Спросите любого оперного агента или кастинг-директора: какого типа голоса всегда не хватает для театральных проектов? В 90 процентах случаев услышите – тенора на крепкие партии, или драматического, в русской традиции.
Что делать, природные tenore di forza, какими были Франческо Таманьо или Марио дель Монако, рождаются редко, как чёрные алмазы. Иногда темнеют тембром повзрослевшие лирико-спинто тенора, иногда репертуарные роли Германа или Отелло приходится поручать чуть ли не резко-характерным голосам, лишь бы была пробивная сила и выносливость.
Изредка случается, что драмтенором оборачивается вчерашний лирический баритон, развивший у себя верхние три тона.
Но совсем немыслимо, чтоб на высшую теноровую ступень внезапно взлетел не просто баритон, а много лет прослуживший в хоре певец. Но именно таков Виталий Серебряков, солист Московского театра «Геликон-опера».
Надо отдать должное интуиции художественного руководителя «Геликона» Дмитрия Бертмана, давшего возможность раскрыться таланту артиста, несмотря на малый сценический опыт и выходящий за рамки модного эйджизма возраст. Итак, начинаем знакомство.
– Виталий, расскажите, пожалуйста, про семью, про детство. Кто-то из предков пел или музицировал?
– У меня было очень счастливое детство. Я родился и вырос в Таганроге, в любви и заботе. Единственный поздний ребёнок. Маме было 38 лет, а отцу 51 год, когда они стали родителями.
Дело в том, что папу в годы Великой Отечественной войны из оккупированной Ростовской области угнали в Германию на принудительные работы, где он провёл три с половиной года на машинной фабрике в Вестфалии. А после войны его осудили за пребывание на вражеской территории, и в лагерях он провёл в общей сложности 28 с половиной лет.
Правда, ему «повезло» общаться во время ссылки именно с политическими заключёнными, среди которых были поэты, музыканты, оперные певцы. Даже с А.И. Солженицыным ему довелось пересекаться.
Все годы ссылки отец занимался самообразованием. И, что удивительно, никакого озлобления на советскую власть, существующий строй он не высказывал никогда! И меня воспитал в духе патриотизма и любви к Родине.
К огромному сожалению, я был слишком юн, чтобы подробно расспрашивать папу про его «лагерные университеты», а он ждал, когда я повзрослею, чтобы понять. Но, увы, отца не стало, когда мне было 19 лет. Работал он начальником цеха на комбайновом заводе в Таганроге.
Мама родом из Нижнего Тагила. Она всю жизнь проработала воспитателем в детском саду. У неё прекрасный слух, и до сих пор, когда приезжаю к ней в Таганрог, мы можем что-то напеть на два голоса для себя, хотя маме уже 84 года.
В первых моих воспоминаниях, с двух-трёх лет, проигрыватель со множеством пластинок популярных тогда исполнителей: Юрия Гуляева, Анны Герман, Евгения Мартынова. Мне разрешали самому их ставить и менять. Любимая песня: «Дурманом сладким веяло» в исполнении Анны Герман.
В подростковом возрасте мне нравилось слушать популярные тогда «Модерн Токинг» или «Си Си Кетч». Выходя на улицу со сверстниками, я пел под гитару отечественный панк-рок. А отец часто напевал чуждые мне, тогда пацану, оперные арии из «Риголетто» или «Князя Игоря»: «О дайте, дайте мне свободу». Причём, от природы поставленным голосом и с правильным вибрато.
Это у него по наследству. Его мама, Анна Фёдоровна, ещё до революции пела в опере. В Таганроге, на родине А. П. Чехова, есть театр, который строили когда-то итальянские архитекторы. Уменьшенная копия миланского «Ла Скала». Сейчас он драматический, но там есть оркестровая яма и раньше давались и оперные представления.
Бабушка пела, по рассказам, партию Одарки в «Запорожце за Дунаем» Гулака-Артемовского. Но, выйдя замуж за деда, оставила сцену навсегда. К сожалению, мы с ней разминулись во времени, её не стало, когда мне было два года.
– В музыкальную школу вас отдали или мальчик сам захотел?
– Я ещё в детском саду начал «выступать». Воспитательницам так нравилось, как я пою популярные песни Анны Герман и прочих, что они меня звали к себе вместо тихого часа (а я, как многие активные дети, спать вовсе не хотел) и просили исполнить, чтоб записать слова. Родители мне купили игрушечное пианино на две октавы, петь и подбирать по слуху мелодии было увлекательно.
В старшей группе однажды в садик пришла педагог из музыкальной студии отбирать детей для учёбы. Попросила желающих спеть любимую песню. Я звонким дискантом и чисто спел «Вставай, страна огромная» («Священная война»). После чего моей маме было сказано, что мальчик очень способный, но для прослушивания в музыкальную школу лучше выучить любую детскую песенку.
В музыкальной школе не всегда хватало усидчивости для занятий на фортепиано. Я же ещё и в спортивные секции ходил: плавания, лёгкой атлетики и спортивной акробатики. Особенно летом сидеть по два-три часа в день и разбирать новые пьесы – настоящая каторга, когда зовёт Азовское море, футбол и рыбалка. Мы не имели гаджетов, как теперешние дети, а буквально росли на улице! Дрались, влюблялись в девчонок, дёргали их за косички…Так что желания продолжить музыкальное образование тогда не возникло.
Я поступил в Таганрогский авиационный техникум, закончил его по специальности «техник-конструктор воздушных судов». Со второго курса в техникуме начал петь в самодеятельном ансамбле и играть на синтезаторе. На вечерах исполняли репертуар популярных тогда групп. Приходилось выступать на районных и городских праздниках.
Вскоре возникло желание поступить в музыкальное училище и продолжить своё образование. Пришло понимание, что авиаконструктора из меня не получится.
Первый педагог, кто меня встретил в музыкальном училище, была Тамара Геннадьевна Полякова. Я лихо спел, сам себе аккомпанируя, какую-то эстрадную песню. За что был назван «манной небесной», ведь, как известно, на дирижёрско-хоровом отделении всегда дефицит парней. Но по теоретическим дисциплинам пришлось заниматься дополнительно, ликвидировать пробелы.
Поступив в училище, в хоре я сначала пел в басах, позже в баритонах, то есть первых басах. Вокального отделения тогда в училище не было. Но предмет «постановка голоса» меня увлёк. Мой первый педагог по вокалу – Наталья Александровна Шлотова, дай Бог ей и сейчас здоровья. Она меня заинтересовала академической манерой пения. Стал учиться как баритон.
– Сомнений в баритоновости ни у кого не было?
– На тот момент нет. После мутации звучал очень низко, тенорового не было вообще ничего. Первая моя ария – Лепорелло из «Дон Жуана» Моцарта, по-русски: «День и ночь одно и тож, нет покоя мне совсем». Сам удивился, какие звуки могу издавать! Потом и вторую арию Лепорелло «со списком» выучил.
И затем стали учить по-русски Дуэт Виолетты и Жермона из «Травиаты» Верди. Исполнили его целиком, всю сцену, на концерте в Таганрогской библиотеке им. Чехова.
– А партнёрша, Виолетта, хорошенькая была?
– Виолеттой была мой уважаемый педагог, Наталья Александровна Шлотова, а мне, отцу Жермону, 19 лет! Но все похвалили. И главное, на том концерте успел меня услышать папа.
Кстати, моё решение учиться музыке профессионально, уже имея на руках диплом техникума и возможность работать на одном из предприятий родного Таганрога, родители, скрепя сердце, одобрили.
Но после первого курса училища папы не стало. На втором курсе я целенаправленно стал готовиться к поступлению в консерваторию на вокальный факультет. На бесплатное обучение в Ростове-на-Дону взяли всего семь человек, в том числе и меня.
– Поделитесь вашим первым впечатлением от живого оперного спектакля.
– Это было в Ростове-на-Дону, я учился на 4-м курсе консерватории, и во вновь открывшемся оперном театре классически поставили «Паяцы» Р. Леонкавалло. Я был под большим впечатлением от Михаила Акименко, моего старшего соученика по консерватории, он пел Канио. А я, тогда баритон, как-то подсознательно всегда тянулся и восхищался драматическими тенорами. Изнутри примерял на себя именно роль Канио. А меня хотели взять в Театр как молодого баритона на партию Сильвио.
Но тогда я понимал, что не потяну, с верхним регистром были проблемы. Наверное, уже тогда моя теноровая природа не давала мне как следует «забаритониться».
Все консерваторские годы для меня были мучительны по специальности. Я потерялся, не понимал, как и что. Не было верхнего регистра, я всё время искал свой голос. Хотя и продолжал как баритон. На госэкзамене пел Сцену смерти Родриго из «Дон Карлоса» Верди, Арию Кола Брюньона из одноименной оперы Д.Б. Кабалевского и… Князя Игоря!
Взяли в Ростовский Государственный Музыкальный театр. Спел в «Богеме» партии Шонара и Марселя. Но я понимал, что, если останусь в Ростовском театре, вряд ли чему-нибудь научусь. Ещё не окончив консерваторию, с 1998 года я периодически приезжал в Московскую консерваторию, по неделе сидел каждый день в классе Е.Г. Кибкало, восхищался, как поют его студенты.
В общем, в 2000 году я решил продолжить обучение в Москве. Занимался с педагогом из Мерзляковки Игорем Николаевичем Вороновым, и, конечно, пошёл работать. Меня взяли в Ансамбль духовной музыки «Благовест» под руководством Г. В. Кольцовой. Там я проработал четыре года, пел соло, например, в произведении Л. Бернстайна «Христос на Бродвее». Параллельно поступил в хор Театра Оперетты.
– Ничего себе сочетание! Как в комедии «Небесные ласточки» – утром он скромный учитель музыки в монастырском пансионе Селестен, а вечером – весёлый автор водевилей Флоридор.
– Но я же пережил в 90-е годы в Таганроге суровые времена, когда стипендию мне и пенсию маме не платили месяцами, а заработать было просто негде. Потому был очень рад, что могу обеспечивать себя сам в Москве, да ещё и учиться.
День начинал с уроков вокала, потом репетировал в «Благовесте», а после обеда шёл разучивать репертуар в Оперетте или заниматься там в балетном классе.
– Ага, вот откуда у вас пластика много выше «средней оперной»!
– Одним из первых моих спектаклей в Театре Оперетты стал Бенефис Герарда Васильева «Прощай, Эдвин». Для меня выступить на одной сцене с плеядой народных артистов: Юрий Веденеев, Светлана Варгузова, Татьяна Шмыга и сам юбиляр, Герард Васильев, было просто фантастикой! Тем более, что все эти мэтры в общении с молодёжью вели себя, как с ровней: много рассказывали, объясняли.
Я тогда ещё ощущал себя провинциальным мальчиком и впитывал всё, что можно.
Вообще я в те годы при первой возможности, когда удавалось достать контрамарку, старался попасть в оперные театры Москвы. Пересмотрел почти весь репертуар в Большом театре, Музыкальном Станиславского и Немировича-Данченко и Новой опере.
Огромное впечатление на меня произвёл «Фальстаф» Дж. Верди в театре «Геликон-опера», за дирижёрским пультом был Теодор Курентзис. Мы ведь в провинции жили в условиях информационного и музыкального голода! Интернета в общем доступе ещё не было. Музыку слушали только на кассетах и виниловых пластинках.
Слушал баритонов, восхищался Николаем Херля, но кумирами моими были Марио дель Монако и Джузеппе Джакомини, драматические тенора. Иногда ловил себя, что по дороге куда-то внутри меня звучит: Ridi, Pagliaccio, и представляю, как бы я это спел и сыграл. Кто бы мог подумать, что партия Канио станет моим теноровым дебютом и началом карьеры в «Геликон-опере».
В 2003-м году я показался вокальному педагогу Александру Петровичу Капустянскому. И вот он, прослушав меня, впервые засомневался, что я баритон. Предложил прямо с листа спеть Германа: «Я имени её не знаю». Вдруг я легко взял верхнее «ля», так мне это понравилось! Я вышел с того первого урока в состоянии полного счастья: «я – Герман, я – тенор!».
Начали заниматься с Александром Петровичем по-теноровому. День позанимаемся – потом три-четыре дня молчу, даже говорить трудно. Но в хоре продолжал стоять и петь в баритонах.
Год спустя, в 2004-м, я пришёл на прослушивание в Камерный хор под руководством Владимира Минина уже как тенор. Владимир Николаевич спросил: «Знаете «Мессию» Генделя? – Конечно, знаю». И тут же я поехал с Камерным хором на гастроли в Италию.
– В интернете легко находится запись Хора Минина «Военных писем» Валерия Гаврилина, где Виталий Серебряков солирует баритоном.
– Но при том в хоре я уже стоял во вторых тенорах, мне это было удобно. И сейчас могу иногда спеть что-то лёгкое баритоновое вроде Каватины Фигаро из «Севильского цирюльника».
– Послушала в вашем исполнении видеозапись «Сильвы» – концертное исполнение в КЗЧ п/у Валерия Полянского в ноябре 2016, то есть уже после появления в «Геликоне» нового тенора.
Европейская традиция исполнения оперетт именно крепкому тенору поручает все партии фрачных героев: Эдвин, Мистер Икс, Граф Данило, Баринкай. Но у нас-то, назвался Эдвином – значит баритон!
– С концертной «Сильвой» я периодически гастролирую по России и по сей день, исполнил партию Эдвина много раз. Это непросто и по тесситуре, и драматургически, приходилось заучивать разговорный текст, работать над его правильным посылом, переходить с речи на пение.
Оперетта вообще только по названию «лёгкий жанр». Настоящему баритону в венской оперетте высоковато. На Западе этих персонажей исполняют переходные голоса, вроде «баритональных теноров».
– Вернёмся к достаточно долгому периоду вашей работы в Камерном хоре.
– После 35 лет я стал задумываться: а что дальше? Неужели теперь до пенсии в хоре? А ведь были мечты и планы, и занимался я как тенор упорно. Хотя занятия шли с переменным успехом, временами тяжело – и я остывал, откладывал уроки.
Перелом случился в 2014-м. До того возникла тяжёлая семейная ситуация и долгий ларингит, когда голос пропал вовсе. А полгода спустя начал потихоньку пробовать снова теноровые арии, песни и понял, что голос стал гибче, обрёл новые краски, слушается меня.
Летом 2015 я приехал в отпуск в Таганрог, пришёл к моей самой первой учительнице вокала Наталье Александровне и спел ей Легара Dein ist mein ganzes Herz. Мы сделали мой практически сольный концерт в зале Библиотеки им. Чехова. Всё прозвучало, получилось, вплоть до Ариозо Германа.
Такое счастье было понять, что, наконец, не «хвост управляет собакой», в смысле голос, а наоборот!
А осенью, когда начался новый сезон, в Камерный хор пришли ребята из Центра оперного пения Г. П. Вишневской. У них тогда готовилась премьера «Паяцев», я попросил телефон концертмейстера Валерии Петровой. И стал с ней заниматься, разучивая партию Канио.
Через несколько месяцев я позвонил Марине Кравец – вокальному концертмейстеру из Академии Гнесиных. Несколькими годами раньше я спел в Гнесинке в концертном исполнении «Паяцев» Сильвио, баритоновую партию. Марина обрадовалась моей просьбе впеть с ней получше Канио, она как раз задумала снова исполнить «Паяцы». И в феврале 2016 года этот концертное исполнение состоялось в Шуваловской гостиной Академии им.Гнесиных.
И вот тут – судьба! Мимо Гнесинки проезжал на машине Дмитрий Александрович Бертман, художественный руководитель театра «Геликон-опера». Он увидел афишу и дал задание завтруппой прийти и послушать Канио, так как в Геликоне на июнь 2016 намечалась премьера, а второго исполнителя теноровой партии не было.
Я спел удачно. Через два дня раздался телефонный звонок. Пригласили на прослушивание в «Геликон». Спел Германа, «Прости, небесное созданье» и Ариозо Канио. Меня поздравили с удачным проходом на второй тур с оркестром через полтора месяца. И практически все эти полтора месяца я проболел ларингитом. Голос словно сопротивлялся, что вывожу его из зоны хорового комфорта.
В день прослушивания только на эмоциях вышел на сцену, как на Голгофу. А в зале – все солисты «Геликона», хор – у них был перерыв в оркестровой репетиции «Евгения Онегина». Ариозо Канио, на моё счастье, получилось. А вот Сцена грозы из «Пиковой дамы» не вполне удалась. Тем не менее, мне все поаплодировали.
Евгений Владимирович Бражник, дирижёр, сказал, что с этим парнем можно многое сделать. И в тот же день мне сообщили, что берут на постановку «Паяцев».
– Но в Камерном хоре вы ещё продолжали работать?
– Конечно. Не мог же я рисковать и увольняться сразу.
– Пришлось срочно вспоминать подзабытое актёрское мастерство?
– Не с нуля, всё же в консерватории была сценическая практика и в Театре оперетты.
В «Паяцах» я стал раскрываться, это же та самая партия, о которой мечтал с юности! И наш молодой постановщик, Дмитрий Белянушкин, замечательно с нами работал – подробно, не спеша, с юмором.
Спеть впервые на сцене оперного театра для меня был сложный психоэмоциональный момент. К тому же, по утрам я продолжал рабочие будни в Камерном хоре, не давал голосу отдохнуть.
Накануне первого выступления я не спал всю ночь. Из семи премьерных спектаклей мне дали три, в том числе завершать театральный сезон. И вот тогда уже Дмитрий Александрович пригласил к себе в кабинет, поздравил с триумфальным дебютом (!!) и задал вопрос: «Ну что, в театр?» Последовал мой короткий счастливый ответ: «Да!!»
После чего Дмитрий Александрович дал мне несколько напутственных советов. Например, не ходить по сцене в такт музыке, всегда двигаться наперекор метроритму.
В то же момент мы с Бертманом взяли репертуар «Геликона» и стали строить планы, что я ещё смогу исполнить. Я почувствовал себя внутри большой и дружной театральной семьи.
Евгений Бражник, которого считаю моим «крёстным» в «Геликоне», в процессе репетиций поставил меня в жёсткие рамки. Ни одной вставной нотки не дал спеть! На моё робкое: «это же веризм» парировал: «автор написал без вставного си-бемоля, и мы будем идти за автором». Ни шага влево, ни вправо.
А через пару сезонов тот же Евгений Владимирович стал мне позволять и ферматы, и некоторую ритмическую вольность. «Тогда ты был зелёный новобранец, а теперь стал певцом-артистом, твори!». То есть, он приучил меня подчиняться оркестровой «машине».
Хотя у меня уже была школа Минина, музыканта строгих правил. Любая вилочка, нюанс у него должны звучать филигранно. За годы работы в хоре я очень много у него почерпнул, хорошо настроил уши на ощущение высокой форманты и предслышания всей гармонии. И, конечно, чувство ансамбля – спел тему в фугато, уступи, не надо всё орать в полный голос.
Но когда поёшь в хоре, встать и спеть одному «по щелчку» сложно. Хоровое мышление тоталитарно. Я очень долго себя чувствовал неуютно в амплуа солиста. Я и сам по себе человек сомневающийся. Мне всегда нужен контроль со стороны, хочется спросить: «ну как я прозвучал?»
– И кто же сейчас ваше стороннее «ухо»?
– У меня до сих пор есть педагог, с которым сейчас встречаемся не часто. И главный мой советчик и критик – моя жена Ольга, которая приходит на все мои спектакли и выступления. Она моё и ухо, и камертон.
Ольга закончила Институт им. Ипполитова-Иванова, она тоже певица, солистка Камерного хора Минина, у неё самой хорошая вокальная школа и отточенный слух. Она не только слышит все недостатки, но подсказывает конкретно, где что не так.
– От родных критика особенно чувствительна. Не обижаетесь на замечания жены?
– Сразу после спектакля, конечно, бывает, что задевает самолюбие. Но Оля, в целом, умеет говорить о недостатках мягко. Она мой самый преданный друг и спутница, поддерживала меня всегда, особенно на пути к дебюту в театре. Я ей очень благодарен.
– После дебюта в «Паяцах» какая следующая роль была в «Геликоне»?
– Граф Орлов в опере Давида Тухманова «Царица» – про Екатерину II. Крепкая партия для драматического тенора с диапазоном в две октавы, есть что попеть. Сценически активная, даже фехтованием пришлось заниматься.
Далась она мне тоже непросто, было мало времени на подготовку роли, около двух месяцев от нуля до премьеры. Тем более, что эту музыку заранее я не знал, послушать не мог, опера идёт с аншлагами много лет только в «Геликоне». Граф Орлов, по отзывам, удался.
А вот потом уже вплотную я стал заниматься Калафом.
Владимир Иванович Федосеев, наш дирижёр-постановщик, мыслит фундаментально. Его темпы лишены спешки и суеты. Эта весомость мне показалась оправданной. Вообще рука маэстро Федосеева была мне знакома давно. Камерный хор много пел с ним. И концертную «Царскую невесту» в КЗЧ в 2007-м, и Си-минорную мессу И.С. Баха и т.д.
– Разбирать здесь подробно геликоновскую «Турандот», получившую номинацию на «Золотую маску», и вашего звучно-дерзкого Калафа не будем. Собственно, для широкого круга московских меломанов тенор Серебряков и начался с 2017 года, с Калафа – такое стопроцентное попадание «в яблочко».
Расскажите, как вы справились с тремя спектаклями «Турандот» подряд в следующем за премьерным блоке? «Сарафанное радио» после того величало вас не иначе как безумцем! А что, если бы не авторская версия Пуччини, заканчивающаяся на смерти Лю, шла в театре, а традиционная, с фанфарным заключительным свадебным дуэтом Принца и Турандот?
– Наверное, в третьем спектакле точно мой Калаф до свадьбы не дожил бы… А в нашей версии – ну что же, надо было выручать театр, раз все тенора кроме меня тогда заболели.
Слава Богу, что на четвёртое представление пригласили из Санкт-Петербурга Ахмеда Агади. Вытянул я на драйве, на повышенных эмоциях. Ещё раз такой «подвиг» вряд ли стоит повторять.
И в тот же первый полный сезон в «Геликоне» я ввёлся в «Кармен», спел Хозе. Это была очередная моя победа над собой.
А потом была постановка и премьера «Трубадура» Верди, где я исполнил роль Манрико.
– Как жаль, что не пел ваш Манрико, когда я была на этом «ближневосточном» спектакле! Но, честно говоря, не представляю Серебрякова в образе примитивного полевого командира, управляемого то деспотичной матерью, то зрелой примадонной (Леонорой) – и все трое они марионетки «под колпаком» шейха в арабском одеянии по имени Граф ди Луна.
– Наш «Геликон» прежде всего игровой театр. Здесь кроме пения надо быть максимально раскованным в плане сценического движения, от тебя требуется стать «пластилином» в руках постановщика, иначе никак.
В следующем сезоне родился, наконец, и мой Герман. Я дебютировал в «Пиковой даме» у нас в «Геликоне» и вскоре спел его в Михайловском театре в Санкт-Петербурге, потом в Оперных театрах Красноярска и Нижнего Новгорода.
Особенно понравилось, как в Михайловском театре хранят традиции этого спектакля. Меня пять дней скрупулёзно вводили на сценических репетициях, соблюдая все мелочи. Когда-то Германа там пел Владимир Галузин, а Графиню – Е. В. Образцова. Чувствовал большую ответственность, тем более что аншлаг был за два месяца вперёд.
– Из всего спетого на сей момент какая партия для вас самая сложная?
– Конечно, Герман. Я устаю и физически, и психологически. К Игорному дому порой приходится подпитывать «батарейку» в антракте бананом или финиками.
– Ещё одна ваша встреча с персонажами А.С. Пушкина – «Борис Годунов». Причём в «Геликоне» ведущий тенор сразу и Юродивый, и Самозванец.
– Пришлось играть Самозванца грязным немытым, вечно чешущимся типом, приближённым к Юродивому. Когда стал погружаться, роль стала казаться интересной и глубокой по замыслу.
А петь Юродивого, зная, что традиционно его исполняют высокие характерные тенора, было поначалу боязно. Но в процессе удалось найти собственные краски и поломать каноны. Это стало ещё одной моей вокальной и актёрской ступенью.
– Вы сильно мандражируете перед выходом на сцену?
– Такого особого психоза нет. Если я в хорошей форме, здоров, то я в себе достаточно уверен. И это совершенно особое удовольствие, которого больше нигде не испытаешь.
Хуже, если голос не отвечает твоим требованиям. Тогда остаётся надеяться, что профессиональная «машинка» сработает. Бывает, первые фразы поёшь – и всё встаёт на место.
Хорошо, если партия объёмная и есть где реабилитироваться. Мой самый свежий, октября 2020 дебют, Измаил в «Набукко» Верди заявляет о себе в сцене с хором практически в начале оперы. Затем поёт дуэт с Фененой, а дальше – только ансамбли. Совсем небольшая роль, но требует концентрации и полного объёмного звучания.
– Мой любимый вопрос: насколько вы готовы к режиссёрским экспериментам? Есть какая-то моральная планка, через которую не перешагнёте?
– Я готов к экспериментам и новшествам, мне будет интересно пробовать. Но не перешагну грань пошлости и унижения моего достоинства.
– Партия Дон Жуана в «Каменном госте» А. С. Даргомыжского, благодаря которой, собственно, мы сейчас общаемся, ибо вы меня покорили в ней, написана так, что далеко не все тенора справляются. Хоть и крайнего верха нет, и ни одной арии или сложных ансамблей.
– Есть такое расхожее мнение: «а там же петь нечего». Но час чистого звучания не во всякой опере Вагнера у тенора можно набрать!
Распределение на партию Дон Жуана в «Каменном госте» было для меня неожиданным. Летом в отпуске в родном Таганроге я просматривал по нотам «Тоску», намеченную в планах театра «Геликон». И вдруг сообщение от Дмитрия Бертмана. В связи с карантинными ограничениями первой премьерой в новом сезоне будет «Каменный гость». Там, как известно, нет хора и минимум действующих лиц.
Партию Дон Жуана учил сам, по клавиру, фортепианные навыки пригодились. Музыкальный материал знал наизусть уже через 10 дней. Конечно, пересмотрел и переслушал всё, доступное в сети. И фильм-оперу 1967 года с Владимиром Атлантовым в главной роли, и спектакль Большого театра с ним же.
Мне очень помогла давняя особая привязанность к А.С. Пушкину. Карманный томик Пушкина у меня часто бывал с собой даже на гастролях.
Постановка словно раскрыла что-то во мне самом. Я чувствовал себя в предполагаемых обстоятельствах сюжета очень уверенно. Приходил на репетиции и понимал, это – моя роль. По окончании премьерной серии почувствовал себя артистом «обеими ногами».
– Позвольте тогда Дон Жуана спросить о женщинах на сцене. Когда оперную практику начинают в консерватории лет в 20-25, то объятия, поцелуи и прикосновения становятся частью общего взросления. Вы пришли к амплуа «тенора-любовника» зрелым мужчиной с собственным жизненным опытом. Как складываются ваши отношения с партнёршами?
– Как и положено Дон Жуану, вообще я люблю всех женщин! Не скрою, обнимать и прижимать на сцене всегда приятней ту даму, к которой и в жизни испытываешь симпатию. А бывает, что просто коллега, общаешься с ней, но, что называется, дышишь ровно. Но плох тот артист, кто даст партнёрше почувствовать свою прохладу.
Возраст «возлюбленной» не имеет значения. Некоторые дамы постарше имеют такую мощную энергетику, что забываешь об их «взрослости». В консерватории на оперном классе, помнится, тоже с одной девушкой больше хотелось репетировать, а с другой: «ой, а может быть потом?».
Сейчас я внутри, для себя понимаю, до кого приятней дотронуться, а с кем надо включить профессионала. Но никогда не дам почувствовать это женщине и тем более публике.
– Возможно, средняя тесситура партии Дон Жуана, речитативный стиль или ваше отменное «смычковое» звуковедение натолкнули меня спросить о вагнеровских персонажах. Примеряли на себя амплуа хельдентенора?
– Один педагог тоже сказал мне, что вагнеровский репертуар подходит моему голосу. Я сам выучил целиком и пел в классе партию Зигмунда из «Валькирии».
Мне интересен и удобен Вагнер, там нет крайнего верха, главное иметь крепость и выносливость. И немецкого языка не боюсь. Учил в школе, немного общаться могу и сейчас. Вопрос – где теперь петь оперы Вагнера, будучи в Москве?
– Не сомневаюсь, что потенциально можете стать неординарным вердиевским Отелло. А что ещё хотели бы спеть, если мечтать, невзирая на обстоятельства?
– Мой голос, как инструмент, требует настройки на определённую партию. Чтобы понять, смогу или нет, надо поработать, впеть её. Из русского репертуара смогу, наверняка, Садко Римского-Корсакова. Из итальянского попробовал бы Туридду в «Сельской чести» Масканьи, Радамеса, Риккардо из «Бала-маскарада». Верди – наше всё!
Прошлым летом спел Манрико в «Трубадуре» во Франции на оперном фестивале в Де Буже. После трёх спектаклей понял, как профессионально растёшь на таких проектах. Многое для меня значил прошлогодний дебют в «Реквиеме» Верди в лютеранском Соборе Петра и Павла с Капеллой им. Юрлова.
Очень хочется сейчас побольше петь, работать, учить новое. Но из-за проклятой пандемии столько планов слетело, как и у всех! И мне ещё, солисту репертуарного театра, лучше, чем другим, пока поём спектакли, не отсиживаемся по домам.
Сейчас я занимаюсь саморазвитием, собственным голосом и надеюсь, что вскоре поднимусь на новую ступень. После многих лет в хоре профессия солиста на меня словно давила. Самоедство и перфекционизм не давали покоя. Только сейчас, спустя четыре года, я стал чувствовать себя более уверенно, эмоционально и физически готов к большой и сложной работе.
Вопросы задавала Татьяна Елагина