ClassicalMusicNews.Ru сделал обзор интервью Ирины Никитиной с Захаром Броном в программе «Энигма».
Истоки
Оба моих родителя не из Советского Союза. Мама — из Польши, папа — из Бессарабии, из Румынии. Известно, что в 1939-1940-х годах были разделения этих стран, и часть их отходила к Советскому Союзу.
Моя мама закончила Школу Шопена, была пианисткой в Варшаве. После разделения страны она поступила в Минскую консерваторию, получила Сталинскую стипендию в 1939 году — и это ей спасло жизнь, потому что когда началась Вторая мировая война, все ее родственники были уничтожены в гетто. Все.
Мой папа — из Бессарабии, часть которой была также присоединена к Советскому Союзу. Он был где-то ранен (точно не знаю, где) и попал в казахский город Уральск, в госпиталь. А мама, убегая из Минска от немцев во время войны, тоже попала в Уральск. Там они познакомились, и в конце концов я родился. Значит, по рождению я казах.
Уральск — Одесса — Уральск — Москва
Родители, особенно папа, хотели отдать меня на скрипку, поэтому отец отвел меня в музыкальную школу города Уральска. Я до сих пор помню фамилию, имя и отчество своего первого педагога — Алексей Васильевич Болотин.
Тут я должен сказать, — поскольку сам много лет преподаю и знаю — что если к педагогу попадает ребенок со способностями (на любом уровне), педагог, даже если он не все умеет, он все-таки хочет получить с ребенка максимум.
Наверное, у меня какие-то способности были, трудно сказать, мне было 4-5 лет. Но Алексей Васильевич через год общения со мной попросил моих родителей увезти меня в какой-то большой город.
Работа моего папы была связана с командировками. Он работал инженером на оборонном заводе, и вот у него была командировка: Саратов — Москва — Ленинград и Одесса. И в каждом из этих городов он показывал меня в музыкальных десятилетках. И в Одессе мои родители пошли на такой геройский поступок: в 6 лет меня оставили одного в чужой семье.
Учился я у замечательного педагога Зиссермана Артура Леонидовича — это школа Столярского. Меня, почему-то, из первого класса перевели сразу в третий.
Но родители были вынуждены меня забрать — по двум причинам.
Первая — когда в Одессе открылся интернат, места давали только детям из украинских сел. В общем, мне не дали интернат. Но главная причина была очень любопытная.
Хозяин дома, где я жил, дядя Шайя (это я сам помню) решил, что у ребенка плохой аппетит. И чтобы повысить аппетит, он мне маленькому, 6-7-летнему ребенку, давал утром и вечером — по чайной, а в обед — по столовой ложке водки. Приезжает мой папа из Казахстана — 4 тысячи километров до Одессы (а папа был очень компанейский человек), садится за стол, и я ему говорю: «Папа! Подожди, не ешь — сейчас дядя Шайя водку принесет».
Это кончилось тем, что я потом 2-3 года был в Уральске. За это время я там прошел курс музыкального училища — полностью, и в 10-11 лет встал вопрос: что делать дальше? Меня повезли в столицу той республики, где мы были — в Алма-Ату. И педагог сказал: «У вашего сына нет никаких способностей, он дилетант. В школу мы его принять не можем». И так мы уехали назад в Уральск. Это был июнь месяц, и в итоге — надо ж что-то делать!
И почему-то решили в конце августа привезти меня в Москву.
Все приемные экзамены были закончены, все были в отпусках. Когда моя мама услышала, что Буся (Борис) Гольдштейн был в Москве, она вспомнила, как в 35-ом году в Варшаве проходил первый конкурс Венявского, где вместе с Давидом Ойстрахом маленький Буся Гольдштейн стал лауреатом, а потом, будучи с концертами в Польше, был у них дома — так она с ним познакомилась. Борис послушал меня и тут же взял в класс — и, в общем, стал вторым отцом.
Я у него был 6 лет — школа и училище, в консерватории я уже был у Игоря Ойстраха. Ведь я учился в Москве, когда Москва была центром мира… (разводит руками), это было невероятно.
Если бы мне рассказали — я бы не поверил, если бы сам не был свидетелем. Давид Ойстрах — класс 8-й, Леонид Коган, Юрий Янкелевич — класс 15-й, Дмитрий Цыганов — класс 10-й, 19-й класс — Ростропович. И это еще не конец списка!
Армия
В декабря 1970 года я был одним из победителей Всесоюзного конкурса и в 71-м году поехал в Брюссель, на конкурс королевы Елизаветы, стал лауреатом. Поступив в очную аспирантуру, я стал готовиться к конкурсу Венявского в Познани.
Всесоюзный отбор проходил в Киеве, я победил — и вот здесь началось то, что, конечно, трудно… трудно, так сказать, как-то оправдать или что-то сказать. Хотя теперь я вспоминаю это с улыбкой, а тогда это было трагично.
Меня вызвали в отдел аспирантуры консерватории — но они тоже не виноваты, потому что не знали, чем это кончится — и сказали, что меня вызывают в Краснопресненский райвоенкомат Москвы для проверки документов. Я жил на Малой Грузинской, в общежитии, и, как все аспиранты, по советским законам, до окончания обучения имел освобождение от советской армии. Я еще спросил у Ойстраха, он сказал: «Ну раз проверяют документы — идите».
Я пришел — у меня забрали паспорт и больше оттуда не отпустили. Забрали в армию без комиссии — это нарушение всех законов. Более того: не разрешили служить в ансамбле, ансамбль мог бы меня отпустить на конкурс. Видимо, кому-то не хотелось, чтобы я поехал на конкурс — я это предполагаю, у меня есть свои предположения, но я не буду их высказывать.
Отличник военно-воздушных войск рядовой Брон
Год я служил в наземной авиации, это была учебная часть, и так как я всего год и без физического образования, то, естественно нашу группу (нас было 7 человек) использовали: я разгружал вагоны с цементом, ставил бордюры на проспекте Вернадского, что-то в Лужниках копал. Но когда привыкли — было еще хуже.
Месяца через полтора нас посадили в поезд и около Горького (сейчас это Нижний Новгород) высадили. В лесу — воинская часть, там был авиационный полк, где в то время были самые секретные советские истребители МиГ-25. В этом полку я служил, и там я хотел уже чуть ли не жизнью покончить, потому что считал, что конец мне.
И в это время меня вызывают в штаб. И здесь — слава Богу — проявились мои не только педагогические способности, но и склонность к тому, что я могу выйти из какого-то положения. Я понимал, что если я что-то не сделаю, то не знаю, что будет. Меня вызывают в штаб, смотрят в мои документы:
— Аспирант Московской консерватории, лауреат конкурса в Брюсселе рядовой Брон. Музыкант? Знаете, у нас проблема. Мы купили набор духовых инструментов, они там валяются где-то в клубе, и надо для отчета создать какой-то оркестр, чтобы он играл на разводе караулов, на всяких смотрах. Вы можете?
— Конечно!
Имея консерваторское образование, я неплохо знал инструменты симфонического оркестра. Но духовые… этой специфики я не знал абсолютно. Я сказал: «Конечно могу!», и на следующий день я думаю: что мне делать. Почему было особо сложно: наверное, во многих направлениях у меня есть способности, но есть места, где я совершенно бездарен.
Например, когда я учился в советской школе и, как все, состоял в пионерской организации, зная, что я учился музыке, меня хотели сделать горнистом. Но у меня такой амбушюр… Любой человек может звук издать — я не могу. Ну бездарен, не знаю, почему.
Но как я вышел из положения. Я попросил набрать тех ребят, которые играли на горне в пионерской организации. На первом занятии я просил их дунуть. Я слышал: си-бемоль, до; передувание я знал, кварта, квинта, октава… Через какое-то количество часов я уже им аппликатуру ставил — как мог.
Но все равно через 1-2 дня я пришел в тупик: а что делать дальше? Репертуара никакого… И я решил как-то попасть в большой город — в Горький, который был недалеко, чтобы позвонить в Москву и спросить, что мне делать.
Мне разрешили поехать на один день, и я пошел к реке Волге с такими мыслями, что вот прокачусь последний раз на катере с подводными крыльями. И приплыл не сверху — на вокзал, а снизу — в порт и пошел по центральной улице Свердлова к почтамту и заходил в книжные магазины.
Так, гуляя, я увидел маленький нотный магазин и зашел в него. Ничего не думая, поднимаю глаза наверх, и вижу книгу — как сейчас помню, у меня память хорошая — «Духовой оркестр», автор Свечков. Там был выписан весь нужный духовой репертуар, все что можно.
Я купил книгу и никуда не звонил, продолжал по этой книге. В воинском билете у меня написано: «Отличник военно-воздушных войск».
Новосибирск
Сначала (имеется в виду после армии) было очень трудно войти в форму. Мне было очень трудно, но пришлось. Первое — я очень хотел остаться в Москве. И были возможности, где я мог применить себя, но московской прописки у меня не было. Больше всего я боялся распределения.
Так как я заканчивал аспирантуру на год позже, — из-за армии — то в этих самых отделах, где руководят всякими делами, обо мне забыли. Я спокойно сдаю все экзамены, и вот тут возникает июль 74-го года — в Москве проходит всесоюзный отбор-конкурс, победители которого могут поехать на конкурс Паганини в Геную. Я играю и неожиданно для себя побеждаю, занимаю 1-е место — и я счастливый, на седьмом небе. Меня встречают в Московской консерватории — когда вспоминают обо мне — и говорят:
— Товарищ Брон, мы вам документы не подпишем на выезд за границу. Вы не подписали распределение.
— А что у вас есть?
— У нас есть Свердловск и Новосибирск.
Новосибирск я немножко знал, говорю: «Давайте Новосибирск», — думая о том, что в конце сентября я еду в Геную. Ну, не первую, ну какую-то премию получу, вернусь в конце октября. И на мое счастье — какие-то международные события, советское правительство отменяет советское участие на тот год. И вот здесь начинается следующее совпадение, уже в другом плане.
У меня ничего не остается, как подписанное распределение, и 20 августа 1974 года я на поезде приезжаю и вступаю на сибирскую землю. И так вышло, что в этот день — знаете, что было? Родился мой будущий ученик Максим Венгеров.
Возможно, мое распределение в Новосибирск было судьбоносным. Если бы в то время я остался в Москве, я бы не получил ни этих учеников, ни этих возможностей. У меня были идеи, которые потом, при помощи и благодаря многим людям мне удалось претворить в жизнь. Но! Как бы я ни работал, чтобы довести эти идеи до совершенства, если бы мне не попались такие таланты, как пятилетний Вадик Репин…
Родители Вадика хотели ребенка учить на баяне. А в это время — так получилось — я работал в консерватории и совмещал в десятилетке, и в эту школу привели родители маленького пятилетнего Вадика на баян. И комиссия его забраковала, он не поступил. А на скрипку не было конкурса, и он попал к педагогу Гатьятуллиной. И через несколько месяцев она привела его ко мне.
О красоте
Я много слышу интервью, когда очень интересно говорят о том, что нужно — и это правильно — не замыкаться в старом, находить что-то новое. Но когда говорят о красоте и о чем-то прекрасном, надо понимать, что красота не должна противоречить естественности и чему-то натуральному.
Самоконтроль
Единственное, через что может передаться душа, идеи и новые идеи — это через звучание. Я не открою никакого секрета: любой инструмент — сложный, струнный инструмент особенно сложный, потому что самый элементарный звук требует техники.
Что самое сложное — это развитие самокритерия, уха. Никто специально не играет плохо и некрасиво. Когда человек играет и пропускает — это значит, что он не слышит. Когда со стороны — мы все услышим, а у себя… И вот первое — это научиться слышать у себя, и тогда начнется прогресс, вот этому я начинаю учить с самого начала.
Один из примеров работы с Вадиком Репиным. У него от природы — невероятная виртуозность, меня просто формально бы зарезали, если бы я сказал названия произведений, которые я ему даю. Поэтому я ему давал «упражнения» — на самом деле это были некоторые вариации из 24-го каприса Паганини.
И когда через несколько лет я показал аудиозапись выдающейся скрипачке, ученице Давида Ойстраха Ольге Пархоменко, которая приезжала принимать госэкзамены, она сказала: «Не верю». Я тогда привел ее в класс, она послушала его лично и сказала: «Все равно не верю». А потому что… он этим владел — плюс талант.
Фильм «Вадим Репин», 1984:
Новосибирск – Москва: 3:1
82-й год. Максима еще не было — Максим появился в 83-м году.
Был объявлен всесоюзный конкурс-отбор, победители которого представят Советский Союз на юношеском конкурсе Венявского в Люблине. Я готовлю троих: Вадик Репин, Володя Скляревский и Миша Корн. Приезжаем мы в Москву, идет соревнование. Дают 4 первых места. Порядок я не знаю, я не был в жюри. 4 человека, из них 3 — моих. Места только 2 — видимо, раз Москва решила иначе, наверное, тот москвич не был на 1-м месте. И решают вместо 2-х человек отправить всех 4-х — ну и слава Богу.
Готовимся все лето, приезжаем в конце августа, и нас огорашивают сообщением, что москвич заболел, поэтому он уже не едет, поедут только двое — и сняли одного моего бедного мальчика. Мне только его жалко — он готовился все лето. Была такая ситуация, ну что ж… Поехали.
Надо отдать должное жюри конкурса. После этого я был на многих фестивалях и мастер-классах, где встречаются профессора со всего мира. Они работают и невольно уже знают, кто будет участвовать в следующем конкурсе. Я с большим уважением отношусь к этому жюри: у них уже были заготовлены победители, они знали, на кого они ставят — и там действительно были достойные ребята. Но у них нашлись силы отдать ему (т.е. Вадиму Репину — прим.ред.) все первые премии.
Тихон Николаевич Хренников
Дальше — хотите — верьте, хотите — нет. И это было причиной появления того, кому надо молиться — Тихон Николаевич Хренников.
По приезде в Москву в Министерстве культуры меня ждал разнос. «Мы Вам не позволим издеваться над детьми, у нас запрещен детский труд! И мы Вашему Сурикову, — так одна дама назвала Репина, — до 18-ти лет запрещаем все открытые выступления, только академические концерты». А Вадику было 10.
С таким я приехал в Новосибирск: с одной стороны — с победой, с другой — с запретом. И вот тут я вспомнил, что когда мне было лет 14 и один из моих первых учителей, Буся Гольдштейн, хотел меня продвинуть, он хотел показать меня Хренникову. Это не состоялось, потому что я попал в аварию, но я это запомнил. И я все сделал для того, чтобы найти контакты Хренникова.
И в декабре 82-го года впервые был в Скатертном переулке в квартире Тихона Николаевича. Когда он услышал Вадика, он заплакал. Я так про себя подумал: это очень приятно — все комплименты… Но трудно поверить, что он что-то сделает. Это было 27 декабря 82-го года.
И 1 января 83-го года я открываю газету «Правда» — у меня она есть до сих пор — и на последней полосе слева вдруг вижу столбик «Сибиряк со скрипкой» — полный отчет о моем визите с Вадиком к Тихону Николаевичу.
Знаете, что такое, когда написали в газете «Правда»? — это как цунами началось. Я сказал, что надо бы Вадику из госколлекции скрипку — тут же он Страдивари получил. Потом в марте сыграл со Светлановым в Большом зале консерватории Концерт Хренникова — это был первый его выход на интервидении.
Германия
Я бы, наверное, никогда не уехал на постоянное место жительства, если бы имел возможность работать в Москве или Ленинграде — это я могу сказать. Меня приглашали, но не пускали. И вот в 89-ом году, когда было время перестройки, необходимости эмигрировать не было, можно было просто получить разрешение на работу, меня пригласили — тогда я и принял приглашение.
Первое приглашение было в Лондон, одновременно было несколько приглашений в Германию. Немецкий язык мне был чуть ближе, я выбрал Любек — почему? Любек выбрал меня, можно сказать. Сегодня, если бы мне сказали, я бы подумал, наверное — потому что сегодня я-то знаю, как трудно получать место работы. А тогда…
Я везде, куда меня приглашали, ставил условие: я соглашусь, если вы найдете спонсора, который поддержит минимум четырех моих учеников с родителями. И в Любеке нашелся такой господин Кнутсен. Со мной поехали: Вадик Репин, Максим Венгеров, Наташа Прищепенко и Коля Мадоян. Потом был Аркаша Гутников и Кирилл Трусов.
Дэвид Гаррет
В 88-м году проходил конкурс Крейслера в городе Грацци, где я был в жюри. Концерт открытия дирижировал Тибор Варга, а солировал маленький Максим Венгеров. Когда его услышал Тибор Варга, он со мной познакомился и пригласил меня с мастер-классом и участием в жюри в конкурсе в Сеуле.
Приехали очень многие, я до сих пор не представляю, как я преподавал, не зная ни одного иностранного языка на тот момент. И среди всех остальных был приглашен один папа с мальчиком по фамилии Бонгарц. Я занимался с мальчиком, папа этим очень увлекся. А потом оказалось, что папа — очень известный владелец единственного аукциона музыкальных инструментов в Германии, господин Бонгарц, его жена — американка по фамилии Гарретт, а мальчик был Давид Бонгарц, который сейчас Гарретт. Папа очень увлекся.
Я приезжаю в Новосибирск, — а тогда не было телефонов, которые можно отключить, разница во времени — и вдруг ночью раздается звонок, и этот папа на ломаном языке: «А каким штрихом на 3-ей строчке в этюде играть эту ноту?». В конце концов Дэвид учился у меня в Любеке, делал огромные успехи.
Скрипка Паганини
У меня в этом году было уникальное явление. Я неожиданно получил приглашение и сыграл сольный концерт в Генуе на скрипке Паганини.
Я никогда не прекращал играть, сократил мои концертные выступления, но я никогда их не прекращал. Занимаясь со своими талантами, я невольно у них учусь и к следующим ученикам прихожу с новыми запасами новых идей.
Интервью смотрела Татьяна Плющай