«Норма» Беллини задумана как бенефис Хиблы Герзмава.
Спектакль поставили в Музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко. Это второй раз, когда режиссер Адольф Шапиро ставит оперу бельканто для примадонны театра. Первой была «Лючия ди Ламмермур». Сценические цитаты из той постановки есть в новом спектакле. Иногда они к месту, иногда вызывают досаду. Но обо всем по порядку.
Шапиро работал на «Норме» вместе с дирижером Кристианом Кнаппом, сценографом Марией Трегубовой, хореографом Михаилом Кисляровым и художником по свету Иваном Виноградовым.
У Кнаппа, известного как многолетний «зам. Гергиева», получилось неброско, так скажем. Вопреки дирижерским утверждениям, что нужно показать неправильность мнения о куцей оркестровке Беллини и – как следствие – неизбежном звучании оркестра в качестве «большой гитары», все звучало одномерно, даже в увертюре. То умцаца, то – прямолинейно – лирика, волнение или скорбь, впрочем, исконно красивейшие: неистощимый мелодизм Беллини близок к совершенству.
Пушкин писал об упоительном Россини, но его сицилийский коллега не менее упоителен в увлечении красотой голоса и его возможностями. Композитор так захвачен, что все прочее, оркестр в том числе, заставляет «прислуживать» пению.
Главное, как всегда в этой опере, осталось за вокалом. Иному не помог и прием, когда на увертюре музыкантов автоматически подняли наверх из оркестровой ямы, а по окончании вступления спустили обратно.
Трегубова нашла впечатляющий прием, поселив персонажей в призрачном мире: ведь знаменитая каватина Нормы посвящена богине луны, а значит, ночи. Все в первом акте происходит в серо-блеклом, бездушном свете, когда мир и глухой лес кажутся театром бликов и теней. Призрачны даже магические олени, скачущие чуть ли не по небу.
Есть, правда, алый подбой плащей Нормы и Поллиона, как у булгаковского Понтия Пилата: ведь жрица друидов вершит жертвоприношения, и римский консул в Британии тоже не агнец. Но это под спудом.
Лишь в паре минут финала, когда бушует бутафорское (и, надо сказать, совсем не страшное, скорее смешное) пламя, все кругом озаряется красным. А когда Норму и Поллиона сожгли, и клубок человеческих эмоций, наконец, размотался, мир вдруг вспыхивает цветом, зеленью леса и теплотой рыжей оленьей шкуры: равнодушная природа продолжает жить своей жизнью.
Деревня Нормы — увеличенный до гигантских размеров макет, с домиками и фигурками вдалеке, ибо быт героине не важен; ее комната – стерильно-аскетичная функциональность, с вездесущей луной за окном, как будто (а так и есть) дом – ей не дом, а место пребывания физического тела. Вся жизнь Нормы – в эмоциях.
Луна станет гигантской в сцене у моря, где прежде был мирный пляж, а теперь – место, где кается лживая жрица, ради любви к врагу, водящая за нос соплеменников. В небе появится вертолет, что даст зрелищу тревожную актуальность. Смесь наболевшего с древней магией, политика и религия, не устоявшие перед личным, борьба сил рода и правды эротических влечений – ключ к пониманию режиссерской концепции.
Смена декораций происходит наглядно: Адольфу Шапиро (и не он первый) важно показать условность жанра, а может, механизм его функционирования: как создается оперная монументальность, как рождается и умирает — в обнажении сценического приема — театральная непосредственность. Она в итоге должна остаться лишь в музыке и пении.
Что касается костюмов, черные «кожи» римлян и серые «партизанские» униформы галлов в очках ночного видения – хоть и расхожий прием современной оперной сценографии, но тут работает, особенно на контрасте. Противников в спектакле не спутаешь. Шапиро заранее предупредил:
«поместив своих вполне итальянских героев в первый век до нашей эры, да еще превратив их в друидов, ведущих борьбу с завоевателями-римлянами, авторы «Нормы» поставили будущих постановщиков перед дилеммой: пытаться, следуя ремаркам, воссоздать обычаи и обряды неизвестного племени или, уловив внутренние намерения сочинителей, отнестись к обстоятельствам времени и места действия как к условной форме. Мы выбрали второй путь».
Специально для любителей «исторической» буквальности: это разумное решение, отвергающее неизбежную вампуку, дочь архаики. Если, кроме всего прочего, учесть, что и на миланской премьере в 1831 году все древние реалии спектакля были «древними», а публика реагировала на страсти, а не на туники.
Норма – она кто? Патриотка или любовница? Для Беллини и его либреттиста Феличе Романи это открытый вопрос. Вечно открытый. Его называют конфликтом долга и чувства, что есть – с древних времен – магистральное направление европейского искусства.
Собственно говоря, все герои оперы поражены раздвоенностью: и Норма, и Адальджиза, и Поллион. На двух стульях не усидишь, забывает героиня. Измена может выйти боком, не помнит заигравшийся в женщин-аборигенок консул страны-агрессора. Не стоит верить шаблонам соблазнителей, забывает (или не знает) юная друидка.
Личное и социальное тесно переплетены, это сквозной мотив, поэтому визуальные детали вторичны, и конкретные исторические обстоятельства – не главное. Да хотя бы по причине отнюдь не древнегалльской и не древнеримской музыки.
Кисляров заставил свиту главного жреца (одинаково безликие мужчины и женщины в пальто и шляпах) медленно ходить и даже пятиться между деревьями священного леса, декоративно снимая и надевая – по одному пальчику – перчатки на бурно шевелящиеся пальцы. Обряд, наверно. Невозмутимость нарушится лишь однажды, когда будет объявлена война захватчикам, и жрецы вдруг бешено задергаются в предвкушении. А Виноградов (вместе с видеохудожником Ильей Стариловым) наполнил сцену смятенными лунными эффектами. Возможно, по замыслу, они воздействуют на психику героев?
Хибла Герзмава по-прежнему поет очень красиво, хотя – на первом спектакле – не всегда ровно и не всегда гладко. Проскальзывали проблемы с верхними нотами. Да и чрезмерная суровость манеры держаться…. Впрочем, у Герзмава так всегда.
Но это не было важно публике, когда еще безмолвная Норма в алом платье с длинным, эффектно волочащимся шлейфом медленно прошла из кулисы в кулису (цитата из «Лючии», даже в фасоне костюма). Или когда она пару раз вставала на возвышение, чтобы значительно спеть (тоже прием, использованный Шапиро в «Лючии», старомодный, наивный и слишком «в лоб», в романтической опере и так много пафоса).
«Casta Diva» зал слушал, затаив дыхание. Ибо легендарное же заклинание.
Что до актерской убедительности, Герзмава умеет создать эффект присутствия, даже когда ей ничего особо не поставлено. Поллион (Владимир Дмитрук), наоборот, в образе несколько топорен, ему ощутимо не хватает сценического рисунка, ибо неясно, за какие харизматические заслуги этого вояку страстно любят – аж до клятвопреступления – две галльские красавицы. Тенор консула был чуть более надрывен, чем нужно. Хотя верхние ноты он берет, а партия очень сложная, и волнения, конечно, было много.
Вторая красавица – рыжая Адальджиза – тоже не шибко обольстительна по поведению, зато практически безупречно – и свежо – поет, по полной белькантовой программе. Полина Шароварова – мое личное открытие. Жаль, что работа режиссера с актерами не дошла до нужной кондиции.
Иногда певцы стояли столбом в те моменты, когда этого было недостаточно, и хотелось крикнуть из зала «ау, вы же любите или ненавидите, черт возьми, проявите это». Хотя статика, похоже, где-то была и намеренная. Чтобы подать, как в драмтеатре, слово и, как в опере, вокал. Да и хорошо сделанные, с музыкальной точки зрения, дуэты и диалоги отвлекали от таких недостатков.
Что «Va, crudele, e al dio spletato» (Адальджиза и Поллион) , что сцены Нормы и Адальджизы, когда два тембра сплетаются и расплетаются, точно побеги священного плюща, что финальное пение Нормы и Поллиона «In mia man altin tu sei», где грозные слова у Шапиро фатально противоречат ласковым жестам.
Итальянские страсти для примадонны МАМТа, наверно, будут продолжены. Можно, к примеру, взять «Анну Болейн» Доницетти, Герзмава ее уже пела. А Шапиро снова пригласить режиссером, чтоб сохранялось стилистическое единство. Возникнет трилогия на тему сильной, страдающей женщины, выдержанная в фирменном режиссерском стиле, соединяющем психологию с условностью.
А назвать всю серию, благо, сюжеты опер позволяют – «насильно мил не будешь».
Майя Крылова
