Есть музыканты, после общения с которыми (пусть и мимолетного) смотришь на мир другими глазами. Способом своего существования, выражения мыслей, неуловимым обаянием, цельностью личности они заставляют встряхнуться и задуматься о самых привычных вещах – под другим углом зрения. Перезагрузка, наверно, так это можно назвать.
Николас Ангелич, с которым судьба свела меня в Новосибирске на IV Транссибирском Арт-фестивале Вадима Репина, безусловно, относится именно к таким людям. Путешествие из Парижа в Новосибирск и обратно для Николаса, скорее всего, стало нелегким испытанием (уже один километраж утомляет) – но его душевная открытость, заразительный смех и мягкая тактичность неизменно радовали каждого, кто имел счастье с ним общаться и на сцене, и за кулисами.
В Новосибирск одного из лучших пианистов современности пригласил Вадим Репин, для участия в программах своего, в этом году уже четвертого, сибирского форума искусств.
Кстати, сразу после концерта, на котором в исполнении Ангелича и Новосибирского симфонического оркестра с Владимиром Федосеевым за пультом прозвучал Второй концерт Брамса, Вадим заметил:
— Ангелич в Брамсе абсолютно феноменален! Брамс – один из его «коньков». И я его пригласил сыграть Второй концерт для фортепиано с оркестром.
Знаю (по слухам, которые до меня дошли), что почти весь год Николас многим отказывал играть этот концерт – это реально «выносит мозги», настолько трудное сочинение. Это не концерт, это симфония! И вот он еле ходит, потому что весь выложился… И это счастье, что он согласился!
Концерт «Федосеев – 85!» оказался действительно феноменальным. Это было что-то запредельное: сочетание в одной программе гениального Второго фортепианного концерта Брамса и редчайшей Первой симфонии Вебера (с поэтичной увертюрой к «Волшебному стрелку»).
В этот мартовский вечер Новосибирский симфонический оркестр, Николас Ангелич и Владимир Иванович Федосеев подарили публике эмоции того рода, когда дыхание замирает от восторга, музыка становится откровением свыше, а душа улетает в космос.
— Николас, как вы оказались на фестивале у Вадима в Сибири?
— Даже не знаю (смеется). Я знаком с Вадимом много-много лет, но мы никогда вместе не играли! И вдруг он меня спрашивает: «А не хочешь приехать ко мне на фестиваль?». Я подумал, а почему бы и нет? Согласился, и очень доволен, что выбрался.
Было любопытно сюда приехать: Сибирь – экзотическое место, многие европейцы мечтают здесь побывать, я сам слышал много хороших отзывов. Теперь все увидел собственными глазами. У меня есть друзья, которые мечтают проехаться по Транссибирской магистрали, и они мне уже завидуют.
— Заметили что-то интересное для себя в людях, в традициях, в культуре?
— Люди здесь прекрасны! Они открыты, добры, щедры и живо интересуются музыкой. Мне очень понравилась публика, потому что она сконцентрирована, видно, что местные жители знают музыку, любят музыку и живут музыкой. Публика потрясающе внимательная и отзывчивая.
— У Вадима Репина на Транссибирском Арт-фестивале, как известно, приглашенные участники исполняют свои любимые произведения. Вы выбрали Второй концерт Брамса. Почему?
— Это изумительный концерт, я играл его много раз, и очень люблю эту музыку. Программу предложил Вадим, и я был абсолютно счастлив! И участие в Транссибирском фестивале, в том числе исполнение камерной музыки (я впервые с Вадимом играл фортепианный квинтет Брамса), тоже очень соответствовало моим ожиданиям.
— Кстати, в этом году я заметила, что в каждом фестивале уже четвертый года подряд обязательно присутствует что-то из Брамса. Когда я сказала об этом Вадиму, он задумался, потом согласился и признался, что обожает Брамса. А вы?
— Думаю, каждый любит разные вещи (смеется). Но для меня Брамс – великий композитор. У него все, что ни возьмешь – прекрасно. И в камерной музыке, и в сольных вариантах, и с симфоническим оркестром.
— В чем для вас привлекательность именно Второго фортепианного концерта?
— Они оба великолепны. Первый, безусловно, намного популярнее. Молодые музыканты начинают свое знакомство с Брамсом именно с Первого фортепианного концерта, он для них почему-то более привлекателен. Я же, наоборот, начал со Второго.
Это абсолютный шедевр! И для меня – гораздо более зрелое произведение. Конечно, я люблю играть оба, но Второй – больше.
— Говорят, вы начали его играть, когда были студентом Парижской консерватории?
— Я начал учить его в очень юном возрасте (кажется, мне тогда было 13-14 лет) под руководством Альдо Чикколини, моего первого учителя в Париже. Он, кстати, не верил, что я с ним справлюсь, ибо я был слишком юн для этой вещи (улыбается). Но я проходил тогда такой период, когда хотелось чего-то именно такого и был безумно увлечен немецкой музыкой – Бетховеном, Брамсом. В конце концов Чикколини смирился с моим решением, и у меня все получилось. А в первый раз на сцене я его исполнил в Мюнхене с Мюнхенским филармоническим оркестром, мне было тогда 26 или 27 лет, уже не помню точно.
— Каждый раз, когда вы играете его, меняется что-то в душе, рождается новое прочтение, интерпретация?
— Мне кажется, в прочтении этого концерта очень многое зависит от дирижера, даже в большей степени, чем от пианиста. От той атмосферы, которая возникает между дирижером, оркестром и солистом.
Каждый дирижер видит по-своему, и от этого каждое исполнение приобретает новые черты. В других концертах, если тебя не устраивает это видение, ты можешь сделать по-своему, играть так, как чувствуешь, можешь настаивать на своем. Немного. Но не во Втором концерте Брамса! Если у тебя нет хорошего контакта, эмоциональной связи с дирижером, все, пиши пропало…
— Вчера на концерте во время исполнения было заметно, что эта связь – есть, несмотря на то, что вместе вы выступали впервые.
— Фантастическая связь! Владимир Федосеев – прекрасный человек и музыкант. И изумительный дирижер. В нем есть удивительное свойство. Он принадлежит к тому типу дирижеров, которые зрят в корень и извлекают из партитуры самое важное, что там есть. Что-то новое. Оно там было всегда, но не все это видели. А он увидел и показал нам.
И у него абсолютно потрясающее чувство структурности материала. Как будто он поднимается вверх на вертолете и оттуда окидывает все пространство взглядом. Он видит каждую деталь и всю картину в целом. Это что-то невероятное!
Он совершенно особенный. Он замечает что-то таинственное, загадочное, и передает это дальше… Когда дирижеры общаются с оркестром, они должны уметь выразить свое видение без слов, даже без помощи жестов, своей внутренней силой. И это свойство абсолютно точно присутствует в маэстро Федосееве.
Он уже в преклонном возрасте, всю жизнь посвятил музыке, но по состоянию души – как юноша! Огромные знания, при этом свежее восприятие. В нем есть спонтанность, харизма и потрясающее понимание жизни и музыки. Я с большим уважением отношусь к музыкантам такого рода. Таких людей немного.
Когда встречаешься с людьми такого типа, даже самые сложные вещи кажутся простыми и ясными. Когда мы начали вместе работать на репетиции, я почувствовал, что мне удивительно комфортно с маэстро Федосеевым. С первых минут общения воцарилась чудесная дружеская атмосфера, причем мы много не говорили. Просто я сразу понял, что Второй концерт Брамса и я – в надежных руках (смеется).
Никого бы не хотел обидеть, но есть такие дирижеры, пусть и гениальные, которые много говорят, дискутируют, и это, конечно, тоже может сработать и привести к хорошему результату. А есть такие, которые обладают блистательным даром выразить все без слов. Это совершенно особенное явление.
— Ангелич – фамилия югославская, у вас есть какие-то славянские корни?
— Мой отец родился в Белграде. Его семья происходила из Черногории. Мой дедушка со стороны мамы, ее отец, был румыном, но с армянским происхождением – его фамилия Кадарян. Румынский армянин или армянский румын (смеется). Его мать была из Словакии. А моя мама родилась в России, в Горьком (Нижний Новгород). Так что у меня восточнославянские корни.
— Вы родились в Америке, учились и живете в Париже. К какой пианистической школе вы себя относите?
— Даже не знаю. Цыган-пианист. Безродный я (смеется). А если серьезно, в современном мире музыканты много путешествуют, постоянно что-то меняется, везде преподают профессора из разных стран, и в их уроках все меньше признаков национальных школ. Мы подвержены самым разным влияниям.
Думаю, именно русская школа осталась одной из последних «оплотов», она пока еще держится. Хотя вряд ли о ком-то можно безапелляционно сказать «это пианист русской школы», или «это пианист немецкой школы». Да и американской школы, как таковой, нет, она ведь собрала воедино традиции разных школ – из России, Франции, Германии.
Музыкант всегда должен заниматься саморазвитием. Даже Рубинштейн говорил: не прекращайте учиться, и в конце концов вы станете учителем для самого себя. Это очень трудно, но это именно то, что следует делать.
Я учился и учусь у совершенно разных людей, из разных школ, с разным пианистическим наследием. Очень много беру от дирижеров, с которыми играю, потому что это тоже особый подход. Сказать, что я принадлежу к какой-то одной национальной школе – нет, не получится.
— Кто был вашим наставником, сформировавшим Вашу пианистическую суть?
— Моя мама. Я бы никогда не стал пианистом без ее участия! Она оказала на меня огромное влияние. Хотя и отец, конечно, тоже, он ведь музыкант, скрипач, но мама – абсолютно!
— Вас заставили сесть за пианино в пять лет или сами рвались играть?
— Я сам хотел играть и был очень настойчив. Часто садился и играл просто так, подбирал вещи по слуху, хотя был совсем ребенком.
— То есть с детства мечтали стать именно пианистом?
— Ну, я бы не сказал, что мечтал. Это было очень естественно, само собой. Конечно, когда взрослеешь и понимаешь, что надо работать, а работать не очень хочется, нужен кто-то взрослый, который бы тебя каким-то образом направлял и «подталкивал».
— У вас были разные учителя. У кого из них вы взяли для себя самое ценное?
— О, их было много! В возрасте 12-ти лет я встретил удивительного человека – Миру Евтич. Она – сербская пианистка, но при этом я бы ее назвал представителем русской школы, она много преподавала в России. Несмотря на то, что наше общение было не очень продолжительным, Мира до сих пор является для меня близким другом и наставником. Иногда достаточно каких-то ключевых моментов, чтобы это осталось на всю жизнь.
Мира дала мне главное – основы пианизма. Огромное значение имели также два года занятий с Альдо Чикколини в Париже. Были, конечно, и другие учителя в моей жизни. Я вообще счастливчик – столько хороших людей встретил на своем пути, очень разных, хочу заметить: Ивонн Лорье (жена Оливье Мессиана), позднее Леон Флейшер. Я многому от них научился.
— Бывают ли у вас сомнения? В правильности выбранного пути, или в избранной трактовке произведения?
— Конечно. Я считаю, каждый должен сомневаться, это очень полезно. Сомнения заставляют пересмотреть некоторые вещи, открыть новые ресурсы и двигаться дальше и выше.
— Как вы составляете программы? Под влиянием эмоциональных порывов или в соответствии с пожеланиями концертных площадок или концертных агентов?
— Составить правильную программу – задача очень непростая. Безусловно, можно это делать под влиянием собственных эмоций, без них никак нельзя, потому что, если у тебя нет эмоционального настроя, это плохо. Но одними эмоциями руководствоваться тоже нельзя. Вы должны думать о том, будет ли это привлекательным, иметь смысл для публики.
Также следует учитывать, что именно хотят от вас концертные организаторы. Вы не можете навязывать им свое желание. У публики разные вкусы, все хотят слушать разные вещи. Часто не то же самое, что и вы (улыбается). И еще. Иногда полезно и здорово играть те вещи, которые не часто исполняют, чтобы их популяризировать. Так что хорошая программа – это очень непростой симбиоз, который состоит из всего перечисленного.
— У вас есть какие-то свои предпочтения, в композиторах, стилях?
— Люблю играть разные вещи. Бывает, чувствуешь, что нужно попробовать, или вдруг возникает внутренняя потребность сыграть именно это. Трудно сказать. Одно знаю точно – должна быть эмоциональная связь с музыкой, которую играешь. Но было бы неправильно играть одну эпоху или одного композитора.
Нужно стараться быть полноценным музыкантом, и, конечно, все меняется – сегодня я склонен к одному, завтра к другому. Надо пробовать разные стили музыки. При этом должна быть полная самоотдача: ты должен посвятить себя, свое время, свою энергию целиком.
— А как вы относитесь к русским композиторам, например, к Рахманинову, Прокофьеву? Любите их?
— Конечно! Я играл все концерты Рахманинова, кроме Первого, но, надеюсь, и его исполню когда-нибудь. И я обожаю Прокофьева! Много раз играл Второй, Третий и Пятый концерты.
— Не случайно говорят, что Второй концерт Прокофьева – самое гениальное фортепианное произведение в мире.
— Абсолютно с Вами согласен, но я обожаю Третий (улыбается). В принципе, я их все люблю. Правда, может, Пятый реже играю. Он очень сложный, при этом – абсолютно фантастический, особенный.
— Вы неоднократно участвовали в международном фестивале «Лики пианизма» в Петербурге. Какое впечатление у вас сложилось о молодых русских пианистах?
— В России прекрасная школа пианизма и много юных интересных музыкантов. Но здесь трудно построить свою жизнь и карьеру вокруг музыки. На фестивале я встретил несколько совсем юных пианистов. Они окружены прекрасными людьми, замечательными педагогами. У них очень хорошие учителя!
Каждый раз, когда я встречаюсь с такими молодыми талантами, удивляюсь, насколько они сильны. Им очень трудно здесь жить. Жизнь – вообще трудная штука… Надо быть очень закаленным (улыбается).
К сожалению, я не запомнил имен, но среди них были такие, кто произвел на меня сильное впечатление. Я отношусь к ним с огромным уважением. Очень хотелось бы послушать их еще.
— Над чем вы сами работаете в настоящее время, если не секрет?
— Это постоянный процесс: я всегда думаю над чем-то новым. В последнее время, пожалуй, ничего не учил. Хотя, недавно готовил Второй концерт Шопена. Это очень трудный концерт. Я много раз играл Первый, но полезно и нужно вносить в свою жизнь какие-то изменения и пробовать что-то другое.
— Шопен – «капризный» композитор, и дается он далеко не всем. Какие у Вас отношения с Шопеном?
— Ооо! Шопен – исключительно трудный! Невероятно…
— Но вы с ним подружились?
— Я очень надеюсь (смеется)! Я обожал Шопена и был им увлечен в пору своей юности, потом начал познавать другую музыку, и это увлечение отошло на второй план… Я не очень много играл его на публике. Но в последнее время снова и снова возвращаюсь к Шопену и играю его все больше и больше. Для пианиста очень важно играть Шопена.
— Есть ли такое произведение, которое глубоко связано с вами, которое стало отражением вашего характера, вашей сути?
— Это случается много раз, и ты сам задаешь себе этот вопрос… Но не можешь на него ответить. В каждой вещи, которую я играю, есть какие-то грани меня.
— Вот перед вами новое произведение. С чего начинаете процесс его познания?
— Возникает какое-то общее впечатление, и инстинкт подсказывает, с чего начинать. Очень много зависит именно от моих ощущений, когда впервые открываешь для себя эту вещь. И только потом видишь много деталей, штрихов, которые постепенно начинаешь прорабатывать.
— Некоторые музыканты любят читать партитуры, как книги. Какое значение для вас имеют пометки автора? Всегда ли вы им следуете?
— Я бы не сказал, что всегда хожу с партитурой. Временами нужно и важно очень внимательно читать авторские партитуры, временами полезно привносить что-то свое. Бывает, я следую всем пометкам автора, а бывает, следую собственным ощущениям. Мне очень интересно читать примечания композитора, ведь они многое о нем говорят.
— Случается ли, что вы импровизируете во время концерта?
— Когда я был молодым, я много импровизировал, сейчас стараюсь с этим осторожничать, хотя, конечно, мне бы надо (смеется).
— Кого из великих пианистов прошлого вы бы назвали своим кумиром?
— Горовиц. Рубинштейн. Микеланджели. Липатти. Рихтер. Да, их много. Еще Бакхаус, Гилельс, конечно.
— Они же совершенно разные. Кто-то из них вам все-таки ближе?
— Это меняется в разные периоды моей жизни. Ты проходишь через них всю жизнь. Это великие люди, и счастье, что остались их записи, которые мы имеем возможность слушать.
— Что вы делаете, когда на вас наваливается усталость? Как отдыхаете?
— Самый лучший способ для меня отдохнуть – это чтение. Читаю много. Огромное удовольствие приносит общение с друзьями. В Новосибирске, например, я прекрасно провожу время с Вадимом и друзьями, я познакомился здесь с чудесными людьми.
— А обычный день Николаса Ангелича? С чего, как правило, начинается и чем заканчивается?
— Начинается с эспрессо. Затем – размышления о жизни. Бывает, многовато размышлений (смеется). И много работы, безусловно. В конце дня – общение с друзьями, разговоры о работе, о жизни, обязательно хороший ужин и… немного водки.
— Занятия на инструменте сюда входят?
— Конечно, хотя я не заложник инструмента. Всегда бывает по-разному, я ведь много путешествую и определенного графика у меня нет. Но я всегда работаю: в голове проигрываю произведения.
Хотя, подчеркну, занятия на инструменте очень важны. Иногда больше, иногда меньше, но они всегда должны быть. Если ты музыкант, об инструменте, будь добр, не забывай.
— И как выглядит ваша работа за инструментом дома?
— Обычно стараюсь работать так. Я не начинаю с гамм, сразу беру что-то сложное: люблю разминаться на Вариациях на тему Паганини, на Брамсе, Шопене. Хорошо начинать день с Баха. Даже Пабло Казальс начинал день с «Хорошо темперированного клавира» на рояле.
— Сколько концертов в год вы даете?
— Не больше, чем 80. Это некий предел, за который стараюсь не выходить. Многое также зависит от того, сколько новых произведений я подготовлю. Всегда важно пробовать включать в программу концерта новое произведение.
Но я не люблю быстро готовить новые программы, «лепить» их: взял, наскоро выучил и тут же сыграл. Чувствую ответственность перед своей публикой. Ее нужно уважать – следить за тем, что ты ей даешь.
— А вы ощущаете зрительный зал во время концерта?
— Абсолютно! Как минимум, ты воспринимаешь, что тебя слушают, и они с тобой.
— Реакция публики имеет для вас значение? Изменить ваше состояние или сбить с исполнения?
— Конечно, имеет! Сбить или изменить мое состояние, к счастью, не может, но эта реакция дает мне нечто очень важное. Она поддерживает и воодушевляет.
— Пресловутые звонки мобильных бывают во время ваших концертов?
— Это случается. Но для меня не имеет значения. Конечно, это не очень приятно, но что уж теперь. Меня это не сбивает. Не следует на это обращать внимание.
— Что вы считаете своим главным достоинством?
— Это не я должен говорить (смеется).
— Хорошо, а что вы цените в людях?
— Искренность, честность, щедрость, это важно. И трудолюбие. Вы должны много работать, чтобы добиться своих целей. Но, пожалуй, искренность для меня все-таки самое главное.
— Что бы вы пожелали молодым русским пианистам?
— Куража. Смелости, храбрости. Быть верным своим идеалам. Заниматься музыкой. И всегда помнить, что мы – счастливцы, потому что мы живем в музыке и с музыкой.
Ирина Шымчак. Интервью опубликовано в журнале PianoФорум №2 (30) 2017
Автор выражает огромную благодарность организаторам Транссибирского Арт-фестиваля: Вадиму Репину, Олегу Белому, коллективу Новосибирской государственной филармонии, а также Майе Михайловой и Наталии Миллер.