В вихре событий главный дирижер РНО и оркестра Musica Viva Александр Рудин встретился с Анной Коломоец, чтобы обсудить свои творческие амплуа, современную музыкальную жизнь и исполнение старинной музыки.
— Вы дирижируете тремя оркестрами, при этом у вас насыщенный график выступлений в качестве солиста. Чего все-таки больше в вашей жизни: дирижирования или виолончели?
— Я никогда не проводил здесь различие. И то и другое – занятие музыкой. Это искусство, оно познается и исполняется по одним и тем же законом. Между дирижированием и исполнительством разница формальная, и она связана, скорее, с какими-то психологическими нюансами.
Виолончель – моя первая специальность. Тут ты имеешь дело с инструментом, это более интимный процесс, чем общение с большим количеством людей, когда ты дирижер.
Меня не очень волнует вопрос о границе между исполнительством и дирижированием. Скорее, мне интересно насколько долго я смогу заниматься музыкой, насколько долго я смогу всем интересоваться и что-то отдавать публике.
— Вы сказали, что общение с виолончелью – это интимный процесс. Не могу не спросить, для вас виолончель мужского рода или женского?
— Я думаю, что это некое бесполое существо. Не могу сказать, что это женщина, ведь это вызовет эротические ассоциации, а эротики здесь никакой нет! А если я скажу, что для меня виолончель – мужчина, тогда это тоже вызовет другие эротические ассоциации, которые у нас в стране запрещены (смеется).
Виолончель – это такое существо, с которым ты нашел общий язык. Это ведь сродни общению с людьми, которое всегда нужно поддерживать и подпитывать, выстраивать взаимопонимание. Виолончель – близкое существо, друг.
— В июне состоится концерт в рамках мультимедийного проекта «Celloвек», организованного Людмилой Берлинской. Вы в нем участвуете. Расскажите, как сложилось ваше сотрудничество с Людмилой?
— Здесь все очень просто. Дело в том, что мы учились в Гнесинской десятилетке в одном классе. В школе мы общались не часто, однако после выпуска мы стали больше играть вместе, чаще взаимодействовать. Я посещал ее концерты, вечера Квартета имени Бородина, возглавляемого Валентином Александровичем Берлинским. Я изредка гостил у них, мы вели интересные беседы. Мы даже и выступали с Валентином Александровичем…
Мила прекрасный музыкант и человек, к тому же она одна из ниточек, связывающих меня с прошлым, все больше отдаляющимся. Естественно, я с радостью согласился участвовать в этом проекте.
— Вы преподаете камерный ансамбль консерватории. И Валентин Александрович тоже преподавал эту дисциплину в Гнесинке. Он как-то повлиял на ваш педагогический подход?
— Могу честно сказать, что он в этом деле на меня не оказывал никакого влияния, ведь я у него никогда не учился. В бытность студентом Академии я занимался в другом классе.
Валентин Александрович всегда взращивал передовые квартеты, мы знаем множество замечательных коллективов на нашей академической сцене, которые вышли из класса Берлинского. А меня квартет особо не интересовал, я не прикладывал должных усилий для развития навыков квартетной игры, поэтому и не мог учиться у маэстро.
— Вы сразу видели себя солистом?
— Я бы так категорично не сказал. Меня всегда страшил квартет. Меня он и сейчас пугает. Это очень сложный механизм, и музыканты, играющие в ансамбле, – зачастую немного фанатичные, но безусловно талантливые люди.
Валентин Александрович всегда вызывал у меня пиетет. Он носитель традиций русского ансамблевого исполнительства, прекрасный знаток виолончельного и камерного репертуаров, а его игра в квартете была изумительной. Он интересовался многим: не только музыкой, но и, например, живописью. Мы с Валентином Александровичем были в достаточно хороших отношениях, хотя я не могу сказать, что мы с ним тесно общались. Мне кажется, у нас была взаимная симпатия.
— У вас очень активная творческая деятельность, вы часто гастролируете, даете концерты. Как вы всё совмещаете? Получается уделять должное количество времени студентам?
— Камерный ансамбль в консерватории я преподаю довольно долго, с конца 1980-х. И скажу честно, что эта единственная дисциплина из всей системы преподавания, которая может меня по-настоящему заинтересовать.
Преподавание – не моя сильная сторона. У меня отсутствуют педагогические амбиции. Я ведь еще преподаю на Кафедре виолончели и контрабаса и понимаю, что могу давать вполне неплохие советы студентам. Но я не тот преподаватель, который будет все свое время отдавать педагогике, постоянно наблюдать за тем, что делает студент. Мне бы за собой проследить (улыбается).
— Вы председатель конкурса «Celloqwest». В чем вы видите смысл конкурсов для учащихся: школьников и студентов?
— Я не имею никакого отношения к организации этого конкурса. Меня пригласили быть в составе жюри заключительного тура, который пройдет 29 мая 2025.
Любой конкурс – возможность проверить себя на прочность, а в идеале – это еще знакомство с новой музыкой, которую ты не играл. Послушать других, показать себя…У конкурсов есть много хороших сторон, да и недостатков хватает.
— Каких, например?
— Перманентное желание участников понравиться всем членам жюри – это очень плохо. Это какое-то нивелирование собственных замыслов и идей, если таковые имеются у музыканта. А вот если их нет, то желание нравиться у конкурсанта можно только приветствовать (улыбается)
— В рамках этого конкурса-фестиваля у вас состоится концерт с Эмином Мартиросяном. Вы часто выступаете, я видела у вас много совместных афиш…
— На самом деле мы очень редко играем, это вам повезло увидеть большое количество афиш. Впрочем, на протяжении нескольких лет мы сделали немало программ, и вот 28 мая мы вновь встретимся на сцене.
Вообще, идея нашего концерта возникла у организаторов конкурса, а я всегда с огромным удовольствием играю с этим замечательным музыкантом. Эмина я считаю уникальной личностью. В наше время многие люди владеют разными инструментами, а еще и поют, и пишут музыку. Сейчас это, к счастью, встречается, но в этом ряду музыкантов Эмин выделяется своей богатой и гармоничной натурой.
— В концерте вы исполните сочинение Петра Климова. Скажите, для вас много пишут музыки?
— Во-первых, мало композиторов сочиняли музыку специально для меня. Их число очень невелико. Наверное, это из-за моей необщительности. Я никогда не иду первый на контакт.
Сочинение Петра Климова было написано очень давно и включено в концерт не случайно. Я попросил Петра выступить ведущим нашего концерта – а я тогда сыграю что-нибудь из его сочинений. На том и сошлись!
— Вы будете судить молодых людей на конкурсе. Вам их не жалко? Вам приходилось судить детские соревнования?
— Наверное, несколько раз было все-таки. Надо сказать, что я стараюсь воздерживаться от судейства кого-либо. Но в данной ситуации так сложилось, что я виолончелист, педагог консерватории уже несколько десятилетий; у меня не получилось увернуться от приглашения в жюри конкурса, проводимого консерваторией. Совесть не позволила отказаться (улыбается).
Судейство – это неблагодарное, а порой и неблагородное дело. Я как раз задаюсь этим вопросом последние несколько дней: «Как же это все будет происходить?», «Как я буду судить?», «А как это судить?»…
— Вы и сами когда-то были молодым музыкантом. В 1978 году на конкурсе имени Чайковского вы стали лауреатом третьей премии, а в 1982 заняли победное второе место. Однако состоялась ли ваша личная победа?
— Впервые я сыграл на этом конкурсе, когда мне было 18 лет. И получил тогда третью премию. В следующий раз Министерство культуры обязало меня выступать. Я тогда совершенно не стремился к испытаниям, а тем более к призовым местам. Хотя мы все знаем, что тот, кто играет второй раз на конкурсе, рассчитывает на более высокий результат.
Я получил вторую премию, и даже какое-то время переживал по этому поводу. Не буду углубляться во множество деталей и обстоятельств, которые повлияли на решение жюри. Неприятное послевкусие этот конкурс все-таки оставил, но оно быстро прошло. Множество музыкантов занимали вторые и третьи места, а о «первых» мы можем даже сейчас и не знать ничего.
— Вы были в составе жюри на последнем Конкурсе имени Чайковского. Как вы его оцениваете? После всех запретов и санкций отличался ли он от соревнований прошлых лет?
— Мне трудно предположить, кто мог бы приехать, если бы ситуация была другая. Но я могу сказать, что уровень исполнения был достаточно высокий. Наши музыканты были очень хороши.
Вообще, мне кажется, что такие музыкальные состязания с большой историей, такие как конкурс имени Чайковского, конкурс имени королевы Елизаветы, ARD уже немного утратили свой статус, тот пафос, который сопровождал их учреждение. По-моему, они уже стали обыкновенным событием.
— Перейдем к вашей дирижерской профессии. Вы дирижируете без палочки. Почему?
— Все мы помним, с каких времен палочка появилась в руках дирижера, а также помним, как закончил Люлли. Собственно, этого я и боюсь (смеется).
Если без шуток, то палочка – продолжение руки дирижера. Я начинал дирижировать с палочкой, но потом заметил, что для многих она является просто аксессуаром, подобно галстуку или брошке. Увидев это, я подумал, что лучше обойтись без нее. Если жесты дирижера и без палочки ясные, то зачем она… В каких-то сочинениях с быстрыми эпизодами и со сложным ритмом палочка очень помогает. Но это необязательный атрибут.
— У вас был опыт работы в оперном театре? Почему театральную сферу обходите стороной?
— Мой опыт работы в театре очень скромен. Около 30 лет назад не состоялась премьера оперы в Большом театре, над которой работал я. Этим произведением стала «Прекрасная мельничиха» Паизиелло. У меня с самого начала не лежала душа к этой затее. Во-первых, оперу хотели ставить на русском языке – ужасный анахронизм. Да и с режиссером я не был до конца согласен. Во-вторых, для меня тогда было очень непривычно работать с таким количеством людей: оркестр, хор, солисты… В общем, дошли мы до предпоказа, отыграли прилично, и на этом все.
Потом я узнал, что кто-то пошел в дирекцию театра и высказал недовольство моими темпами. После этого я больше к ним не приходил! Если есть какие-то трения в коллективе, то зачем я буду что-то доказывать… Для меня это был полезный, хотя и малоприятный психологический опыт.
А совсем недавно, три года назад, я поставил «Лакме» Делиба в оперном театре Красноярска. И для меня это был неожиданно приятный опыт! Я с таким удовольствием проводил репетиции! Мне кажется, что постановка вышла очень удачной.
— А есть еще опера, которую вы хотели бы поставить?
— Не могу сказать, что желаю поставить какую-то конкретную оперу. В Москве мне поступали театральные предложение, но все эти произведения были шедеврами итальянского бельканто: Россини, Доницетти, Беллини. А они меня не интересуют…Но, возможно, меня бы заинтересовала опера композитора-вериста: Пуччини, Леонковалло, или опера Яначека, например.
— В интервью вы часто называете себя неорганизованным человеком. Но разве дирижер может быть рассеянным?
— Когда я говорю, что я неорганизованный, то имею в виду не то, что я опаздываю на самолеты или не приезжаю на репетиции. Я неорганизован в продумывании своего времени. Мне непросто бывает решить, обязательно ли нужно это делать или нет, нужно ли отказываться от чего-то или нет. Поэтому в этом смысле я немного плыву по течению.
— Уже третий год вы возглавляете РНО. Как изменился оркестр под вашим руководством?
— Прежде всего, РНО – выдающийся молодой коллектив, со мной или без меня. Я надеюсь, что со мной оркестр движется в хорошем направлении.
Инициатива сотрудничать со мной исходила от музыкантов, а я даже и не собирался руководить оркестром! Многих артистов я знал давно, поэтому с самого начала у нас не могло возникнуть недопониманий. А с остальными музыкантами наши отношения улучшаются от концерта к концерту. Не могу еще сказать, что мы с оркестром одно целое. Но я думаю, что со временем мы этого достигнем.
Я не все программы дирижирую с ними. Но все-таки замечаю, что у нас вырабатывается какой-то общий музыкальный подход. Любой оркестр всегда немного меняется благодаря своему руководителю. Это естественно! Я очень надеюсь, что у меня будут возможности, силы и кураж предложить этому коллективу что-то новое. Да и я у РНО чему-то учусь…
— Как вы думаете, что бы сказал Михаил Васильевич, услышав сейчас РНО?
— Михаил Васильевич – это удивительная личность. При этом у нас с ним довольно разные вкусы. Я отношусь к нему с глубочайшим уважением. Когда меня назначили главным дирижером РНО, мы с ним переписывались и к назначению он отнесся очень положительно.
Совершенно точно он слышал запись, где я играю на виолончели его произведение. И после прослушивания он остался очень доволен. И, кстати, всем это говорил (улыбается).
— Расскажите о грядущем Втором фестивале РНО в Московской филармонии. Будет ли звучать барочная музыка?
— Фестиваль состоит из трех вечеров в Концертном зале Чайковского. Увы, из-за финансовых ограничений пока он не может быть больше. Прозвучат премьеры: опера «Дафна» Штрауса, а еще Андрей Головин специально для фестиваля написал сочинение для голоса «Немая Вега». Одним из концертов продирижирует Дмитрий Юровский, будет звучать театрально-симфоническое посвящение по роману «Евгений Онегин» Пушкина. Однако барочной музыки в афише вы не найдете. Я не представляю ее в репертуаре РНО.
— А вот Musica Viva часто исполняет барочные программы. Как вы относитесь к тому, что старинная музыка исполняется не на аутентичных инструментах? Это же совсем другой характер звучания.
— В старинных программах, которые мы исполняем с Musica Viva, у нас микс инструментов: есть исторические и современные. Например, когда мы играем в строе 415, то по умолчанию у всех духовиков в руках аутентичные инструменты, еще и клавесин с органом звучат. И получается, что только струнники играют не на старинных инструментах. А что такое аутентичные струнные инструменты? Весь их историзм заключается в жильных струнах, но мы пока играем на металлических.
Musica Viva – это уникальный и мультинаправленный оркестр, играющий множество самых разных произведений. Мы исполняем музыку от барокко и до наших дней, кроме попсы. Мы играем разное и поэтому вынуждены порой идти на компромисс со стилем эпохи.
Мне кажется, что в исполнении старинной музыки инструментарий играет не самую ведущую роль. Главное в исполнении любой музыки – музыкальное содержание: агогика, фразировка. Инструментарий только лишь помогает раскрыть замыслы композитора. Если вы дадите старинные инструменты хорошим исполнителям, которые не являются специалистами в барочной музыке, то эффект будет ужасный. Поэтому я искажу из духа, а не буквы. Если есть дух, если нам удается дойти до самой сути этой музыки, то пусть такая трактовка тоже будет.
— Вы играете на клавесине, серьезно подходите к исполнению старинной музыки, изучаете рукописи. Откуда такой интерес и откуда такие познания? Связано ли это как-то с тем, что вы дружите с Алексеем Борисовичем Любимовым? Какие у вас остались впечатления от выступлений с этим артистом?
— Несколько раз я действительно играл континуо, но я не специалист в этой области. Что касается изучения старинных нот, то я исхожу не из ученого интереса, а из желания расширить свой репертуар.
Алексея Борисовича считаю пророком во всемирном музыкальном пространстве. Он оказал огромное влияние на многие поколения исполнителей, воспитал грандиозную клавирную школу. Алексей Борисович – главная движущая сила ФИСИИ, его создатель. Мы с ним очень многое переиграли, я его очень люблю.
— Считаете ли вы, что барочным исполнительством занимаются люди, не состоявшиеся в академическом?
— Это не является правилом или диагнозом. Такое бывает. Есть такие академические музыканты, которые выбрали сторону старинной музыки, думая, что там будет проще, что там у них развернется карьера.
— Исторически информированное исполнительство пришло к нам из Европы. В одном из интервью вы говорили: “Мне кажется, нашему музыкальному образованию свойственна, к сожалению, некая изолированность, не хватает большей интеграции в мировой процесс музыкального обучения”. Видите ли вы какие-то перспективы в этом направлении?
— Нет, я не вижу никаких подвижек. Это очень грустная ситуация. Я думаю, что любая традиция хороша тогда, когда она предполагает наличие всегда чего-то нового: новых идей, новых людей.
Вспомним вторую половину XIX века, когда возникли Петербургская и Московская консерватории. Там ведь преподавали не только отечественные исполнители, в основе педагогического состава были европейцы, которые и сформировали русскую исполнительскую школу.
Нельзя замыкаться в себе, нельзя считать, что наша музыкальная традиция единственная и самая лучшая. Надо всегда смотреть вокруг, уметь слушать, что происходит в музыкальном мире… Я приверженец того, чтобы в педагогическом составе нашей консерватории были и зарубежные специалисты. Это дало бы большой толчок в процессе образования. Мы все надеемся и ждём, когда вновь появится возможность творческих взаимодействий с Западом.
— В другом интервью вы утверждаете: «Худшие слова, которые музыкант может услышать после концерта, это “Спасибо, мы так хорошо отдохнули!”. Если слушатель отдохнул, значит, у нас ничего не получилось». Что вы делаете для того, чтобы слушатель не смог отдохнуть?
— Нет, специально мы ничего не делаем, чтобы он не смог отдохнуть на концерте (улыбается). Да и это, на самом деле, не худшие слова, но они показывают, что мы со слушателями друг друга не поняли. Дело музыканта – создавать атмосферу на сцене, такую, чтобы даже неискушенный слушатель попал под влияние магии музыкального искусства. Ведь оно не так просто, не каждый разбирается в академической музыке, да и требовать этого не нужно.
Я, конечно, понимаю, что кто-то пришел в концертный зал расслабиться, послушать музыку Чайковского или Моцарта после стресса или тяжелого рабочего дня. Это тоже хорошо, но не ради этого мы трудимся.
— А какая первостепенная задача?
— Хочется исполнять музыку так, чтобы люди задумывались, грустили, сомневались, задавали себе вопросы.
— Фёдор Безносиков часто дирижирует РНО, а Даниил Коган недавно дебютировал с Musica Viva. Оба – скрипачи, решившие стать дирижерами. Если все классные, перспективные исполнители последуют их примеру, кто солировать будет?
— Но ведь и Безносиков, и Коган по-прежнему играют. Да, Федя поменьше, так как очень занят. У него сейчас дирижерская карьера пошла в гору, он очень востребован. А Даня Коган выступает как солист очень часто, играет прекрасно, учится дирижировать…
Я бы сказал, что сейчас есть очень много молодых и талантливых дирижеров, а буквально лет 10–20 назад было совершенно перспективы этой профессии в России были туманны. У многих инструменталистов сейчас наблюдается особое влечение к дирижированию. Кто будет играть, если все уйдут дирижировать? Я думаю, что все они будут совмещать одно с другим.
— А как вы приняли решение стать дирижером?
— Я не решал становиться дирижером. Так сложилось, что меня подтолкнул к поступлению на дирижерский факультет мой педагог Лев Борисович Евграфов. Это полностью была его идея. Он во мне разглядел потенциал и не ошибся. В молодости я не мечтал стать дирижером и возглавить симфонический оркестр.
— А о чем вы мечтали?
— Ни о чем. Я жил сегодняшним днем.
— Приходилось ли выступать вместе с сыновьями? Помогает ли им в их карьере известная фамилия?
— Насчет фамилии я ничего не могу сказать, не знаю. С ними мы выступаем крайне редко, почти не играем вместе. Несколько раз играли Тройной концерт Бетховена. И у нас очень хорошо получилось.
Сейчас все мои сыновья занимаются своими делами. С Иваном мы в одном городе, но Москва большая, и мы не часто пересекаемся. Фёдор в Вене, и у него там сейчас очень много интересных проектов, в том числе и дирижерских.
— Вы пример для подражания?
— Примером не являюсь и не хочу им являться.
— Как часто вы испытываете наслаждение от своей работы? Какое яркое событие последнего времени вам хочется вспомнить?
— Таких концертов, когда все получается идеально, – не так много. У меня в воспоминаниях есть какие-то отдельные фрагменты, отдельные небольшие произведения. Не могу конкретизировать.
Мир, в котором мы живем, не внушает оптимизма. Нужно стараться находить радость в каждом мгновении жизни.
Беседовала Анна Коломоец