он: «С балетом? Что я могу с балетом? Ничего. Оперу мне дали, а меня не видят, оказывается, за пультом».
А потом он устроил мне билеты на потрясающий спектакль — «Пиковую даму». У них она тогда еще шла в сукнах, даже декораций не было. Я говорю: «Хочу на Темирканова посмотреть». Он: «Хочешь — сделаем». Садит меня в директорскую ложу — одну. Я тогда молодая была — непривычно… Женя спрашивает: «Хочешь, чтобы Темирканов сегодня дирижировал как никогда?» — «Хочу!» — «Будет сделано!»
Садится перед Темиркановым в оркестр с партитурой. Темирканов выходит, видит Женю… Я всё это наблюдаю. Шепчет: «Что ты здесь уселся?!» — «Посмотрю, как Вы дирижируете».
Как Темирканов дирижировал! Вы не представляете… Это можно было умереть. (Улыбается.) Теперь иногда я это вспоминаю: «Господи, Боже мой! Это ж такое было везение!..»
Такое положение в Кировском театре Женю угнетало. Поэтому он уехал в Москву — в Театр Станиславского и Немировича-Данченко.
— Если честно, у меня осталось странное впечатление от единственного спектакля Колобова, который застала с ним — «Бориса Годунова» в Новой опере…
— Это была плохая постановка.
Очень хорошая постановка «Бориса Годунова» была в Свердловске. Ставил Александр Борисович Титель. Художник был замечательный — Эрнест Гейдебрехт. Дирижировал Евгений Бражник. Бражник русскую музыку дирижирует очень хорошо. Такой был сильный спектакль! А Бориса пел Володя Огновенко, который позже стал солистом Мариинки и пел по всему миру, в Метрополитен, в Опера-Бастиль… Шикарный! Какой мужик — красавец, энергетика такая железная!..
И вот после этого «Бориса Годунова» я видела спектакль в Новой опере. Послушала… Спрашивает: «Что?» — «Ты знаешь, как-то не так, Женя… Чего-то не хватает… Большого».
Это уже был не Женя. Это был кто-то другой. Всё не то. В последний раз мы работали с ним на «Фаусте». Он: «Этот такт выброси, а вот этот такт поставим сюда…» Я: «Зачем? Ты что ли лучше Гуно? Давай оставим, так как есть. Давай оправдаем это». «Нет! этот такт выбросим, а этот оставим…»
— «Чего-то не хватает большого…» Наверное, таким — «большим» — должно быть ощущение от настоящих вещей.
— Да. Сейчас мелкое пошлò: тут разбрасываемся, здесь разбрасываемся… Что-то не то…
Но то, что мы с Женей Колобовым делали в Свердловске — и «Травиата», и «Сила судьбы» — было потрясающе… Мы привезли «Силу судьбы» на гастроли в Москву. Зал ломился вообще!.. Олеся, никто, ни один дирижер… Все берут увертюру из «Силы судьбы», хорошие дирижеры… Да, даже Курентзис, который из себя гения строит…
Понимаете, никто так не дирижировал «Силу судьбы»! Вот, с первой ноты… И у тебя внутри все обрывалось, и ты сидел до конца — даже вздохнуть боялся!.. Так дирижировал Женя.
Господи! Как Женьку оркестр любил! Когда он уже уехал, а потом вернулся в Свердловск, самолет прилетал поздно вечером, почти ночью… Дождь был. Такая уральская погода. Он сходит с трапа. Стоит оркестр и играет вступление к «Травиате». Представляете?!.. Он заплакал и встал на колени перед ними. Они для него все что угодно могли сделать. Такое было время какое-то…
— В Москву Вас пригласил Колобов?
— Да. Я приехала к Жене Колобову в Театр Станиславского. Был 1989 год. Наша дочь Катя в это время была на 3 или 4 курсе Московской консерватории. Она собиралась остаться в Москве. Мы с Осиком решили: «Что нам в Свердловске делать? Поехали в Москву». Поменяли мамину двухкомнатную квартиру на комнату в Москве.
Мой муж Осик, Иосиф Ганелин уехал раньше. Он стал генеральным директором Рахманиновского центра в Москве. Сам его придумал, сам организовал. Очень хорошие отношения были с Ириной Константиновной Архиповой.
— Вы говорите о ее Фонде?
— Да. Там был Центр имени Рахманинова.
Женя Колобов приехал в Свердловск что-то в очередной раз дирижировать. Естественно, я пришла на спектакль, потом мы посидели, поговорили… Я: «Осик переехал в Москву». — «А ты?» — «Я через некоторое время, посмотрим как Осик устроится. Не могу же я так просто с бухты-барахты все бросить». — «А ты где собралась работать?» — «Пока не знаю. Нигде не собралась». — «Значит ты идешь ко мне в театр. Когда ты можешь?» — «Может, в ноябре…» Тогда был, кажется, сентябрь. «Хорошо. Договорились. Ты приезжаешь в ноябре и выходишь на работу у меня в театре». Я сразу успокоилась. Работа есть…
Перед тем, как приехать, я ему звоню. А он, что называется, никакой: «Женя, у меня все очень плохо. Меня не понимают, съедают. Но ты приезжай. Всё будет нормально». Договорились на какое-то число. Приехали мы с мамой и с котом в нашу комнату. Я, радостная, звоню Жене. Трубку берет не он, а Наташа, его жена: «Ты знаешь, всё очень плохо, у Жени сердечный приступ, он лежит в больнице». Мы с мамой проревели всю ночь.
Я поняла, что осталась без работы. На следующий день поехала в больницу к Жене. Он был в очень плохом состоянии. Говорит мне: «Если ты хочешь, я позвоню в театр, тебя возьмут на работу. Нам нужен концертмейстер. Но я тебе не советую идти, потому что они тебя “съедят”. Так как почти “съели” меня». Тогда Новая опера даже еще не строилась, по-моему.
Осик позвонил своему знакомому в Москонцерт: «У меня жена приехала». Отвечают с явной неохотой: «Пусть приедет, прослушаем». Заведующей вокальным отделением Москонцерта была Евгения Васильевна Алтухова, о которой я Вам уже говорила. Народная артистка РСФСР, с которой я в Свердловске играла сольные концерты. Я пришла. Она: «Женечка, ты откуда?! Пойдем…» Отвела меня к художественному руководителю Москонцерта Игорю Кимовичу Мертенсу. Он работал и хормейстером в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. Приходим, — идет урок, играют дуэты Чайковского.
— Шесть дуэтов?
— Да, шикарные дуэты… Надо же такому быть, я их только что сделала в Свердловске со Светой Зализняк и с Таней Бобровицкой. Я села скромно, слушаю. Трудный такой там есть дуэт «Минула страсть», руку сломаешь… И вдруг Игорь Кимович говорит: «Знаете, концертмейстеру нужно сейчас уйти. Вы нам не поможете, не сыграете?» Я понимаю, что это прослушивание: «Сыграю, конечно».
Села, с жаром и азартом «отшпарила» этот дуэт. (Смеется.) Играю, а сама на него смотрю. Он сидит и улыбается. Евгения Васильевна говорит: «Я с ней пела концерты, я ее знаю». Меня тут же взяли, и концертмейстером, и в худсовет.
Самые лучшие воспоминания у меня вообще-то о Москонцерте. Так как меня там любили, обожали — нигде так не любили. Играет, не склочная, веселая, надо ехать ¾ села, поехала… Они меня «на руках носили». Вы знаете, Олеся, надо любить человека… Когда я пришла увольняться, директор сказал: «Я так и знал, так и знал!..»
— Почему решили увольняться?
— Я долго тянула.
Я хотела преподавать в консерватории в концертмейстерском классе, но туда меня не взяли. И вот случай: Важа Чачава уехал делать революцию в Грузии. С Гамсахурдия. (Смеется.)
— Представляю Важу Николаевича на баррикадах…
— Да, да… Борис Михайлович Ляшко, который был деканом вокального факультета, видел мои документы, знал, что я преподавала в Свердловской консерватории. Он мне позвонил: «Вы не можете нас выручить на полгода? Уехал Важа, некому вести вокальный ансамбль». — «Да, ну, вокальный ансамбль… Не пойду» — «Ну, пожалуйста, я Вас очень прошу, только на полгода». Это была зима, январь. Ансамбль тогда вел Евгений Михайлович Шендерович…
— Не слышала о нем.
— Не знаете Шендеровича? Да Вы что? Это великий пианист, великий концертмейстер всех — Нестеренко, Образцовой, Бэлы Руденко и так далее… Очень странно, что Вы не знаете такие имена, как Шендерович.
— Знаете… Во-первых, я просто сама по себе много чего не знаю. Но тут и другое: концертмейстеры всегда в какой-то мере на втором плане. Те, кто были рядом с Еленой Васильевной Образцовой, — Александр Ерохин, Важа Чачава — благодаря не только выступлениям, но и ее рассказам больше известны… А память о других, к сожалению, уходит.
— Но Шендерович столько лауреатов приготовил, и действительно выступал со всеми великими… Одну половину вокального ансамбля вел он, другую — я. Ко мне никто не ходит, к нему тоже. Мы каждый день встречаемся. Пьем кофе. Так прошло полгода, я «перекрестилась» и ушла.
И вдруг в сентябре звонок, мне звонит Шендерович: «Евгения Михайловна, я Вам честно скажу, собираюсь уезжать в Израиль. Меня не отпускает консерватория». Тогда было такое постановление, что если человек не обеспечивает рабочее место кем-то, то его не отпускают. «Не можете Вы прийти и взять всю нагрузку?» — «Да, Вы что?!» — «Я Вас умоляю, больше мне некого попросить. Пожалуйста…» И вот я тут, в консерватории. Уже больше тридцати лет.
Я какое-то время совмещала консерваторию с Москонцертом. Но мне позвонил Александр Борисович Титель: «Ты хочешь, чтобы со мной поступили так же, как с Женей Колобовым?.. Тогда приходи в театр». И в 1992 году я пришла в Театр Станиславского. У меня получилось три работы: Москонцерт, консерватория и театр. Пришлось уйти из Москонцерта.
Александр Титель: “Театр жив, здоров и готовится отметить свое столетие”
— Вы говорили о «Борисе Годунове» Тителя, поставленном в Свердловске. Какие еще из его спектаклей особенно запомнились?
— Конечно, «Пророк» Владимира Кобекина (тоже в Свердловске), за который он получил Госпремию СССР.
— А из московских его спектаклей?
— «Севильский цирюльник» — чудесный спектакль, замечательный «Евгений Онегин», большой, сильный спектакль — «Хованщина», «Медея» — интересный. «Зимний вечер в Шамони», я считаю, очень симпатичный. У него вообще все здесь добротные спектакли.
— Для меня его «Пиковая дама» обладает своим стилем, органикой, обаянием, которые усиливаются со временем.
— Вы совершенно правы. Мне тоже она нравится. Очень хорошее решение.
— «Любовь к трем апельсинам» Александра Борисовича смотрела несколько раз, с удовольствием, — так это стильно, иронично…
— Да, да, и это хорошо! Таких режиссеров сейчас единицы…
— Но его спектакли, которые шли в Большом театре, почему-то нравились мне меньше…
— Меня в «Снегурочке» смущала беднота на сцене. Мне кажется, «Снегурочку» можно было художнику очень интересно сделать…
— Признаюсь, я решилась поговорить с вами, прежде всего, потому что о вас с рассказывали певцы, Коля Ерохин и Ксюша Дудникова… С любовью говорит о вас Хибла Герзмава. И другие: Оля Гурякова, Лариса Андреева, Елена Манистина, Елена Максимова, Денис Макаров, Антон Зараев, Елена Гусева…
Часто повторяются слова «взяла меня за ручку и привела в театр…» Это правда. Но началось все, кажется, с Хиблы Герзмавы.
— Хиблочка — это отдельная страница моей жизни, которая началась на третьем курсе консерватории. Программа ее выступления на Конкурсе Чайковского в 1994 году и другие ее программы придуманы мною.
Оперная прима Хибла Герзмава: «Родина – это самое главное в жизни»
Я до сих пор очень благодарна Ирине Ивановне Масленниковой за то, что она не допустила в себе чувства ревности. Она просто спокойно знала о том, что Хибла готовит программу на Конкурс Чайковского со мной и ни разу не упрекнула ни ее, ни меня за это. В итоге была такая удача — гран-при!
Эта история продолжается до сих пор. Я очень благодарна Хиблочке, что мы не разбежались, что она до сих пор прислушивается к моему мнению, а в самые трудные минуты советуется. Она замечательная! Такая талантливая, как никто. Внутри столько живет музыки, столько живет тепла.
С ней очень легко работать. Начинаешь говорить, она тут же загорается, и она тебе выдает столько, сколько ты даже и не мечтал получить. Замечательная девочка! Она позвонит с гастролей, и всегда расскажет, как и что…
Несчастье у меня случилось, муж умер, — через час она была уже у меня. Она очень теплый, очень внимательный человек… И она очень легкая, понимаете?.. И поет она иногда просто гениально…
— Редкий случай: она до сих пор, уже больше десяти лет, поет в Театре Станиславского Лючию…
— Я ей сказала: «Хиблочка, Лючия — это как твой источник. Вот ты поешь, поешь, поешь, а потом пришла и в этом источнике попила чистую воду. И восстановила свои силы. И до тех пор, пока ты будешь приходить к этому источнику и восстанавливать вокал, ты волей-неволей идешь туда, к тем ощущениям, в ту позицию, которая тебя удерживает в очень хорошей форме. Пока ты будешь туда ходить, ты будешь петь легко все партии. Да, это тяжело, я прекрасно понимаю, но старайся не бросать Лючию. Хоть раз в год, но возвращайся к ней. Берем курс уроков, берем спевку, снова настраиваемся и снова работаем на этой планке… Как только сдашься — планка опустится».
Она пела Лючию в прошлом году. Меня ругала на чем свет стоит, но все-таки вышла и спела. Да, мы не стали брать последний ми бемоль, который в этой постановке она поет вниз головой, когда ее поворачивают на доске…
— Вы когда-нибудь выступали с ней как концертмейстер?
— Нет, я всегда работала с ней как педагог. А играла с ней моя дочь Катя. Они пришли в консерваторию одновременно и с тех пор вместе выступают…
— Могу сказать искренне: я большая поклонница Кати, она тончайший музыкант, звук у нее потрясающий…
— Да, у нее все хорошо.
Хибла Герзмава и Екатерина Ганелина: камерный вечер в БЗК 16 октября 2014
— Если говорить о певцах, которые пришли в Театр Станиславского в 2000-х годах, то многих из них я сама слышала еще студентами консерватории. Между прочим, слышала на концертах Вашего класса вокального ансамбля. Это сильно, совсем не по-ученически. До сих пор помню заключительную сцену из «Кармен» Ксении Дудниковой и Эдварда Арутюняна… Многие из них потом приходят в Театр Станиславского.
— У нас была лучшая труппа. Большинство певцов привела я, и это знают все.
— Вас звали работать за границей?
— Да. У меня в жизни было несколько случаев, когда, то что называется, само в руки шло… А я умудрялась не взять.
Когда я была с Олей Гуряковой в Париже, приехал дирижер Тони Паппано. Оля должна была с ним петь «Богему». Он попросил встречу. Он сам блестящий пианист, мог бы сыграть. Но я пришла с Олей вместе, раз или два мы занимались. Я «смотрела ему в рот» и делала всё, что он просил. И у меня такое было приподнятое настроение, что я сейчас «выпрыгну из штанов»… Работали и над «Богемой» и над «Силой судьбы», кусками брали. Работали над фразой, динамикой, здесь сфилировать — здесь сделать крещендо, здесь чуточку пойти вперед — здесь чуточку назад… Это же все живой организм, который движется, понимаете?..
Потом он спросил: «Вы работаете концертмейстером на постановках за рубежом?» Я: «Нет, я не работаю за рубежом. Я языка не знаю». Оля переводила, естественно. Он: «Можно я напишу, чтобы Вас взяли в агентство? Вы за год выучите язык…» Вот, кому рассказать, никто не верит, что такое бывает… И агент меня взял с условием, что я выучу язык. А я так и не выучила. Хотя надо было сесть и выучить.
— Почему не выучили?
— А некогда мне было. С этим надо позаниматься, с другим… Дом, семья. Где же тут успеешь. Так и не выучила. Вы знаете, вот это — зря!.. Ну, об этом говорить поздно.
— Когда вы работаете с певцом, какие задачи вы ставите?
— Я никогда не ставлю «задачи». Ты слышишь, что к тебе приходит, и ты над этим работаешь… Урок. «Как ты себя чувствуешь?» «Нормально». «Распеваться будем?» «Будем». Начинаем распевочку: «Здесь больше округли… Здесь наоборот не хватает мясца внизу…» Начинаем учить. По ходу действия: «Замечательная фраза получилась… Ничего не надо менять… А вот в этой фразе хочется, чтобы ты пошла чуточку вперед… А вот здесь не торопись взять дыхание и идти на следующую фразу…»
Пошли наверх, не очень получилось. Я говорю: «Давай не будем сегодня, что-то мешает». А назавтра всё хорошо. Вот и вся работа. А в итоге получается хорошо, добротно сделанное произведение. Не так, что иной раз выходит певец, а ты думаешь: вчера он это сделал, или позавчера… И конь там не валялся…
— Звучит просто… И вроде бы у всех педагогов похоже. Но один педагог зажимает голос, а другой раскрывает…
— Все владеют набором фраз для вокалистов. Их 50–60, не знаю сколько. Вопрос в том, когда эту фразу сказать. Может быть, в это время эта фраза была совершенно не нужна. Каждый вокалист приспособился и поет. И какой орган у него в это время задействован, он даже толком не знает… Так сложилось, что он эту ноту научился брать. Но то, как он свои ощущения описывает, — это не совсем правда. Он пытается свои ощущения передать вам.
Но одинаковых людей нет. И у тебя ничего не получается, потому что ты совершенно иначе устроен. Здесь в основном должны работать, как ни странно, уши. Важно, с какими задатками эти уши родились, как они научены слышать.
Очень часто даже не вокалисты хорошие педагоги, а люди, которые их сопровождают: пианисты, скрипачи, дирижеры, те, у которых в ушах звучит так, как надо. Не даром Ирина Константиновна Архипова занималась с пианисткой Малышевой, которая выучила ее очень хорошо. Технически она была оснащена на 150 процентов…
Вот человек поет, и я заранее (буквально за полсекунды, четвертьсекунды) слышу, как эта нота должна звучать. У меня в ухе она звучит. Если она попадает именно в то самое звучание, значит это то, что надо.
— А как подправить ее?
— Допустим я говорю: «Округли эту ноту и отпусти дыхание». Один это делает, а второй делает, и ничего не получается. Это очень сложно.
Певец сам себя может глушить звуком, и при этом звучать весь внутри. Если он сам себя глушит, значит в зале ничего нет. Нужно так: певец выходит на сцену, запел, и слышит только как к нему тихо-тихо возвращается звук. Это правильно.
— Может быть, я о чем-то не спросила? Какое настроение у Вас сейчас, в эти дни?
— Вы знаете, в последнее время у меня такое ощущение, что я не должна говорить правду. Потому что, как только я начинаю говорить правду, со всех сторон на меня сыпется что-то страшное. Иногда промолчишь, иногда не получается…
— Но, слава Богу, вы по-прежнему работаете…
— И каждый день собираюсь уходить. (Смеется.) Тяжело. Две работы — тяжело. Раньше было легко.
— Возраст?
— Да, возраст. Большой возраст… Но, знаете, Олеся, интересная жизнь была. Я в этом отношении счастливый человек. Правда, правда…
Беседовала Олеся Бобрик. Беседа состоялась 18 сентября 2020 в МГК им. П. И. Чайковского