МАМТ имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко показал премьеру оперы Винченцо Беллини «Норма». В главной роли — Хибла Герзмава.
Спектакль задумывался как бенефис ярчайшей оперной звезды с Большой Дмитровки, и он действительно получился насквозь «сопраноцентричным»: настолько, что не всегда было ясно, кем именно предложено то или иное решение — режиссёром, прекрасно знающим вкусы Дивы, или ею самой для себя любимой.
***
В выступлении «последней российской примадонны» хорошие моменты, безусловно, были: безупречно красивый звук в среднем регистре, изумительное legato, местами проскальзывали без преувеличения чудесные стилистические украшения типа portamento (O, rimembranza!).
Первая же речитативная сцена (Sediziose voci) была исполнена блестяще: полностью контролируемое дыхание, внимательное отношение к тексту, к звуковедению и т. д. Наполненная одухотворённым самообладанием Casta Diva началась чарующе красиво: все первые фразы прозвучали отлично и точно попали в образ. Но, уже начиная с A noi volgi, что-то начало «ломаться»: во-первых, пропал форшлаг; во-вторых, из слова volgi при повторении фразы исчезла буква g; в третьих, хоть синкопы на ноте ля ещё продержались в рамках приличий, но переход к си-бемолю не получился вовсе: звук потерял концентрацию, тембр, красоту. Мелизмы между куплетами превратились в скорбное glissando.
Второй куплет «закрепил» отрицательные достижения, включая удаление звука g из слова spargi. В кабалетте Герзмава продемонстрировала способность к исполнению виртуозных фокусов только в самой последней фиоритуре, давшейся ей ценой невероятных усилий — все остальные пассажи показали только усилия, но ничего более.
В общем-то, дальнейшее выступление было ровно таким же. Речитативы всегда звучали выразительно, кантилена в среднем регистре впечатляла божественной красотой звука, самоконтролем, штрихами, стилем, но переход на «верха» сопровождался потерей всех положительных качеств. В виртуозных местах пение превращалось в не всегда удачные попытки урегулировать звуковую массу.
Ещё в первом действии местами казалось, что Хибла Леварсовна избегает исполнять длинные фразы на одном дыхании и там, где это не очень заметно, разделяет их. Но то были несущественные фрагменты, на них легко можно закрыть глаза, т. к. целостный музыкальный образ они не портили. Во втором действии проблемы стали нарастать. В Teneri figli все фразы оказались жёстко обрублены, в результате чего и паузы неловко растянулись. Постепенно всё сильнее чувствовалось, что певица меньше задумывается об аккуратности, а финальное ариозо откровенно преисполнилось характером «быстрей бы уже аплодисменты».
Короче, далеко не всё в выступлении примадонны прошло гладко, целостный художественный образ ей создать скорее не удалось, справиться со всеми техническими трудностями тоже. Но даже несмотря на это, многое в её пении завораживает, и некоторыми номерами действительно можно было наслаждаться.
Среди коллег по сцене удачнее всех выступила Полина Шароварова. Красивый голос дебютантки сочетается с отличной технической подготовкой и выразительностью. Её высокие до звучали даже благороднее и эффектнее, чем у соседней Дивы. Пожалуй, Полина — единственная из всего премьерного состава по-настоящему чувствует стиль bel canto и способна при этом не забывать, что пребывает в спектакле, а не в концертном исполнении.
Правда, несколько фрагментов её подвели. Треть дуэта с Поллионом прозвучала совсем невнятно, в вокальных «схватках» с Нормой тоже случались мелкие промахи. Объяснить их можно лишь чрезмерным волнением молодой артистки: уверен, что с опытом талант Полины расцветёт ярче, голос станет крепче, а техника — солиднее.
Ещё ради справедливости надо отметить, что все «парные» фиоритуры с Нормой прозвучали на грани совершенства: что Хибла, что Полина изо всех сил старались достигнуть полного согласия и им это удалось. Да и в целом ансамбли прошли вполне прилично.
Владимир Дмитрук в роли Поллиона харизматичен, это его первый и главный козырь. У певца потрясающие верхние ноты — козырь номер два. Средний регистр в этот вечер звучал рыхловато, а фиоритуры оставили впечатление, будто Владимир не очень хорошо понимает, зачем ему нужны все эти рулады на «а-а-а». Возможно, bel canto — просто не вполне «его» стиль, но артист он, конечно, замечательный.
Единственным вокальным недоразумением стало выступление Феликса Кудрявцева в партии Оровезо: он совершенно не следил ни за звуком, ни за интонацией, решив, видимо, что чем громче он споёт, тем лучше, а то, что ноты не совсем те — никто и не заметит. Впрочем, это совершенно неинтересная, «проходная» партия: первая его ария находится в самом начале и служит скорее для «настройки» аудитории перед выходом тенора, а единственная raison d’être второй — дать примадонне отдохнуть между дуэтом с Адальджизой и финалом.
Раньше у публики считалось хорошим тоном пропускать такие номера ради более приятных развлечений в аванложах. Так что большого значения в том, кто исполняет эту партию и как, нет.
Оркестр был хорош на протяжении почти всей оперы тем, что оставался незаметным: дирижёр Кристиан Кнапп с аккомпанементом справился отлично. А вот там, где требовалось нечто большее, в Симфонии (увертюре) или в некоторых других «сольных» фрагментах, то там повылезали недоработки: то медная группа проявит излишнюю творческую самостоятельность, то пульсация деревянных духовых не совпадёт с ритмом других групп, то струнники выставят на первый план непростительную неряшливость.
***
Декорации выполнены в серых тонах и это, пожалуй, единственное, что их объединяет на протяжении спектакля.
В первом действии показан лес с «летающими» между ветками оленями. Видимо, никто не осмелился сказать ни художнику Марии Трегубовой, ни режиссёру, так называемому мэтру Адольфу Шапиро, что олени, вообще-то, передвигаются по земле и летать умеют разве что в рождественских сказках. Либо я чего-то не понимаю в зоологии. Может быть, этот лес — заколдованный? Пусть так, но есть ли там какие-то иные признаки волшебности?
Хористы, двигающиеся по довольно странным траекториям, разодеты в серые пальто и носят шляпы по моде середины прошлого века. На Поллионе с Флавием красуются блестящие черные куртки и плащи, а у Поллиона есть ещё и узнаваемого фасона фуражка — вполне конкретные ассоциации возникают даже без символики. Значит, не волшебство? Зачем тогда столь явные исторические аллюзии? Или всё-таки спектакль исторический, просто перенесённый в эпоху Второй мировой войны? Тогда причём тут летающие олени? Сам режиссёр-то определился, или так и не смог?
Следующая за дуэтом Поллиона и Адальджизы картина превращает волшебно-исторический лес в серебристый макет, где можно рассмотреть домики, машинки, фигурки коров, бегающих солдатиков и ещё кучу всякой мелочи. Нечто подобное — точнее, принципиально то же самое, различия лишь в деталях — Шапиро делал в «Манон Леско» в Большом театре.
Детство режиссёра пришлось на тяжёлые военные годы, не до игр было, понятное дело, так что обращение к таким макетам вполне объяснимо, пусть дедушка Адольф хоть сейчас наиграется и порадуется, мы потерпим.
Начало второго акта предлагает зрителям перенестись в косо развёрнутую реалистическую спальню, решённую, опять-таки, в серых тонах. За окном — дерево. В принципе, красиво, какая-то эстетика в этом есть. Но действие, получается, переходит из историко-волшебного леса и страны лилипутов в область бытовой драмы.
Следующая картина — Луна, наполовину погружённая в неспокойные морские волны. На бушующих гребнях красуется игрушечный кораблик, а в облаках подвешен тревожный самолётик. Под конец Луна раскручивается и приобретает розоватый оттенок. Переход к фантастике?
Наконец, в финале режиссёр с художниками отказываются от игрушек, фэнтези и недореализма, помещая героев в пространство бездушных прямых линий. Работа со светом и тенями в данных условиях впервые приобретает какое-то значение, и повторенные из начала замысловатые траектории хористов здесь смотрятся вполне естественно. Но продолжается это недолго.
Появление Нормы — самый чудовищный режиссёрский провал спектакля. Едва ли не половина первого действия у Беллини — торжественная подготовка к выходу протагонистки. Не только персонажи бесконечно о ней говорят, но и музыка явно предвкушает «пришествие». Хороший режиссёр непременно это почувствовал бы.
У Шапиро героиня показывает себя гораздо раньше и совсем ни к месту: подобно видению, она лично иллюстрирует рассказ Поллиона лунатической проходкой по лесу в красном платье с длинным шлейфом. Хибла Леварсовна явно неравнодушна к таким деталям костюма, под которыми можно было бы укрыть от дождя целую оперную труппу. А вот «настоящий» выход Нормы, вопреки музыке, никак не выделен и вообще никакого эффекта не производит: она просто появляется из-за кулис в одеянии такого же серого цвета, как и у остальных «друидов». На время арии её накрывают дополнительным плащом, способным спасти от ливня не только оперную труппу, но и оркестр, и даже первые ряды партера.
Для ритуала используется литургическая чаша с мигающей красной лампочкой. Её таскают по сцене без какой-либо цели: просто зрители должны поверить, что режиссёр очень умный и чуткий, а потому уловил в каватине Нормы религиозные мотивы и воплотил их в христианском ключе.
Последнее действие показывает нам, что режиссёр не просто умный, но ещё и остроумный: во время хора Guerra, guerra! хористы в плащах и шляпах пускаются в дикий пляс. Видимо, это такая «гениальная» сатира на друидов, призывающих к войне против римлян: типа поорать они могут, а на деле — паясничанье, да и только.
Говорить о большой актёрской работе не приходится. Дмитрук хорош сам по себе, единственная заметная сценическая задача, данная ему режиссёром — расстегнуть рубашку и обнажить грудь перед Адальджизой. В «Риголетто» тот же певец, исполняя роль герцога, раздевался существеннее и сбрасывал некоторые элементы одежды с балкона. Видимо, раздеть Дмитрука — это новая традиция в театре. «На счастье».
Хибла Герзмава выполняет набор дежурных действий: встала, села. Встала резко, прошлась, постояла, опять села. «Грозно» вытянула левую руку в сторону Поллиона. «Волнительно» приложила правую руку к виску. Во втором акте её работа усложняется появлением кровати, ряд «села-встала-постояла» обогащается действием «полежала». Мимика певицы при этом никогда ничего не выражает.
Дважды в опере (попытка убийства детей и финальный дуэт с Поллионом) Норма показывает трюк с ножом: подержав в руках, бросает его в пол так, чтобы он остался стоять в вертикальном положении. Боюсь даже представить, сколько часов артистке пришлось потратить на отработку сего сногсшибательного зрелища.
Трюк, очевидно, забирает столько энергии, что на гонг сил уже не хватает. Или режиссёр просто не доверил Хибле столь ответственное задание? Испугался, что она не сможет сделать это ритмично? Подумал, что промахнётся? Или сама Хибла решила, что не царское это дело — бить по железке, даже если о том попросил сам Беллини?
В самом конце Норма и Поллион внезапно исчезают из поля зрения, хотя петь не перестают. Спрятать поющих главных солистов в опере bel canto — «лучшее» что мог придумать смелый «мастер». Как вскоре выясняется, потребовалось ему это для того, чтобы усадить пару на аттракцион в глубине сцены и как следует закрепить: национальное достояние всё-таки кататься будет.
Певцы, подсвечиваемые мультяшными языками пламени, уносятся вверх, а под ними образуется картинка с «живой» природой, на сей раз цветная: на публику изумлённо таращится раскрашенное чучело оленя. Типа природа настолько очистилась от «токсичной» друидессы, что обрела прежние краски.
Несмотря на то, что спектакль делался «под Хиблу», режиссёр явно говорит нам, кого именно он считает подлинным героем оперы. Странно, что он не вывел на сцену настоящего оленя, ведь прецедент уже был, в его же «Лючии» в том же «Стасике»: белая лошадь, которая, если мне не изменяет память, ничего конкретного на сцене не делала, просто шла из одной кулисы в другую, примерно так же, как Норма в начале нынешнего спектакля.
Невзыскательная публика очумела бы от восторга: отсутствием смыслов её не удивишь, а вот живая зверушка, даже бездельничающая, неизменно доводит зрителей до поросячьего экстаза.
***
Одним словом, в единую линию сценический «текст» никак не выстраивается. Внятной «генеральной» идеи режиссёр для своего произведения не придумал и поставил несколько бессвязных спектаклей в одном, лишь в конце неуклюже попытавшись зарифмовать происходящее с началом. Завершение, претендующее на «откровение» по намерениям, но довольно жалкое по реализации, плохо сочетается со всем остальным действием и никак не резонирует с собственно историей Нормы.
Идея перемены декораций на фоне телевизионного «шума» могла бы помочь выстроить интересный ассоциативный ряд и предположить, что задумка постановщика состояла в аллюзиях на чёрно-белый кинематограф: тогда в растрёпанных волосах Хиблы можно прочитать отсылку к образу Анны Маньяни, в плескающейся Луне — и к «Меланхолии» Триера, и к «Путешествию на Луну» Мельеса и т. д. Этакий огромный «телевизор», где зрители переключают каналы и попадают на разные истории. А главная актриса мелькает по всем каналам и «жонглирует» ролями. Почему нет?
Но развить эту идею и убедительно воплотить её постановщик не сумел и понятно почему: для этого нужно не только обладать возрастом и регалиями, но ещё и владеть профессией, не говоря уже о наличии таланта.
Публика часто оказывается очарованной, нетребовательной и некритичной: любая картинка для них — красота несусветная, примадонна — богиня, каждая исполненная ею нота священна, и никто не должен осмеливаться подвергать их чувства сомнению. Зрителям дозволительно так думать, на то они и зрители, это их законное право. Но если сам артист начинает верить в собственную божественность, в то, что он уже всё умеет делать лучше всех и на всё имеет право, а рискованным экспериментам предпочитает спокойный эстетический комфорт с дежурным набором привычных штампов, это означает, что как артист он кончился.
Учитывая специфику самой оперы, ожидалось, что режиссёр изготовит красивую огранку для бриллианта, но по факту сделал всё возможное, чтобы выставить бриллиант посмешищем. Понимает ли сама Дива, насколько нелепо она выглядит со стороны в окружающем её убожестве? Осознаёт ли, что и сама способна на большее, и от коллег достойна получить что-то лучшее?
Хочется надеяться, что да, иначе, боюсь, очень скоро цвет платья станет для неё единственным способом выделиться на фоне серой массы, воспетой постановщиками в нынешней «Норме».
Сергей Евдокимов