Премьера оперы «Идиот» Мечислава Вайнберга в Зальцбурге по всеобщему признанию стала одним из главных событий фестиваля этого года. Знаменитый польский режиссер Кшиштоф Варликовский собрал в своей постановке интернациональную и можно с уверенностью сказать – «звездную» команду.
Перед очередным спектаклем мы встретились в Зальцбурге с исполнителем роли Парфена Рогожина – белорусским баритоном, солистом Мариинского театра Владиславом Сулимским.
— Мне посчастливилось участвовать в постановке «Пассажирки» Мечислава Вайнберга в «Новой опере» в 2017 году. И если поначалу певцы с некоторой настороженностью встретили музыку, которую до той поры не исполняли, то к премьере все – от солистов до артистов хора – оказались в какой-то музыкально-сценической воронке, которая их буквально затягивала. Отсюда мой первый вопрос – ощутили ли вы тоже самое, работая с Кшиштофом Варликовским в его версии «Идиота» в Зальцбурге?
— Я ехал на эту постановку не в самом приподнятом состоянии духа. Потому, что музыка – сложнейшая, для меня этот опыт – новый. И это, конечно, вызов. Единственной надеждой был Кшиштоф, потому, что я знал: он меня поддержит, поможет, даже если я где-то там по нотам буду «приблизительно ходить». И ничего не скажет.
Но так получилось, что чем больше я углублялся в эту музыку, тем понятней становилось, что ничего страшного в ней нет, кроме каких-то сложных моментов в интонировании, которых не так уж и много. Просто нужно погрузиться с головой в эту оперу. И буквально через неделю после начала репетиций в Зальцбурге я уже обходился без помощи нот.
Когда включаются ноги, руки и голова – все начинает быстрее запоминаться.
— Вас пригласил в эту постановку лично Варликовский?
— Да, сразу после нашей совместной работы в «Макбете» на зальцбургском фестивале прошлого года.
— Есть ли разница между тем, что Варликовский как режиссер делал тогда в «Макбете» и сейчас в «Идиоте»?
— У Кшиштофа есть свой особый подход. Он работает не столько с актером, заставляя его выполнять конкретные режиссерские указания, сколько с текстом. Он стремится, чтобы актер прожил этот текст, пропустил через текст свои эмоции.
И, кстати говоря, Кшиштоф человек очень дальновидный. Иногда я просто подумаю о том, чтобы что-то сделать, а он уже говорит: «да, это правильно будет». Он не работает с телом. Он работает с головой, с сознанием и эмоциями артиста.
Он идет от текста, но иногда в «Идиоте» это было немного чересчур. Он пытался сценически воплотить каждое слово, но я ему объяснял, что в русском языке слово иногда не значит ничего. Или служит просто для связки других слов… Кшиштоф это понимал, но человек он очень дотошный…
— Варликовский хочет, чтобы каждое слово, каждая интонация были бы оформлены в какое-то сценическое движение, жест, мизансцену?
— Абсолютно точно. Главное для него – характер и смысл текста. Как это произносится, в какой позе и с какой мимикой это поется. Для него тут важна каждая деталь.
И он был не один! Вместе с ним над спектаклем трудился хореограф Клод Бардуи, который отвечал уж за половину постановки точно… А еще драматург Кристиан Лонша, он с Кшиштофом тоже очень плотно работал именно по тексту.
Я когда сюда ехал, то боялся, что Достоевский немного будет перетянут в какую-то другую сторону. Мне хотелось, чтобы никаких подводных течений не было. Только – Достоевский… Но я уже после «Макбета» понял, что Кшиштоф это человек искусства…
— То есть за актуальной повесткой не гонится?
— Вообще! Ни капли! Это очень умный и честный человек. Любого солиста спроси, кто с ним сейчас работает – они скажут эти же слова, что и я. Потрясающий человек!
— А как работалось с Богданом Волковым – исполнителем роли князя Мышкина?
— Прекрасно. Он поддерживал меня. Богдан уже пел эту партию, и ему было проще. Мы очень быстро нашли общий язык, хотя до этого вместе не работали. Очень приятно общаться с человеком, который знает все о своей роли, о своей профессии. И может на сцене показать все, что знает.
— И у него психотип – князя Мышкина…
— Да! С него и делалась эта роль…
— А не обидно, что достаются вам роли преимущественно отрицательных персонажей?
— Ну, баритоны – они часто негодяи. Или люди, которые переживают несчастную любовь и становятся негодяями. Но для меня Рогожин вообще не является отрицательным персонажем. Это человек с поломанной психикой. И которая ломается не сразу. У Достоевского это все скрупулезно прописано, каждый его слом, где он мог бы еще вроде вернуться, а – уже никак, нет обратной дороги. И в этом ему помогает Мышкин.
Для меня Мышкин гораздо более негативный персонаж. Он поломал жизнь всем. Буквально всем персонажам этой драмы. Но он это не специально делает…
— И Богдан Волков именно так ощущает своего героя?
— У Богдана это все отлично получается передать. Единственное, я возмущался, когда ему парик напялили. Я говорю: «Зачем, у тебя же все свое, это же идеально…» А он: «Ну, не знаю…»
Но в принципе, когда все с париками, то это работает. Ведь сцена длинная, пространство огромное, и наши головушки без париков смотрелись бы немножко скудновато.
— По костюмам идет легкая отсылка к позднему Советскому Союзу…
— Да, там и какой-то русский колорит присутствует, и что-то цыганское, много чего намешано. Я доволен своим костюмом. Единственное – в самом начале очень жарко. Сидишь в шапке, в меховой парке, ждешь выхода…
— А как Варликовский работал с ансамблями? Как организовывал взаимодействие героев?
— С каждым солистом он работал по отдельности. Каждому объяснял, что он хочет…
— С каждым проходил партию?
— Нет, партию не проходил, но уже на сцене объяснял, чего он хочет, потом мы намечали все ногами. Он смотрел, что артисты показывают, и уж тогда вносил свои коррективы.
— То есть он смотрит вначале – что вы ему предлагаете?
— Да, он понимает, что тут пришли не школьники, а опытные актеры, которые не в одной постановке участвовали, да и с ним уже работали.
Кшиштоф полагается на внутреннее чувство артиста. Может сказать, если что-то не нравится или не устраивает. Делает это несколько извилисто… Иногда даже перед самой премьерой приходит… И то, что ему не хватает, он – «кап», «кап» на мозги!
— А что скажете про работу оркестра?
— У нас было всего три репетиции. На «Макбете» в прошлом году была неделя, а сейчас на Вайнберге – три. Все в шоке ходили… Как так? Но в принципе – все сложилось.
— А как преодолевались интонационные трудности. Где в вашей партии они более всего сосредоточены?
— Последняя картина – она самая сложная. Там по существу нет каких-то гармонических ориентиров, даже на слух трудно запомнить все мелодические переходы…
— Но это все-таки тональная музыка?
— Временами – да (смеется).
— Сцена убийства Настасьи Филипповны, ее прекрасно играет литовская певица Аушрине Стундите – насколько она тяжела актерски?
— Очень. Это тяжело переживать и так, а там еще получается – восьмая, девятая и десятая картины. Я на сцене без перерыва. И это соперничество, когда герои между собой ругаются. И все это через тебя проходит. А потом песня Рогожина – «Ах, талан…», которая просто какую-то разрушительную силу имеет. И выходишь на убийство – уже реально готов убить.
Все это сделано в опере совершенно гениально. И либретто, и музыка… Так сделано, что тебя буквально в клочья разрывает. Мы втроем в конце лежим, и каждый плачет о своем. Настасья, не знаю, с закрытыми глазами лежит. Богдан – потому, что эта его роль наконец закончилась. А мне – свет в глаза бьет! Шучу, конечно… Мы лежим и тихо друг другу: «Ну, что, поздравляем… Теперь до следующего…»
— Что чувствует ваш герой Парфен Рогожин к Настасье Филипповне? Там же совсем нет эротики?
— Нет ее. Там какая-то болезненная страсть. Так бывает, человек увидел кого-то, влюбился и идет как животное по этому пути. «Мне нравится, хочу, деньги есть…». Вот и все. Есть такие типажи в жизни. Может и у меня когда-то такое было…
— Кроме болезненности – еще и хаос, распад?
— Да, вот момент, когда они встречаются первый раз взглядами – это происходит у Иволгина. Рогожин приходит пьяный и невменяемый, глаза навыкате. Настасья Филипповна в эйфории, она встретила князя и почувствовала то, чего раньше не знала и не чувствовала. И она испугалась. И то, что тут происходит – понять нельзя. Все смазано, все – хаос.
Да, она уходит с Рогожиным в одном направлении. Что там было – никто не знает. Он потом является к ней уже с деньгами. И опять у них начинается водоворот отношений, но мы видим: он к ней, «ах», а она – «пшел вон, холоп». Шпыняет как щенка. Эта болезненная любовь – она у всех в этой опере. Кроме Гани, наверное, ему вообще начхать. Он себя любит.
В «Идиоте» нет здоровой любви. Какой-то излом во всем. Отчасти это и правильно, наверное. В нашей жизни вообще мало чего здорового.
— Вы третий раз в Зальцбурге?
— Да… Я когда приезжаю сюда, то знаю – все будет так, как в прошлый раз. Зальцбург это постоянство, это константа. И есть в этом какой-то кайф.
Обожаю старый город и все, что связано с замком. Я в этот раз специально поселился прямо под ним. Могу каждый раз выходить на крыльцо, курить сигару и смотреть на замок. Кайф!
***
«Русские люди вообще широкие люди… широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности»,
— так говорил Свидригайлов в «Преступлении и наказании». И эта сентенция, пожалуй, была бы хорошим эпиграфом к новой постановке «Идиота» М. Вайнберга на фестивале в Зальцбурге. Но об этом – чуть позже.
Беседовал Григорий Шестаков