Пианистка Людмила Берлинская — о своей книге, воспитании детей и вере в судьбу.
— Людмила, хочется начать с вашей книги «Солнце в карманах», презентация которой недавно прошла в Москве. Книга выпущена, ее ждет своя судьба и встреча с читателями. По прошествии времени, можете сказать, о чем эта книга?
— О чем книга? Во-первых, конечно, о моей судьбе — тут никуда не денешься, это автобиографическая история. Но ни в коем случае эта книга не терапия для меня, не нужно воспринимать ее как мою попытку выплеснуть все пережитое на бумагу, освободиться от каких-то обид и так далее. Может, это и плохая, но литература — во всяком случае, я старалась сделать так.
Сначала повествование идет от лица маленькой девочки, затем — подростка, девушки, и наконец — женщины. Это было непросто: не было варианта, что ты сел и начал вынимать из мозга свои воспоминания и переносить это на бумагу. Хотя, конечно, моя книга — это воспоминания, но я старалась немедленно перерабатывать их в некую художественную форму.
Удалось это или нет — другой вопрос. Но прежде всего я хотела, чтобы книга была доступна и понятна людям, которые не знают меня, не знакомы с музыкальным миром, не знают людей, о которых я пишу. Мне хотелось, чтобы читатель воспринимал всю историю, как художественно оформленный рассказ. Я старалась остаться в «натуральном стиле» того времени.
— Лично меня в вашей книге приятно удивило полное отсутствие снобизма. Приведено очень много ссылок на имена известных деятелей искусства. Эти ссылки как бы говорят, что не знать великих не стыдно.
— Ссылки я делала именно с тем расчетом, что мою книгу сможет прочесть любой человек. Не только те, кто «знал Милу Берлинскую, знал, что она переворачивала ноты Рихтеру». Я могу больше сказать. Когда рукопись наконец обрела какую-то форму, и Ирина Барсэл из издательства «Азбуковик» — дивная женщина, сама литератор, что чувствуется — согласилась ее опубликовать, для меня это, правда, было полным сюрпризом.
— То есть на успех вы не рассчитывали?
— Когда книга была написана, я обратилась к своим друзьям за советом и помощью: может, посоветуют издательства, компетентных людей — у меня ведь нет никаких связей в этой области.
Получила огромное количество разных советов, в том числе — и координаты нескольких издательств. Многие говорили, что надо рассчитывать на некую сумму денег, иначе никто меня не издаст: я ведь не писатель, никто меня не знает, да и какой-то головокружительной музыкальной карьеры у меня нет. Честно сказать, сначала я подумала: ну хорошо, предположим… А что дальше будет с этой книгой? Для чего я это вообще делаю? Зачем?
И вот судьба — Ирина Барсэл, которая сказала: «А Вы знаете, Мила, мы издадим».
Сразу посыпались советы: все надо проверить, должны быть авторские права, мне надо понимать, как эта книга будет распространяться, мне нужно быть очень аккуратной и осторожной…
Я согласна: наверное, действительно надо все проверять. Но в тот момент я сразу подумала: это судьба. Если так получилось — значит, кто-то хотел, чтобы эта книга все-таки жила. Как я говорила, я совершенно не рассчитывала на то, что она вдруг будет напечатана, не спешила вынимать какие-то суммы. И по сей день я совершенно не стремлюсь к тому, чтобы о моей книге все знали, наоборот: пусть она живет своей жизнью. Посмотрим, что будет дальше.
Многие говорили, что я получу много шишек на свою голову, во всяком случае, от людей из музыкального мира, да и вообще многие могут быть недовольны — причем с разных сторон. Что я могу сказать в свою защиту: мне предлагали взять псевдоним. Я отказалась.
— Мне кажется, есть категория вещей, которые лучше не делать вообще, чем их каким-то образом фильтровать или стерилизовать.
— Точно. Спасибо, вы за меня это сказали. Фильтровать и вырезать… это бесполезно, в таком случае ничего больше уже не надо делать. Другое дело, если бы я действительно была серьезным писателем (все эти «если бы да кабы»), тогда — почему не взять псевдоним. Но не для того, чтобы скрываться — в моей ситуации это не имеет совершенно никакого смысла: я никого в своей книге не осуждаю, я просто рассказываю историю глазами девочки, вот и все. Возможно, кто-то воспримет это отрицательно.
Я думаю, что любая литература: плохая, хорошая; низкая, высокая — все равно воспринимается нами всеми по- разному — и слава Богу. Но прилизывать что-то или пытаться кому-то понравиться — это совершенно не в моей цели.
Плюс ко всему… Как вы понимаете, моя музыкантская судьба — совершенно специальная, особенная — так получилось. Я не делала той карьеры, которую, наверное, могла сделать. Да и как видно по книге, особенно и не старалась — я другой человек. Хотя многие, в том числе и папа, говорили мне, что надо что-то делать, надо как-то по-другому себя вести.
— Мила, ты ведь талантливый человек, ты должна играть. А для того, чтобы играть…
Видимо, это заложено в моем характере — я всегда шла против течения, и не могу сказать, что от этого была очень счастлива, вовсе нет. Но я ни на секунду не жалею о том, что со мной происходит сейчас, я бы назвала это каким-то третьим рождением. Планируется выход второй книги — французской части моей жизни. Если я доживу и у меня хватит сил, будет еще и третья — сегодняшняя, совсем другая.
Последние 30 лет я проживаю какую-то совершенно другую историю своей жизни, в том числе и музыкантскую. Я меняюсь, я играю по-другому. Хуже или лучше — вопрос особенный.
— Погружаясь в далекие воспоминания и рассматривая собственную жизнь, как под рентгеном, можете сказать, что самое главное в вас изменилось? Чем отличается девочка, начинающая книгу, от Людмилы Берлинской сегодняшней?
— Во-первых, я повзрослела.
— Какой смысл вы вносите в слово «повзрослеть»? Мы говорим о взрослении, и я вспомнила, как недавно нашла свою тетрадь по литературе с сочинением на тему «Смысл жизни в том, чтобы…» Я была в 8-ом классе. Перечитав, поняла, что за прошедшие 10 лет я ничего нового о жизни не узнала. И вот теперь думаю: повзрослела я или нет?
— Я вас прекрасно понимаю. Что касается лично меня… Очень трудно вытащить из этого что-то одно и ответить.
Для меня повзрослеть — быть уверенной: то, что я делаю и как я живу — это то, чего я хочу. Я с детства считала, что сомнение — очень важный фактор нашей жизни, что нужно жить в сомнении постоянно, нужно постоянно задавать себе вопросы, и что вот это нас и подвигает к тому, чтобы идти дальше. Но, как получается, сомнение сомнению — рознь. И сегодня (хотя, наверное, уже определенное количество лет), выходя на сцену, я абсолютно не думаю, что подумает про меня первый (или последний) ряд в зале.
Не думаю, что, не дай Бог, я неправильно играю Бетховена или не так исполняю Метнера. Безусловно, мы сами себя должны оценивать и слышать со стороны и, может быть, все острее и больше. Но сейчас меня совершенно не заботит мнение окружающих.
— Можно сказать, для вас повзрослеть — это научиться больше доверять себе и меньше доверять другим?
— Думаю, что да. Неважно, что выходит из-под ваших рук/пера/кисти — это вы. Еще я научилась, совершенно подсознательно, отпускать многие вещи: начиная от каких-то привязанностей, — эстетических, музыкантских, человеческих — заканчивая собственными детьми. Таким образом ты постоянно получаешь новую информацию, продолжаешь получать энергию — совершенно неспециально — и отдавать.
С высоты своих лет, как говорят по-русски, могу сказать, что больше всего я боюсь стареть — не как женщина, а как индивидуум. Я уверена, что обновление клетки, если мы воспринимаем себя как единую клетку, может происходить бесконечно. Можно называть это ортодокс, буддист — пожалуйста, в этом смысле я абсолютно свободный человек, я тоже много искала — но это многоклеточное обновление происходит до того момента, когда по какой-то причине человек не умирает.
Больше всего я боюсь предаться некому монотонному существованию, которое, на мой взгляд, ведут очень многие люди, в том числе и молодые. Мне обидно это видеть. Мне очень интересно наблюдать за всем, что происходит, мне жутко интересно жить — и чем дальше, тем больше.
— Мне кажется, это и сложность, и огромная ценность: будучи взрослым зрелым человеком, не прикрываться своим опытом и не переносить его на будущее.
— А зачем? Кто-то на днях спросил, какая основная черта характера была у моего отца (основатель Квартета имени Бородина, виолончелист Валентин Берлинский – прим. ред.). Он был молодым человеком, невероятно молодым до самого конца. Поэтому окружал себя студентами, он обожал молодежь. Конечно, это было для него энергетической подпиткой — но это другая история.
— В вашей книге столько откровений… Как вы на них отважились? Как боролись с сомнениями и желаниями опустить многие подробности?
— Я все равно уже опустила такое количество всего… Я не обо всем говорила. Когда я думала о своем потенциальном читателе (я не предполагала, что он будет в реальности) и понимала, что какие-то вещи надо убрать… тогда ничего не получалось. Когда я начинала себя сдерживать и пытаться обрезать острые углы, из этого уже ничего не получалось, это никому не нужно. Я не могла дальше писать — это становилось просто невозможно.
Рукопись читали мои знакомые, — я захотела, чтобы ее прочли несколько человек — и реакции были очень разные. Человек, от которого я надеялась получить помощь в издании книги, вдруг сказал мне: «А зачем это все? Ну зачем ты это все написала?» А мой одноклассник Макс, который является одним из действующих лиц, после прочтения написал мне много приятных вещей, и среди прочего, — что было для меня невероятно интересно и ценно — что, несмотря на многочисленные откровения, книга будто написана маленькой девочкой.
— Да, соглашусь.
— И опять же: я ничего не хотела усугублять, никого не хотела осуждать. В конце концов, мы же все люди, мы все живем, ничего не стоит на месте.
— О каком периоде своей жизни писать было сложнее всего?
— Думаю, что самый тяжелый период был между школой и консерваторией, период моего становления. Плюс ко всему, мои чисто женские перипетии, сбивавшие с ног — от такого голова может поехать в другую сторону. К огромному сожалению, на тот момент (и сейчас, уже издалека, я это прекрасно понимаю) в России не было ни психологов, ни психотерапевтов, которые могли бы помочь, как это происходит в наше время. А тогда.. ты либо сам поправляешь свои мозги, ставишь их на место, либо живешь иначе. И миллионы людей, в том числе российских женщин, были покалечены.
Можно сказать, что в тех ситуациях не было ничего особенного, ничего экстремального — таких женщин были тысячи и тысячи, и многие из них продолжали жить в таком состоянии, думая, что это нормально. Будучи в замужестве, продолжали жить в несчастье. Я свободный в этом плане человек и считаю, что если не склеилось, надо уходить.
Моя мама часто говорила, что я ненормальная, что вот как раз мне нужно пойти к психиатру; так, как я, никто не делает, я сошла с ума: менять-ломать свою жизнь, ломать, ломать, ломать… Мне нужно было очистить все «шкурки» для того, чтобы жить совершенно другой жизнью и заниматься музыкой; заниматься тем, что мне нравится. В конце концов — моими детьми.
Слово попросил муж Людмилы, Артур Ансель.
Артур: мы живем в такую эпоху, когда хотим видеть перед своими глазами артистов — самых гениальных, самых свободных, самых оригинальных. И в то же время мы проверяем их частную жизнь, хотим залезть в нее. Мы хотим, чтобы люди, которых мы любим, были бы при этом «как надо». А если они оказываются не такими, какими мы их представляем, мы сразу начинаем их судить.
Людмила: я не совсем с этим согласна. Возможно, слова Артура подходят для ситуации во Франции или Америке, но в России происходит такой беспредел… Все смешано в одну кучу.
На мой взгляд, из-за того, что все так связано и перемешано, наша публика сегодня полностью запутана. Она вообще не понимает, что слушает и чем ее кормят. К тому же, совершенно дикое воздействие оказывает реклама. Огромное ее количество направлено на то, чтобы люди понимали: вот это — хорошо, а это — плохо. Реклама сегодня — наше все.
— Во время учебы в Гнесинской школе вы понимали, куда вас ведут и к чему готовят? Атмосфера конкуренции в спецшколе чувствуется даже в книге.
— Конкуренции было много, это правда. Но это же как бы спорт, а в спорте надо начинать вовремя — скажем так.
Считается, что в нашем деле начинать надо в 5 лет или даже в 3 года. Если ты не начал раньше, то потом чисто технически, физически не сможешь нагнать эту компанию. Поэтому в чем-то, наверное, это правда.
Но чтобы вырастить людей талантливых, нужна безумная, невероятная гибкость. К тому же, чем талантливее человек, тем сложнее не делать из него клонирования — надо постараться этого не делать. Ведь этот процесс происходит не только во всей физиологической системе, а в первую очередь в мозгах.
Что касается меня… Конечно, я понимала, куда меня ведут, я же не была полной дурой. Но как-то у меня это все… очень легко жилось, для меня это было достаточно легко. Вообще я школу вспоминаю с удовольствием, вот в консерватории мне было очень тяжело — по атмосфере. Но в школе, и именно в нашем классе, было прекрасно. Было много талантливых людей, замечательные педагоги — не только по музыкальным предметам, но и по общеобразовательным. Было просторно и свободно.
Другое дело, что меня, конечно, периодически дрессировали и заставляли заниматься, ведь я была хулиганкой. Возможно, занималась я недостаточно много и прилежно, потому что многие вещи — и в техническом плане, и в эмоциональном — давались мне легко и естественно. Я всегда знала (ну что тут скрывать), что была одной из первых в классе.
Не могу сказать, что я много о себе воображала или задирала нос, все шло каким-то естественным путем. А вот чем ближе мы приближались к концу, к 11 классу, тем накал страстей становился все сильнее.
В книге я рассказываю, как по собственной инициативе пыталась сбежать в ЦМШ — думая, что, возможно, там будет лучше. Конечно, я совершенно не понимала, что там будет только хуже. И слава Богу, что «побег» в ЦМШ не удался.
На самом деле, в поиске я находилась всегда и самостоятельно — мне никто ничего не разрешал. Я часто «изменяла» Кантор, не скрывая этого совершенно. Я ходила к другим педагогам, я хотела попробовать, хотела понять, что происходит со мной и что я могу, можно ли что-то изменить — мне было интересно. Но это считалось неверностью, конечно.
— Особенно в сложившейся системе.
— Да, особенно в этой системе. Я так считаю и говорю об этом по сей день своим студентам: если вы испытываете потребность в том, чтобы позаниматься с другим педагогом, нужно пойти на этот шаг, даже если он будет и неприятен для кого-то. Но это страшное «мое», которое есть у многих педагогов, когда ученик до смерти боится повернуть налево или направо — это происходит, в том числе, и в исполнительской среде.
Раз уж мы перешли на педагогику… Я очень люблю преподавать, просто никогда не делаю себе рекламы. Но у меня есть достаточно хорошие студенты и ученики — Артур, кстати, один из моих бывших учеников.
Что я могу сказать: я не умею делать одинаковых — у меня не получается. Есть педагоги, которые знают, как создавать одно и то же, и у них есть свои секреты. Я же пошла совершенно другим, очень рискованным, путем, который не всем студентам подходит — это я знаю. Сколько на Земле пианистов! — и с каждым днем их все больше и больше, каждый человек хочет каким-то образом самовыражаться.
Когда ко мне приходят студенты, я чувствую себя доктором. Я смотрю на юношу или девушку и думаю: что у тебя происходит? что для тебя — самое ценное? чего тебе хочется? Конечно, есть студенты, которых мы называем «карьеристами», — в здоровом смысле этого слова — они хотят сделать карьеру. Соответственно: что для этого нужно? Нужно научиться играть так, так и так; понимать головой, что сегодня побеждает вот это. Таким студентам я сразу говорю, что не смогу им помочь с карьерой. Я не тот самый педагог, который делает лауреатов. Это не я.
Рена Шерешевская: “Я работаю со студентами над каждой нотой”
Чего я хочу — сделать этих людей счастливыми, ведь у них миллион проблем. Кто-то не умеет играть октавы, потому что у него маленькая рука — он и не сможет их играть, зато, возможно, будет гениально исполнять клавесинистов. А если человек действительно талантлив, то тут прямо благодать, можно дать ему возможность попробовать.
Когда мне родители говорят, к примеру, что напрасно я дала их ребенку такой репертуар, ведь нужно, чтобы в следующем году он уже победил на таком-то конкурсе, я отвечаю: «Дорогие друзья, это не ко мне. Я не умею. Идите в соседнюю дверь, там это все происходит».
Но есть мои ребята-студенты, — их я ценю больше всего — которые, понимая и отдавая себе отчет в сегодняшней ситуации (ужасно тяжелой для них, молодых музыкантов), тем не менее остаются со мной. И по сей день мы все — это одна большая семья.
Год назад мы с Артуром ушли из школы Корто. В первую очередь потому, что мы не согласны с тем, что там происходит — с точки зрения образования и отношения к студентам. Ведь все должно быть для студентов, а не для педагогов, в конце концов. Во-вторых, я ненавижу интриги и не хочу, чтобы все друг друга сжирали, а это происходит. Я поняла, что никакого счастья своим студентам я принести не смогу — только большие разочарования в конце каждого учебного года.
Раз уж на то пошло, я могу похвастаться: мой ученик стал обладателем Премии Корто — очень важной и престижной во Франции. Ее победителем выбирают одного человека, иногда вообще не выбирают. Я знала, что мой ученик — очень талантливый человек, но эта премия оказалась неожиданностью — очень приятной неожиданностью. К тому же, этот студент тогда был очень молодым, ему было всего лишь 18 лет. Но это не значит, что каждому из своих учеников я могу принести такой подарок. Поэтому, как это ни грустно, мы ушли из школы Корто. Некоторые ребята продолжают брать у нас уроки частным образом, они не расстались с нами, но я прекрасно понимаю, что молодые музыканты должны быть в какой-то системе, иначе невозможно.
Сейчас у нас все меньше и меньше времени, потому что появляется все больше и больше концертов и проектов, у нас огромное количество всяких идей, а на педагогику нужно тратить как минимум половину своей жизни — иначе это не работает.
Артур: я сразу вспомнил одну из моих педагогов, которая сказала мне однажды: «Из любого человека я могу делать первые премии, даже из этого дерева (Артур постучал по столу) я могу сделать первую премию». Думаю, это высказывание говорит о многих вещах.
— Как думаете, к чему может привести система, в которой ценность и профессионализм педагогов во многом определяются количеством его учеников-лауреатов?
— Собственно, уже привело. Мне кажется, все происходит на наших глазах, мы все это видим. Рождаются звезды и немедленно падают. Есть очень много людей, которые добились чего-то, получили какие-то призы, но не выдержали этого бремени и просто растворились. А есть музыканты, которые, возможно, менее талантливы, но они знают, как правильно вести себя с точки зрения карьеры, как правильно строить взаимоотношения с теми, теми и теми людьми/оркестрами/ организациями — и это им помогает играть. Это не значит, что они совсем неталантливы, но это не значит, что они лучшие.
Возможно, это моя застарелая, рихтеровская точка зрения, но ведь зачастую очень талантливые, но не социализированные, люди — они просто гибнут. И таких случаев — миллион сплошь и рядом. Понятно же, что талантливый человек нуждается в сцене. Ему нужна сцена! Любой талантливый человек, включая маленьких детей, должен играть перед публикой. Иначе… эти люди просто гибнут.
— В таком случае вся надежда — на вкус и проницательность публики.
— А как публика может быть проницательной, если она этих талантов не слышит?! Поэтому мне очень нравится, что в Москве есть множество маленьких залов, салонов-гостиных, где происходят очень интересные концерты. Другое дело — как же бедной публике разобраться в этом бесконечном количестве интересных, и не таких интересных, или просто оригинальных (чем оригинальнее, тем публика скорее на это пойдет) мероприятий.
Насчет оригинальности — это явление сейчас наблюдается не только в Москве, это происходит во всем мире: обязательно надо что-то такое придумать, должна быть какая-то вишенка на торте, чтобы зритель понял: уж туда точно стоит пойти. Но есть очень модные места в Москве — в хорошем смысле этого слова.
— Какие, к примеру?
— Я очень люблю Галерею Niko. Там бывают очень интересные концерты, а главное — там дивная атмосфера. Бывают же на Земле такие места, намоленные, — вот там хорошо.
Кстати, 21 февраля 2020 у Артура будет сольный концерт в Галерее Niko. Будет очень интересно, потому что Артур совсем не похож ни на кого — не в том смысле, что он лучший, но он другой. И это интересно.
— Где еще ваши точки притяжения?
— Мне очень хорошо в Уигмор-Холле в Лондоне — маленький, но совершенно потрясающий зал. В голландском аббатстве проводится фестиваль камерной музыки «Орландо-фестиваль», и вот там, видимо, что-то магическое происходит, потому то энергетика у этого места совершенно невероятная.
В Париже… вот даже не могу сказать. В Париже много залов, но многие из них, даже известные, почему-то «не работают». Недавно мы играли в Доме литераторов в Тарусе, зал был полный, играть было очень приятно. Думаю, если музыкантам дать карту, каждый укажет на свои «очаги». Мне очень интересно: совпадут мои точки «точки притяжения» с «точками притяжения» других музыкантов? Я об этом никогда не думала.
— Вы воспитывали своих детей так же, как воспитывали вас? Не пытались извлекать ошибки своих родителей и избежать их со своими детьми?
— Естественно, я об этом думала, и пришла к выводу, что мы можем хотеть одного, а получается всегда совсем другое. Я очень дружу со своей дочерью, мы с ней невероятно близки. Близки настолько, что, возможно, это слишком — для нее в первую очередь.
С сыном у нас отношения гораздо более сложные. Митя — виолончелист, он невероятно эмоциональный человек, наверное, даже больше похож на меня. Он тоже идет совершенно своим путем, надеюсь, что вырулит. В какой-то момент я поняла, что его надо оставить жить свою жизнь. Пусть он делает, как делает, как он живет.
Казалось бы: при всех моих каких-то связях — объективно говоря — я могла бы уже давно привести Митю в оркестры, и он бы уже играл концерты, но этим я сделаю его несчастным. Он должен жить свою жизнь — в этом я уверена на 100%. Митя — талантливый человек, безусловно.
Честно вам скажу: я очень часто виню себя в том, что я недостаточно хорошая мама. Не «еврейская мама», которая всех пестует — хотя я в какой-то мере и такая: я очень волнуюсь и переживаю за своих детей.
Я всегда считала, — между прочим, еще с детства (это может быть и неправильно, но это так) — что детей нужно баловать. Я была в этом уверена: маленьких детей нужно баловать, покупать им игрушки. И когда видела их радость, то сама радовалась этому — видимо, это была какая-то взаимная терапия. А ведь многие говорили мне: не надо этого делать, потом у твоих детей жизнь будет очень тяжелой. Но ведь это потом.
Так же, как я кормила свою любимую кошку яствами, которые ей нельзя было давать, но я думала: что ж это такое, если она никогда в жизни не попробует.. ну, не знаю, черной икры, к примеру. Дальше пусть дети сами решат: подходят им эта черная икра, или они хотят чего-то совершенно другого.
Хотя, наверное, вы правы: в чем-то я пыталась исправить ту ситуацию, которая была со мной. Но я поняла, — теперь уже — что ничего невозможно ни исправить, ни повторить, ни наоборот… Никуда не денешься.
— И ваш ответ, и книга, и впечатление от общения с вами говорят, что вы человек, верящий в судьбу.
— Абсолютно.
— И при этом, как считаете: есть ли момент, когда мы действительно можем выбирать, или мы идем по заданному маршруту без шанса свернуть?
— Вот я думаю, что имеет место быть и то, и другое. Я всегда за то, чтобы выбирать. Я никогда не пойду, как ведомая, я обязательно буду сворачивать в другую сторону или идти против течения — это в моей натуре, это мое естество. . И при этом я верю в судьбу. Если бы я не верила в судьбу, наверное, я не венчалась бы с Артуром.
Я всю жизнь считала, что одиночество — это нормальное состояние любого человека. Только не все его могут пережить.
— Под одиночеством вы имеете в виду состояние человека наедине с самим собой?
— Абсолютно. И очень долгое время я была уверена, что одиночество — это как раз хорошее состояние, необходимое для того, чтобы творить, в конце концов. Нам говорили и мы читали, что все творцы были одиноки.
— В некоторой степени нам это даже внушали.
— И внушали, именно так. Но как выяснилось — ничего подобного. Вот рядом сидит Артур. Это не значит, что я готова жить с ним в обнимку с утра до ночи — мы совершенно не такие люди. Нам всем необходима свобода и абсолютное самовыражение, в какой-то момент нам нужно побыть одним — чисто физически.
Тебе нужно уйти, чтобы заниматься, писать, выдохнуть, пойти погулять, посмотреть картины, пообщаться с другими людьми. Для этого нужно найти того человека, который это понимает и дает тебе эту свободу. А ты, соответственно, ему эту свободу возвращаешь.
— По-вашему, любовь — это когда все, что имеешь, делишь пополам или когда все, что имеется, приумножается?
— Приумножается, конечно. Делится все само собой. Что значит делить? — целое невозможно поделить. Может быть, Артур думает совершенно иначе, мы не на все вещи смотрим одинаково. Тем более, он мужчина.
Артур: любовь — это самая главная энергия, которая питает этот мир и создает отношения между всеми живыми существами.
До Людмилы я думал, что знаю, что такое любовь и что я люблю.
Потом я понял: все, что было раньше, не было любовью. Был какой-то кусок.. не знаю, как сказать, для меня слишком трудно выразить это словами. Мила — это совсем другое, с ней я могу на 100% быть тем, кто я есть. Каждую секунду моей жизни. Я не выдумываю никогда ничего. Я — просто я, и она — какая она есть.
Раньше я думал, что в отношениях должен быть какой-то компромисс, и это нестрашно. Оказывается, такая ситуация — это бомба замедленного действия.
— Людмила, а что любовь для вас?
— Что такое любовь…. В какой-то степени я с Артуром согласна: любовь — это действительно самая главная энергия, это он правильно сказал.
Знаете, что ужасно? Что, к сожалению, не все существа на Земле могут ее получить.
— В том смысле, что любовь не всем доступна?
— Она не всем дана. Такое ощущение, что ее «неравномерно» раздают, либо не все умеют ее получить. Есть люди (среди них — и очень близкие), которых мне бесконечно жалко. Я чувствую: вот если бы растопить, как Снегурочку, вот это все… Они уйдут из этой жизни в совершенно другом состоянии, а может, уйдут в другое состояние. Но, к сожалению, у очень многих людей этот канал перекрыт или полностью запломбирован.
Когда мой очень близкий человек жалуется, что он несчастен, что его никто не любит, я всегда говорю ему: ты-то сам полюби, это же очень просто. Отдай. Отдай, и все будет хорошо. Но это не значит, что люди, живущие без любви, злые или коварные.
Я не знаю, что у них происходит, но этого дара нет. Для этого, примитивно говоря, существуют различные церкви, веры, секты — чего только нет на свете. Но это не значит, что это всем помогает одинаково.
Очень сложно ответить на вопрос, что такое любовь. Наверное, это все, что я могу сказать.
— В одном интервью вы сказали, что чудо — это нормально. Меня эти слова зацепили и очень тронули. В связи с этим вопрос: как впустить чудо в свою жизнь? Это возможно?
— Да, но это большая работа. Я думаю, что так просто ничего не произойдет — особенно чуда. Тут нужно не просто быть готовым… Но ни в коем случае не надо просить, думая: вот я попрошу — и я получу.
Мы опять возвращаемся к вопросу о вере: ты просишь, потому что ты веришь, а не потому, что очень хочешь — неважно, что: больше денег, красивое платье, любовь, даже здоровье.
Я не ханжа абсолютно, я обожаю ходить в парикмахерские, в салоны красоты, обожаю красивые вещи, но в то же время считаю, что не надо становиться фанатиком того, другого, третьего. Нужно оставаться абсолютно самим собой. Иногда — отказываться от чего-то. Тогда ты получишь Чудо.
Беседовала Татьяна Плющай