Аркадий Иосифович Климовицкий (1937–2024) — выдающийся музыковед, автор почти 200 публикаций на нескольких европейских языках, крупнейший специалист по творчеству Бетховена и Чайковского, доктор искусствоведения, главный научный сотрудник Российского института истории искусств, профессор кафедры теории музыки Санкт-Петербургской государственной консерватории (параллельно — также Европейского университета в Петербурге), заслуженный деятель искусств Российской Федерации, кавалер Ордена дружбы…
Образ Аркадия Иосифовича при реальной встрече скорее противоречил некоторой тяжеловесности его регалий — легкий, трогательный человек, в открытости которого было, казалось, что-то беззащитно детское. А еще — петербуржец (скорее — ленинградец!), интеллигент — слово, которое сейчас почему-то произносят нечасто.
Наши беседы с Аркадием Иосифовичем, которые стали основой интервью, состоялись у него дома в Петербурге в 2013 году.
Часть 1. Война и послевоенное время: 1940-е годы | Часть 2. Ленинградская консерватория: 1950-е – 1960-е | Часть 3. Диалоги: 1960-е – 2010-е | Часть 4. Время прошедшее и настоящее
Часть 4. Время прошедшее и настоящее
— В продолжение разговора об учениках у меня есть один, на мой взгляд, этически непростой вопрос. От чего, на ваш взгляд, зависит жизнеспособность музыковедческой школы, педагогическая результативность того или иного профессора, ученого?
В Москве, возможно, самым результативным был Юрий Николаевич Холопов, многие из учеников которого — выдающиеся личности в разных областях музыкальной науки: Михаил Александрович Сапонов, Татьяна Васильевна Чередниченко, Валерия Стефановна Ценова, Светлана Ильинична Савенко, Татьяна Суреновна Кюрегян, Марина Валериевна Карасева, Лариса Валентиновна Кириллина, Григорий Иванович Лыжов, Роман Александрович Насонов… Всех назвать трудно, это только некоторые из них, работавших и работающих в Московской консерватории… Но бывает и иначе: крупная личность, выдающийся педагог не создает настоящей научной школы… Почему?
— Сегодня запрос на холоповский — универсальный, активный и деловой профессионализм — абсолютный. Поэтому к Холопову и его ученикам шли и идут. Все зависит и от личности того или иного «мэтра», и от коэффициента его воздействия — что совершенно не равноценно.
У нас, пожалуй, выделяются полифонисты: Кира Иосифовна Южак и Анатолий Павлович Милка — единая когорта. Они занимаются своим делом. Не знаю, насколько сейчас актуальна проблематика гармонии, но ученики идут к Елене Викторовне Титовой — по-моему, прежде всего потому, что она очень живой, умный человек. Хороши Оля Манулкина и Миша Мищенко.
Я очень ценю Наталию Александровну Брагинскую. Мне всегда интересно с ней разговаривать, ее читать, ее слушать. Она одарена, привлекательна, в ней есть достойный артистизм, понимаете?
Но если иметь в виду то, о чем вы спрашивали — школу, — по результатам заметнее других школа Людмилы Григорьевны Ковнацкой. Она сама очень практична и умна, она не станет заниматься с учениками тем, что не получит выхода в печать, вопросами сугубо «размышленческого» порядка… Она умеет найти нужную тему, связана с издательствами, и ее ученики деловито ориентированы, жизнеспособны. Это здорово!..
Я сам сейчас почти не беру учеников. Не потому что у меня какие-то возрастные дефекты, а потому что приходит поколение другое по мироощущению. Музыка как тайна среди других тайн его мало интересует. «Что люди музыкой зовут?» — как ставила вопрос Анна Андреевна Ахматова. Хотя меня сейчас, как и раньше, очень хорошо слушают студенты в классе.
— Как меняется аудитория?
— Степень прагматизма другая. Многое они знают, а много они уже не знают и не хотят узнать. Они свободны от пальцевого, тактильного ощущения музыки. Поэтому, когда я играю всё, для них это невероятно. А зачем всё играть, когда всё можно услышать в записи?
И не объяснить им, что одно другого заменить не может. Что мне недостаточно только услышать запись музыки на диске, не посмотрев её самому, не потрогав пальцами. Вижу — слышу — сам касаюсь инструмента. Это другой контакт.
— Когда произошло это изменение?
— Лет тридцать уже. Когда стало легко найти любые записи. Это драгоценно, я сам бросился за ними…
У нас с новой аудиторией разное представление о том, что значит слушать музыку, слышать музыку. Я понимаю, что это неизбежно… Как я, который слушал каждый концерт Рихтера, который бегал на концерты Юдиной, который этим формировался, как я могу им это сообщить?..
Я помню то самое «ре», которого Генрих Густавович Нейгауз коснулся в начале Пятнадцатой сонаты Бетховена… Вот это «ре» во мне звучит и сегодня. Шумановская «Крейслериана» Горовица, и опять же это «ре», которое внизу… Этот невероятный испуг, почти испуг (я же не закричал), он во мне остался…
Но вот «Крейслериану» Горовица я услышал поздно, «место внутри» уже было занято… Я был потрясен Горовицем, но понимал, что мне бы лет на десять-двадцать раньше его услышать… Я бы другим, наверное, был. Потому что тип его контакта с клавиатурой был для меня совершенно новым, неожиданным.
— Его легкость?
— Да, да. Это было немножко «не мое». Но я знаю, кто такой Владимир Горовиц. Я знаю, что за этим стоит.
Я помню, как сестра в первый раз взяла меня на концерт в филармонии. Я еще маленький был. Играл Рихтер две си-минорные сонаты — Шопена и Листа. Я помню Рихтера и Дорлиак с романсами Глинки. Я помню Пятую симфонию Шостаковича, которой дирижировал Иосиф Крипс, много лет спустя Десятую, которой дирижировал Герберт Караян. Конечно, не так, как концерты Рихтера, Гилельса, Соколова, но помню…
Что я помню? Я помню переживание. Оно меня формировало, оно во мне есть. У нас разный музыкальный опыт с людьми, которые уже не могут этого слышать. И с теми, кто слышит то, что для меня уже — нечто иное.
Надо отдать себе отчет в том, что музыка того корня, той этимологии даже, исчерпалась. Сегодня нет потребности новому Бетховену писать симфонии.
— А что было тем корнем старой музыки? Что ушло?
— Я думал об этом. Во-первых, «человеческое, слишком человеческое» — антропоцентрическая основа музыки. Она ведь не органическая ее сторона. Музыка к ней шла.
А вот о том, что сейчас происходит, мне трудно сказать. Не только компьютер родился, но и композитор что-то утратил… Для понимания теперешней новой музыки требуется другая «оптика», и слуховая, и интеллектуальная…
Вообще сейчас многое не видишь, многое не замечаешь просто потому, что понимаешь, что каждый день может быть последним.
— Что приходящее из внешнего мира, какие впечатления радуют вас сейчас?
— Радует, что приходит студент и говорит: «Помогите…» Я теперь обычно отказываюсь. Но вдруг почему-то соглашаюсь помочь, беру его. Я думаю о себе: что случилось? Но этот момент, — «вдруг я беру» — меня радует.
Беседовала Олеся Бобрик