Интервью с Ольгой Макариной — солисткой “Метрополитен-опера” и ряда других крупнейших мировых театров, вокальным педагогом, известным в России мастер-классами в Санкт-Петербурге и Москве.
— В русскоязычном интернете есть только краткая информация о вас. Практически ничего — о годах, проведенных в России до эмиграции в США…
— Я училась в Архангельске, в детской музыкальной школе — фортепиано, сольфеджио. Потом в музыкальном училище: сначала на дирижерско-хоровом отделении, потом на вокальном.
У меня был очень хороший педагог по специальности — Нина Матвеевна Демидова. Я и позже, когда училась уже в Петрозаводской консерватории, ездила к ней. По большому счету, она дала мне азы вокальной техники.
Один из педагогов училища сказал мне:
«Занимайся с дирижерами, никогда не знаешь, что пригодится…»
И я занималась. В училище у нас был блестящий педагог по сольфеджио и теории музыки — Владимир Дмитриевич Анисимов. Мы плакали после его уроков. Он дрессировал нас так, что теперь я вижу структуру любой музыки, сразу понимаю, как строится фраза, как развивается гармония.
Я специализируюсь на bel canto. Когда я училась в России, мы не знали, что это такое. Педагоги не знали, что делать с моим голосом, — он был такой легкий… Поэтому мне давали петь Баха, Моцарта, Генделя… У Нины Матвеевны я пела «Капулетти и Монтекки» Беллини. Пела и Снегурочку, но об этом говорили: «Как-то не по-русски у тебя получается». Не было у меня большого размаха…
Я прослушивалась у Нины Львовны Дорлиак, которая предлагала мне поступать к ней в аспирантуру Московской консерватории. Но в 1989 мы с мужем эмигрировали в США. Только там выяснилось, что мой голос — это колоратура bel canto.
В Нью-Йорке мне очень повезло. Я встретилась с одним из наших эмигрантов, Александром Роммом, приехавшим в США в 1970-е годы. Он работал коучем в Мет. Он меня послушал и сказал, что мне нужно учиться в колледже:
«Тебя никто не знает, рекомендацию никто не даст».
В Нью-Йорке три крупных музыкальных колледжа: «The Juilliard School», «Manhattan School of music» и «Mannes College». Меня приняли в «Mannes College», полностью оплатили образование (то есть дали scholarship).
— Чем учеба в «Mannes College» отличалась от той, которая была привычной для вас в России?
— На мой взгляд, среднее и начальное образование там очень слабое по сравнению с российским. В США оно бессистемное. Каждый семестр приходит новый педагог, и у каждого своя программа. То есть никакого «от пункта А до пункта Б» нет. Общепринятые учебники есть, но сами педагоги отходят от них. А потом нужно сдавать государственные экзамены…
Те, кто хочет по-настоящему заниматься, ищут себе педагога, и он уже ведет их. Высшее образование, наоборот, — очень сильное, сильнейшее. Если доберешься, «доползешь» до высшего — тебе повезло. Когда я пришла учиться в«Mannes College» на «мастера», наши педагоги были — супер!
— Кто они?
— Джоан Дорнеманн. Она всю жизнь проработала коучем («assistant conductor») в Метрополитен опера. Начинала она в «City Opera» с Кабалье, Каррерасом, работала и в Барселоне. Написала книгу о подготовке к прослушиваниям. Блестящий коуч, легенда! Два раза в неделю она давала нам мастер-классы.
Нико Кастел — специалист по языкам. Он был характерный тенор, comprimario. Пел в Мет, и в этом амплуа был один из самых-самых! Позднее работал в Мет как специалист по языкам, произношению.
Нико написал серию толстых книг об операх, в которых параллельно идут оригинальный текст оперы, international phonetic alphabet (транскрипция), дословный перевод и литературный перевод на английский. Он сделал книги по всем основным операм, немецким, итальянским, французским: все оперы Моцарта, все оперы Верди, три книги французских опер, оперы bel canto…
Толстая книга, в которой, допустим, семь опер, стоит 80‒90 долларов. 10 долларов за оперу, — всю целиком! Если идти к кому-нибудь, кто поможет тебе перевести, потратишь больше… Эти книги — на всю жизнь. И все это сделал он один. Фантастика! И я у него я училась…
— Сколько языков он знал?
— Наверное, восемнадцать… Трудно сказать точно. Он говорил не просто на немецком языке, но на диалектах немецкого языка, не просто на итальянском — но на диалектах итальянского…
Кроме того, он был гениальный актер. Когда в Метрополитен делали постановку «Ариадны на Наксосе», режиссер попросил его прослушаться на роль Дворецкого (разговорную роль). Нико был настолько потрясен тем, что его заставили прослушаться (он ведь пел в Мет много лет!), что сделал видеозапись с изображением того, как эту роль сыграют на немецком языке француз, поляк, еврей, австриец, русский и другие — со всеми акцентами и диалектными интонациями…
Вы можете послушать эту запись:
Когда я прослушалась в колледже у Мэрилин Хорн, она сказала: «Хорошо поешь. Хорошо — для концерта, для записи — не годится». — «Почему?» — «Нечистые колоратуры, нет точности». И она посоветовала идти учиться к Генри Луису, ее бывшему мужу.
Генри Луис стал моим главным педагогом (ментором). Его фотография стоит у меня в студии, я про него каждый день говорю ученикам.
Одна моя студентка прослушивалась в престижную летнюю программу «Music Academy of the West», которую основала Мэрилин Хорн. Мэрилин спросила ее: «Кто Ваш педагог?» — «Ольга Макарина». — «Ольга?! Она про моего мужа когда-нибудь говорит?» — «Да, мы про Генри всё знаем!..»
Генри меня научил всему: куда посылать звук, как услышать секунду и то, как она разрешается… Он мне всегда говорил: «Ты должна конкретно знать каждую ноту, знать что ты делаешь».
Например, когда мы поем каденцию вниз, самая главная нота — вторая после верхней, от чистоты ее звучания зависит то, как мы слышим гармонию. Эта, вторая нота обязательно должна стоять «в том же месте», что и высокая. Если она ушла вниз, вся каденция «завалится», гармония не будет чистой.
— Как вы работали над тем, чтобы каждая нота звучала отчетливо?
— Например, Лючия поет в сцене безумия «Oh gioia che si sente». В этой каденции столько нот, что можно потеряться, правильно? Но если посчитать их, то можно выкладывать их триолями или двушками. Нужно точно запомнить комбинацию триолей и двушек. Так ты никогда не потеряешься.
— Вы всегда их считаете?
— Абсолютно, всегда. Каденций «просто так» не бывает. Все рассчитано до единой ноты. В России я об этом никогда не слышала.
— Мне кажется, у нас колоратуры часто поют «по интуиции».
— Да. И не только колоратуры. Но это не работает по-настоящему. Если ты хочешь петь в больших театрах, интуиции мало.
Ты приходишь на репетицию, где сидит куча народу: режиссер, три его помощника, три пианиста, дирижер, дирижер-ассистент, второй дирижер, суфлер, специалист по языкам. Все с клавирами. И все на бумажечке твои ошибки записывают. Если ты что-то делаешь неточно, тебя просто уволят…
О Генри Луисе я могу рассказывать бесконечно… Он был настоящий гений. И я его понимала на каком-то энергетическом уровне. Он умер рано, в 61 год. Это была для меня страшная потеря. Я думала, что даже петь не смогу…
— Как из колледжа вы попали в «City Opera»?
— В России мне говорили, что петь оперу я никогда не буду. Когда я пришла учиться в «Mannes College», мне сказали: «У нас есть оперная студия». Я думаю: «Какая оперная студия?» И все-таки начала заниматься в ней. Одна студентка пела там «Qui la voce» из «Пуритан». Я услышала и думаю: «Что за красота такая!!!» Попросила у нее ноты.
А летом во время каникул меня отправили поучиться в Италию к Джузеппе Ди Стефано. Спела эту арию из «Пуритан», стою перед ним, руки трясутся… Он мне говорит: «Дорогая моя, ты же настоящая певица bel canto!» С его благословения я начала этим заниматься.
— Можете рассказать о занятиях с Ди Стефано?
— Вы знаете, он был такой эмоциональный, театральный. Ты поешь ему, — он что-то показывает, ему нравится! И это просто «вау!», это так вдохновляет!
А в основном он рассказывал истории о том, как они пели с Марией Каллас. Это было ужасно интересно! Особенно любил он историю о том, как они пели вместе в «Лючии ди Ламмермур».
Помните, там сцена сумасшествия Лючии, а потом (сразу за ней) финальная сцена Эдгардо. Он говорил, что Каллас после сцены сумасшествия устроили овации на 40 минут.
«Я пошел в гримерку, переоделся и ушел домой».
— 40 минут — это действительно безумие…
— Может овации длились и меньше, но он обиделся…
— Как началась ваша карьера?
— Педагог привел меня в крупное агентство — «Columbia artists Management». Когда у тебя такое агентство, — все становится гораздо легче.
Моя самая первая работа начиналась как комедийная история. Мы приехали из Советского Союза, и имен музыкантов по-английски я тогда не знала. Мой агент говорит мне: «Месса Моцарта c-moll, Испания». Я спросила: «Кто дирижер?» — Она говорит: «Менуин». — Я не поняла. Подумала: «Кто это?.. Ну, ok!»
Прихожу к своему коучу делать мессу Моцарта. Он спрашивает: «А кто дирижер?» — «Да, кто-то неизвестный…» И вот мне выезжать в аэропорт, приходит по факсу контракт, сижу в машине и читаю буквы: «Yehudi Menuhin. Ааааа!..»
Утром прилетаю в Испанию, вечером репетиция с ним. Представляете? У меня ноты трясутся в руках. Я ему: «Маэстро, я так волнуюсь…» Он: «Не надо волноваться. Мы же вместе делаем дело». Это было что-то!.. Представляете, первая профессиональная работа!? Оркестр испанский, солисты из Вены и я.
Он говорил с оркестрантами на испанском, с австрийскими солистами на немецком, со мной — на английском языке. Для меня это был шок! Я сижу на сцене и даже толком на могу волноваться. Думаю: «Так… Я сейчас в Испании. Здесь оркестр, здесь стоит Менухин, а тут сижу я». Я не могла в эту сказку поверить.
На следующий год мы с Менухиным поехали в тур по Южной Америке с «Мессией» Генделя и «Илией» Мендельсона. Потом я выиграла несколько крупных конкурсов, в том числе, «Metropolitan Opera National Council Auditions».
— Вы конкурсный человек?
— У меня железная выдержка. Точнее было бы сказать по-другому. В русском языке даже слова такого нет. Я Вам скажу, как это называется по-английски. У меня есть «drive». Если я поставила себе цель, я ее достигну. Я проигрывала конкурсы, плакала… Муж говорил мне: «Ты самая лучшая. Это всё политика…» И это помогало.
Теперь я сама сижу в жюри конкурсов. Да, политика есть. Если человек поет в первый раз, первое место ему никто не отдаст. Это опасно. Кто знает, что будет с ним потом? А может быть, это его «лебединая песня»?
Но молодым музыкантам конкурсы нужны. Для них это единственная возможность показаться на большой сцене и выиграть какие-то деньги.
Екатерина Мечетина: «Музыка должна звучать в сердце каждого!»
— Но ведь бывают певцы, которые сделали хорошую карьеру, не участвуя в конкурсах.
— Конечно. Например, Анна Нетребко — прекрасная певица, замечательная актриса — почти не участвовала в конкурсах, а сделала одну из самых интересных карьер.
— Давайте вернемся к вашей истории.
— После того как я выиграла несколько конкурсов, в 1995 году меня пригласили в «City Opera». В 1998 году я начала петь в Мет.
Петь там — петь любые партии, большие, маленькие — это фантастика! Там даже по коридорам ходить — фантастика! В Мет я сначала была на страховке в «Лючии». Потом спела партию Огня в опере «Дитя и волшебство» Равеля. Это был очень красивый, интересный спектакль, дирижировал Джеймс Ливайн.
— Какие из ваших партий Вы назвали бы самыми трудными?
— У меня легких партий не было. Все тяжелые. Для моего типа голоса легких партий нет. Лючия, Джильда, Цербинетта, Виолетта, Норма, Евдоксия, — поешь и поешь. Маленькие партии еще хуже, — на большой, если что-то не получилось, у тебя есть возможность реабилитироваться. В маленьких партиях ее нет.
— Какие впечатления от работы с Ливайном?
— Мне очень нравилось. Он супер-музыкант. Оркестр у него всегда звучал фантастически. Он показывал все очень понятно, и если нужно что-то дополнительно, — всегда показывал.
После репетиции Джеймс всегда нас спрашивал: «Какие у вас ко мне есть вопросы и пожелания? Нужна ли от меня еще какая-нибудь помощь?» Это было самое первое, что он говорил. И обязательно в антракте позвонит в гримерку и скажет: «Вы очень хорошо поете сегодня».
Я многому у него научилась, когда исполняла с ним Моцарта. Сейчас из-за всяких скандалов он, к сожалению, ушел из Мет.
В США уволили дирижера Ливайна после расследования случаев домогательств
— С какими еще дирижерами вы работали?
— В bel canto меня многому научил Бруно Кампанелла. Работать с ним был восторг! И еще — Марко Армильято.
— Я знаю, что вы связаны с Ренатой Скотто…
— Да, Рената Скотто — большой человек в моей жизни, который многому меня научил. Мне повезло: у нас с ней был один агент. Он мне сказал: «Пойди, позанимайся с ней». Я с ней делала Травиату, Джильду, Лючию, Дездемону. Она потрясающая!
— Можете вспомнить какие-то из ее советов?
— То, что она говорила, звучит как клише… Она абсолютно точно понимала, как работать с текстом.
Я всегда очень серьезно занималась. Для меня было важно, чтобы все было точно, чтобы звук был красивый, «выхоленный». Когда я делала с ней Травиату, она мне сказала: «Не бойся быть некрасивой». Для меня это было откровением.
— Что значило «не бойся быть некрасивой?»
— До нее я даже никогда не думала, что «красивый» звук — это совсем не обязательно.
— Даже для bel canto? Но ведь считается, что петь некрасиво, например, неровно или «вываливать» низы, грудные ноты — это дурной тон. Не так?
— Здесь речь не идет о том, чтобы вываливать грудные ноты. Почему сопрано «вываливают низ»? Нервишки не выдерживают, и, чтобы озвучить низ, начинают его «вываливать». Это некрасиво, и голос потом начинает шататься, потому что он не опирается на дыхание… Немножко его организовал, — и пошел красивый звук.
«Не бояться быть некрасивой» — это значит позволять проявиться звукам, которые образовались у тебя внутри, дать прозвучать согласным, например, «р». Это значит: не изображать из себя неземное существо, — то есть не делать то, что является «клише» у лирико-колоратурного сопрано.
Рената Скотто: “Оценка аудитории чрезвычайно важна для певца”
— Я это понимаю так: когда слушаешь певицу, ты не думаешь о том, что она «поет». Она не поет: она плачет, или она говорит…
— Вы сказали абсолютно точно. Я всем пытаюсь объяснить: «Мы сейчас не “поем”, мы так разговариваем. Мы разговариваем музыкально».
— И еще один вопрос в том же направлении. Студенты-певцы иногда говорят: «Мы сначала научимся петь, а потом будем думать, о чем мы поем…» Вы с этим согласны?
— Я с этим согласна. Но на вопрос, что такое «научимся петь», ответить почти никто не может. Это слишком обще звучит. Когда мы говорим о технике, мы должны точно знать, что такое «научимся петь».
Сначала нужно хотя бы научиться дышать. Певец должен вступить вовремя, слушая музыку. Мелодия развивается до тебя, до твоего вступления, и ты должен в нее войти, а не ворваться и разорвать то, что до тебя уже было построено.
Когда я занимаюсь с учениками, иногда мы можем повторить вступление 20 раз. Это как групповые прыжки на скакалке, — совпадение должно быть точным. А в конце фразы согласная не должна укорачиваться, ее нельзя резко «срывать». Она должна точно попасть в долю.
Другая распространенная ошибка: певец поет фразу, тянет до последнего и дергано вдыхает: это — нервно-паралитический вдох. Я ему говорю: «Ты же не дышишь так, когда разговариваешь. Люди подумают, что у тебя астма».
Что значит, «научиться петь»? Это значит, находиться в ритме той музыки, которую мы сейчас интонируем. Все говорят о какой-то «свободе», еще о чем-то… Мы не можем быть свободными от ритма и от тональности. А молодые певцы очень часто не мыслят в тональности и во времени. Этому должен научить педагог.
Если певец поет неточно, бывает не понятно: вроде бы голос красивый, а скучно до невозможности. А иногда вроде бы и голос не такой красивый, но ты слушаешь, и кажется, что он не поет, а разговаривает… И хочется его слушать, и ты очарован. Это называется техника.
Айк Григорян: “Я хочу, чтобы люди поняли: опера – это доступно и понятно”
— Техника — необходимый для профессии минимум. Но, если говорить не о среднем уровне, а о высших достижениях, этого, мне кажется, недостаточно. Важен тембр голоса, данный от природы, личность певца, то, есть ли в нем теплота, или он холоден, насколько он спонтанен и насколько умен. Не так?
— Не согласна с Вами. Когда-то года три я вела передачу на русском радио, рассказывая о музыке. Там был сюжет о скрипаче Генрике Венявском.
В рецензии на один из его концертов написали, что он «гениальный скрипач». Он так обиделся! «Я занимаюсь по 14 часов в сутки! А вы называете меня “гениальный скрипач”!» Нет никакого чуда, нет никакой таблетки, нет никакой «личности»… Есть часы и часы занятий.
Да, бывает всякое. Есть певцы со статусом «суперзвезды». А есть такие, у которых просто очень хорошая карьера. На сайтах самых крупных театров много профессиональных певцов, которые очень хорошо зарабатывают, но мега-звездами не являются.
Кстати, наблюдая со стороны, как общается с людьми из публики Анна Нетребко, «звездности» у нее я никогда не замечала. Она артистка, — но это совсем другое…
https://www.classicalmusicnews.ru/interview/anna-nrtrebko-interview-2016/
— Вы давно знакомы с Мэрилин Хорн. Простите за наивный вопрос, но, как вы думаете, она отдает себе отчет в том, что она великая певица?
— Я ее никогда об этом не спрашивала. (Смеется.)
Мне кажется, я понимаю, о чем Вы спрашиваете. На Западе это немножко по-другому, не так как в России. В певцах там ничего «звездного» нет, не принято вести себя как «великие певцы». Если ты будешь себя вести как «звезда», никто — спонсоры, дирижеры — не будет с тобой работать.
Повторюсь, там это не принято. Даже если кто-то воспринимает себя как «звезду», он это не показывает. Доминго, например, помнит имена всех, с кем пел. Мэрилин Хорн, если она с тобой знакомится, называет свое имя.
— То есть она предполагает, что вы можете ее не знать…
— Да. Конечно, она прекрасно понимает, кто она… Она на самом деле — большой мэтр. У нее уже много лет есть свой фонд, она очень продвигает искусство романса и американской песни, вокруг нее всегда масса молодых певцов…
Ничего «звездного» не замечала я и в Ренате Скотто… Я знаю многих, кто был знаком с Марией Каллас.
У меня есть одна знакомая графиня, основавшая фонд поддержки молодых певцов. Она и мне помогала когда-то. Она дружила с Джоан Сазерленд, с Марией Каллас, с Лучано Паваротти. Знаете, иногда нужно включить «звезду», если люди не понимают, что есть граница, мешают, лезут, куда не надо… А певцу надо сконцентрироваться, ему на сцену выходить…
Или, может быть, плохая была рецензия, или у певца что-нибудь болит, или он нервничает… Тогда, чтобы защитить себя, певцы включают свою «звездность».
Когда-то я работала в Лисео в Барселоне. Там проходил конкурс Франсиско Виньяса, на котором пела одна из моих студенток. В жюри была Сазерленд, и мы с ней познакомились. Мы провели потрясающий вечер: она говорила молодым певцам, которые не прошли во второй тур, свои замечания, а я переводила. Как живо и здорово она обо всем рассказывала!.. Это был фантастический вечер!..
У меня есть бинокль от Сазерленд. Монсеррат Кабалье подарила Мэрилин Хорн сережки с брошкой, — Мэрилин Хорн подарила их мне. Я берегу эти святыни…
— Вы обращаете внимание на рецензии?
— Вы знаете, когда-то давно, когда я выпустила свой первый диск, в рецензии написали, что Мария Каллас и Джоан Сазерленд «могут спать спокойно»…
— В каком смысле?
— В том смысле, что я не представляю для них никакой опасности. Я подумала: пойду, совершу ритуальное самоубийство. (Улыбается.) Но мне сказали: «Если такое пишут, значит все в порядке».
Когда-то обо мне написали в интернете, что у меня мерзкие высокие ноты, «как ножом по стеклу». Может быть, у кого-то просто было настроение плохое?.. Кому-то может нравиться голос, а кому-то не нравиться. Но я знаю, что мои высокие ноты, — это то, на чем я сделала карьеру. Они всегда были круглые, красивые. Мне за них всегда платили очень большие деньги. Я на них квартиру купила.
У меня есть своя публика, свои «фэны». Люди пишут на открытках такие вещи, так красиво и от души!.. Вот это надо помнить!
Так что я стараюсь не обращать внимание на рецензии. Мне рассказывали, что Доминго, например, не читает рецензии. А моя дочка мне сказала: «Интернет — как забор. Люди пишут на нем анонимки, всё что попало…»
— Как сейчас развивается ваша карьера?
— До 2016 года я пела в театре. Все, что я хотела спеть, и даже больше, — я спела. Сейчас я езжу по миру с мастер-классами и пою концерты. В последние годы я пела в Гонконге, Токио, Таллинне. Я очень люблю путешествовать.
Преподаю я очень давно. Я когда-то преподавала немножечко в «The City College of New York». Но мне не очень нравится программа. Там преподают по 20‒30 лет люди, которые на сцене никогда не были. И ту белиберду, которую они несут, я должна слушать.
Например, они очень любят, чтобы студенты пели романсы. Я считаю, что давать романсы молодым — это безумие. Камерная вокальная лирика — это такое рафинированное искусство, которое им еще недоступно. Поэтому, исполняя ее, они начинают подснимать с дыхания…
— Но ведь это могут быть, например, романсы Беллини…
— Нет, в колледже требуют петь Шуберта, Гуго Вольфа, Рихарда Штрауса. Кто же может спеть Шуберта, не имея школы?
Здесь, в России требуют петь русскую музыку. Кто же в молодом возрасте ее может «вытянуть»?
— А Гурилев, Варламов, Булахов?..
— Я имею в виду Чайковского.
— Ведь с Чайковского не начинают…
— Нет, многие поют его сразу. Я преподаю в России и слышу, как много русской музыки поют в молодом возрасте. Очень грустно, когда у певцов с большим голосом в 20 лет голос уже качается…
Понимаете, мы – певцы – очень эмоциональны. Я всегда говорю: не надо эмоций, надо заниматься техникой. Существует масса технических приемов, которыми мы должны пользоваться. А люди думают о чем-то высоком, их сразу куда-то уносит…
Эмоции — потом, сначала нужно научиться играть на своем инструменте.
В общем я — свободный художник. В Нью-Йорке у меня своя частная студия. На Западе очень часто педагог не принадлежит к определенному институту. И в театрах контрактная система. Мне, честно говоря, больше нравится, когда над тобой никого нет…
— Кто — ваши ученики?
— Сначала я в основном занималась в театре с теми, кто приезжал работать, то есть с профессионалами. Сейчас у меня учатся молодые и начинающие, а иногда приходят профессиональные певцы почистить-поучить какие-то партии.
Сами себя мы, к сожалению, не можем контролировать. Иногда мы увлекаемся и слишком перегружаем или слишком облегчаем звучание. Поэтому нам всю жизнь нужен педагог — постороннее ухо, человек, который может сказать: у тебя сейчас голос начал качаться. Это может быть очень хороший концертмейстер. Такой человек, который сидит в зале — это очень полезно, правда.
Беседовала Олеся Бобрик, ноябрь 2018