Виолончелист, лауреат XVII Международного Конкурса имени П. И. Чайковского Василий Степанов — о благодарности к педагогам, ответственности перед учениками, честности в профессии, Ростроповиче, талантливой молодежи и любви.
— Василий, поздравляю вас с прекрасным выступлением на Конкурсе имени П. И. Чайковского! Что для вас значит быть отмеченным этим музыкальным состязанием? Каким оно вам запомнится?
— Хочу сказать, что Конкурс имени П. И. Чайковского — важнейшее событие в жизни музыканта. Думаю, что каждый из нас, кто серьезно и профессионально занимается своим делом, хотел бы принять участие в этом музыкальном событии. Это огромная честь. Все было здорово — от организации до проведения, все на высочайшем, межгалактическом уровне.
В прошлом году я участвовал в Конкурсе королевы Елизаветы, одном из старейших и самых титулованных музыкальных состязаний, и могу сказать, что в организации европейские конкурсы значительно уступают Конкурсу имени Чайковского.
Участники из России будут допущены на конкурс имени Королевы Елизаветы
— В чем именно?
— Во многом: начиная от приема, организационных моментов. У нас все было слаженно, у всех было расписание, график. Участников расселили, бесплатно привезли, кормили. Это все чувствуется — наше умение принимать, наша хлебосольность.
Конкурс имени Чайковского — огромное событие, огромный праздник. Я безумно благодарен организаторам, членам жюри и своим коллегам, которые тоже участвовали — кто-то успешно, кто-то — менее успешно. Думаю, что для каждого, кто был допущен к участию, Конкурс стал большим шансом быть замеченным и показать себя с лучших сторон на весь мир.
Я поинтересовался у организаторов, и мне сказали, что на Medici было примерно в десять раз меньше просмотров. В этом году трансляции велись на наших ресурсах, и за два дня конкурсные выступления посмотрели сотни тысяч человек. Сейчас некоторые видео набрали и более миллиона просмотров.
У трансляций Конкурса Чайковского более 6 млн просмотров: дневник 3-го дня
— Как для вас начался Конкурс имени Чайковского? Возможно, следили за ним еще в детстве?
— Я помню первый Конкурс имени Чайковского, который я начал серьезно слушать. Это был 2011-й год, тогда победил замечательный виолончелист Нарек Ахназарян. В фаворитах того Конкурса был французский виолончелист Эдгар Моро, с абсолютно замечательной сейчас карьерой.
Все музыканты были разные, все очень интересные, не представляю, как трудно было членам жюри выбирать победителя, потому что тот год был, наверное, особенно крутым, очень мощным. В том Конкурсе участвовал и очень сильный виолончелист Иван Каризна, взявший Третью премию. Если бы я сидел в жюри, мне было бы ужасно сложно.
Иван Каризна: “Спиваков дал мне чек на 5 тысяч евро для учебы в Париже”
Помню, в 2015-м году году победил румынский виолончелист Андрей Ионица. Александр Рамм, член жюри нынешнего Конкурса имени Чайковского, взял тогда Вторую премию.
Мы с Александром хорошие товарищи, еще во время обучения в Московской консерватории он всегда был лидером. Мы оба выпускники класса Наталии Николаевны Шаховской, и я всегда радовался его успехам.
Конкурс имени Чайковского я смотрю с 2011-го года с любопытством и большим вниманием. В этот раз даже сам в нем поучаствовал.
— За всю историю музыкального состязания, Конкурс какого года вам особенно хотелось бы послушать вживую?
— Очень хотелось бы побывать на Конкурсе 1962-го года, когда участвовала мой профессор Наталия Николаевна Шаховская. Во-первых, это был первый виолончельный конкурс. Ростропович своими феноменальными политическими талантами добавил виолончель на Конкурс имени Чайковского. В первом виолончельном конкурсе участвовали легенды — Наталия Гутман, Валентин Фейгин, Наталия Шаховская.
Мой профессор, Наталия Николаевна Шаховская, рассказывала, как они готовились. Во-первых, тогда отбор по Союзу был гораздо сложнее. Сначала был Всероссийский конкурс, потом Всесоюзный, и только после этого музыкант был допущен к Конкурсу имени Чайковского. В самом начале отбор и вовсе проводился на кафедре.
У русских музыкантов было много отборочных этапов перед тем, как быть допущенными к первому туру Конкурса имени Чайковского. И вот Наталия Николаевна рассказывала, что тех, кто прошел, освобождали от учебы и увозили за город в какие-то роскошные санатории, чтобы они готовились. К конкурсантам приезжали профессора, приезжал даже Ростропович, занимался с ними. На природе, в потрясающих условиях.
Конечно, я бы очень хотел послушать виолончелистов на Конкурсе 1962-го года. Да и не только виолончелистов, и скрипачей, и пианистов. Было бы здорово и Вана Клиберна услышать на первом Конкурсе 1958-го года. Сейчас кажется, что это какая-то сказка и легенда, а люди слушали это в зале. Не представляю, какие они испытывали ощущения…
— Большая тема — выступление на конкурсе, конкурсное исполнение. Вы опытный конкурсант, как думаете, есть ли «рецепт» успешного выступления на конкурсе, либо каждый конкурс — новый мир со своими правилами? Ведь нередки случаи, когда на одном состязании музыкант получает премию, а на другом не проходит и во второй тур.
— Здесь я с вами немного поспорю, потому что не могу назвать себя опытным конкурсантом. Среди результативных для меня конкурсов Конкурс имени Чайковского, наверное, третий, до этого был Всероссийский конкурс (он же в прошлом — Всесоюзный) и конкурс в Риге, в котором я участвовал больше пяти лет назад. Серьезных музыкальных состязаний в моей жизни было не так много, поэтому опытным конкурсантом назвать себя не могу.
Названы лауреаты IV Всероссийского музыкального конкурса по специальности «Виолончель»
У меня есть знакомые, которые ездят на конкурсы каждый месяц, некоторые из них старше меня и до сих пор продолжают так делать. Я могу только позавидовать крепчайшей психике этих людей. Мне повезло, потому что моя карьера сложилась, в общем-то, без конкурсов.
Будущим участникам Конкурса имени Чайковского я стопроцентного совета дать не могу, но, в любом случае, мне кажется, самое главное — это быть честным перед самим собой. Я не шел за премией, я хотел хорошо исполнить свой репертуар и, может быть, получить от этого удовольствие, насколько это возможно.
На конкурсе такого уровня музыкантов слушает не просто публика (которая к тебе может быть априори хорошо расположена, ведь люди приходят в зал получить удовольствие), тебя оценивают профессионалы высочайшего класса, которые, в общем-то, знают все, во всех нюансах, очень тонко и детально. Многие члены жюри как раз-таки понимают, что на конкурсе могут быть «случайности», потому что каждый из них — лауреат и победитель различных музыкальных состязаний. Они на себе испытали, что такое конкурсная сцена.
Думаю, не надо зацикливаться на том, где тебе нужно набрать баллы, где нужно сыграть быстрее, ярче. Все равно первостепенна музыка. Если давать совет коллегам и будущим участникам Конкурса имени Чайковского, скажу, что главное — быть честным перед музыкой, максимально хорошо подготовиться, быть требовательным к себе. И исполнить программу так, чтобы тебе самому было не стыдно.
— Если вернуться в прошлое, помните ли вы свою первую встречу с виолончелью? Почему выбрали этот инструмент — или инструмент выбрал вас? Каким вы помните то время, даже на уровне ощущений?
— Могу рассказать короткую историю, как я попал в класс виолончели. Когда мне было семь лет, я поступил в медицинский лицей, потому что старшая сестра в то время уже поступила в медицинский ВУЗ. И чтобы моя жизненная дорога была легче, меня отдали в медицинский лицей. Но. Так как родители подумали, что медицинского лицея с восьми утра до трех дня мне будет мало, меня еще отдали в музыкальную школу — чтобы ребенок был максимально занят и всесторонне развивался.
Мои родители не музыканты, они просто привели меня в музыкальную школу: здравствуйте, вот вам мальчик. Заведующая отделением отметила, что у меня очень большие руки — значит, возьмем на виолончель. Так меня зачислили в класс виолончели.
Это решение оказалось судьбоносным, я попал в класс моего первого педагога, Оксаны Александровны Быстровой. Оксана Александровна по сей день для меня как вторая мама, мы с ней в очень теплых отношениях, она один из моих главных цензоров в музыке. У Оксаны Александровны невероятное музыкальное дарование и невероятная эрудиция. Она прививала мне благородный вкус в искусстве, знакомила с поэзией, живописью. Я благодарен ей за все.
А первые ощущения от виолончели у меня были такие: на задоре и любви к этому у меня получалось вообще все, первые три года были самые легкие и самые праздничные в моей виолончельной деятельности. Потому что тогда я еще не понимал, как, но уже мог.
А потом я начал разбираться в том, как, и с этим переставал что-то мочь, приходилось уже что-то прорабатывать, заниматься серьезнее. На меня начал давить груз ответственности, и та легкость, которая была в первые три-четыре года, постепенно уходила. Но появлялись другие вещи, отношение к исполнительству стало серьезнее.
— Когда все не так легко получалось, возникали мысли: все, бросаю виолончель? Были переломные моменты?
— Как сказать… Постепенно стало понятно, что музыка будет всю жизнь идти рядом со мной, даже если и не профессионально. Уже было не «отлипнуть» от виолончели, потому что я действительно влюбился в это дело. По-настоящему. И в этом заслуга, как раз, моего первого педагога, Оксаны Александровны Быстровой.
Я считаю, что первые педагоги, которые начинают тебя вести, будь то простая музыкальная школа либо специализированная, все, что касается детей и их первых пяти-семи лет, это самые важные люди вообще. От их работы зависит все. Если педагог смог привить тебе любовь к музыке и инструменту, это самый лучший педагог, даже если ты не будешь профессионалом в будущем.
Существует огромное количество примеров очень талантливых детей, которые начинают заниматься в музыкальной школе, а уходят оттуда с ненавистью к инструменту. Думаю, самое ценное качество первого педагога, кроме того, что он должен быть компетентным и обладать высокими профессиональными навыками, — то, что он должен привить любовь к музыке. Я благодарен моему первому педагогу за то, что она сотворила это со мной.
— Можно сказать, что в первые годы обучения дети реагируют на личность педагога? На этого «проводника» между ними и музыкой?
— Вы правы абсолютно. Только я думаю, что такая реакция во время обучения, наверное, сохраняется во все годы. Потому что в следующих заведениях, в колледжах или консерватории, человек тоже может, скажем так, разлюбить это дело. И таких примеров много.
Становление музыканта — один из самых сложных процессов профессионального развития, которые только существуют. В любой момент может произойти разное, по-всякому может сложиться судьба. К примеру, тебе надоело, тебя «передавил» педагог. Или, может быть, наоборот, перехвалил: ты был слишком «звездный», но твое мастерство не совпадало с твоими амбициями, такое тоже встречается. С разной скоростью, но, к сожалению, все равно все падают вниз.
— А может, просто не судьба? Одно дело — что мы выбираем, а другое — что выбирает нас. Не может музыка всех выбрать, и педагог не всегда может повлиять на эту «невзаимность», а порой вообще ничего не может с этим поделать…
— Да, это тоже есть.
— Вы ведь сами преподаете, наблюдаете, как люди приходят в профессию, как уходят из нее. Есть ли, по вашему мнению, этот судьбоносный выбор: когда и человек выбирает музыку — и музыка выбирает человека? Либо в таких случаях мы просто себя оправдываем, ссылаясь на судьбу и невзаимность вместо того, чтобы много трудиться?
— Думаю, что судьбоносные вещи действительно присутствуют, но все-таки я считаю, что мы в силах корректировать судьбу и можем повелевать ею.
Что для нас судьба? — то, что мы что-то от нее ждем. Мы ждем от нее какого-то события, каких-то результатов. А для того, чтобы что-то получить, иногда нужно многое сделать. Бывает, что-то само получилось — вот оно есть, пришло к тебе, а бывает, вкалываешь как раб на галерах, бьешь в одну точку — и ничего не приходит. И кто-то может опустить руки, расслабиться, уйти в уныние, смириться с тем, что это… не его.
А случается наоборот, когда надо очень много работать, и даже если что-то не получается сразу, все равно оно к тебе из космоса, через твой труд «срезонирует» и придет к тебе. Я это знаю точно по себе, на простом примере могу рассказать, на нашем, музыкантском.
Возьмем какой-то сложный пассаж на виолончели. У кого-то он получается сразу — ну, родился человек такой, подарила ему природа такие руки, что ему это дается легче. А у кого-то этот пассаж сразу не получается. И дальше люди делятся на два типа: первый знает, что ему это надо сделать, и он будет заниматься день, месяц, год, два, пять — но все равно цели добьется. А другой активно позанимается неделю, у него не начнет получаться — и он бросит. А может, если бы он позанимался неделю и еще один день, и у него получилось бы?
К судьбе я отношусь примерно так же: если ты чего-то хочешь и если у тебя есть цель — надо к ней идти. Во всяком случае, я не люблю не доходить до своих целей, потому что сам себя потом мучаю. Максимальное количество попыток и стараний я приложу для того, чтобы добиться цели.
Яков Кацнельсон: “Нужно больше задавать себе вопросов и стараться отвечать на них строже…”
— Я могу быть не права, но мне кажется, что порой труд переоценивают. Я имею в виду, что не все может взяться и быть достигнуто трудом — в искусстве одаренность первостепенна. Когда про человека говорят, что вот ему и это не дано, и это, и этого нет, но ведь он так трудится..! И сам человек может это осознавать, но при этом изо всех сил старается доказать, показать… Такого рода трудолюбия не форма ли гордыни? Не наблюдаете ли вы такого, к примеру, в своих студентах?
— Я не люблю лезть в душу к студентам, я оцениваю их со стороны. Все-таки моя задача — их направлять, а грести они должны сами. Я могу показать им путь. Поэтому я могу сказать так: ответ на ваш вопрос зависит от того, кто как к этому относится.
Если брать нашу, музыкальную деятельность, здесь вы абсолютно правы: без таланта, без дарования, не поцеловал тебя Боженька… Хотя я считаю, что все поцелованы, все по-своему талантливы. Просто есть кто-то действительно ярко одаренный: вот у него сейчас уже все готово, вот он выходит, и у него сразу есть свой взгляд на музыку. А у кого-то не так происходит.
Так вот, этот кто-то должен выбрать, что делать дальше, потому что стать профессионалом, овладеть ремеслом, преподавать, воспитывать новые поколения — это тоже прекрасно. Педагог должен взрастить не только профессионала, который будет играть в Карнеги-холле и в Большом зале консерватории, музыкально образованные люди — это же и наша будущая публика, наши слушатели.
Мы вместе — и слушатель, и исполнитель — продолжаем традиции, если будут развиваться только исполнители, вся классическая музыка будет никому не нужна. Поэтому слушатель тоже крайне важен.
Те, кто занимается воспитанием слушателя, любителя музыки, делают важнейшее дело! Кто-то, может быть, выбирает путь профессионала, он может быть не ярким, не играть сольные концерты, но все равно это будет честный и профессиональный музыкант. Я таких примеров много знаю, горд этими людьми и счастлив, что они есть. Это не значит, что кто-то Ростропович — а кто-то не Ростропович, это вопрос честности. Я бы не называл этот вопрос вопросом гордыни.
— Возможно, я немного категорична. Чтобы быть более понятной, приведу свой пример, пусть это и слишком личное. Однажды, включив Четырнадцатую сонату Бетховена в исполнении Гилельса, я через два такта получила ответ на вопрос, почему не стала дальше заниматься музыкой, отвергла мысли о поступлении в консерваторию — чтобы не смешить Бога.
У гения на его музыку свои замыслы, не думаю, что я смогла бы их воплотить на том, правильном, если можно так сказать, уровне. И не думаю, что, не обладая талантом и одаренностью высокого класса, к этому уровню можно приблизиться трудом. Огромное трудолюбие и желание реализации в искусстве без божьей искры… вот это я подразумеваю под гордыней, если мы говорим об искусстве.
— А вы думаете, Гилельс — сел и сразу сыграл?
— Я думаю, Гилельс знал, что делал.
— Ну… он тоже не сразу узнал. Как раз для этого он и учился в классе Нейгауза.
Элисо Вирсаладзе: «Для Нейгауза уроки никогда не были средством подготовки к конкурсам»
Известно, что Рихтер после сольных концертов оставался в БЗК и занимался ночами. К сожалению или, даже может быть, к счастью (потому что, в общем-то, так интересно устроена у нас, исполнителей, жизнь), сегодняшний успех никогда не значит завтрашний успех.
— Вы про наше время или вообще про стезю, судьбу музыканта?
— Про всю музыкальную жизнь. Сегодня ты можешь быть лауреатом Конкурса имени Чайковского, победителем, обладателем Гран-при и так далее. Завтра ты выходишь на сцену — и должен снова оправдать доверие слушателя.
— А как с этим жить вообще? Как спокойно просыпаться каждый день? Утро начинается не с кофе — проснулся и сразу за виолончель?
— Я не воспринимаю это как испытание, я воспринимаю это как развитие. Как возможность становиться лучше. Это не значит, что ты должен каждый день работать миллиард часов, утопая в поту… Нет. Это значит, что ты все время должен быть в развитии.
— А вопросы и мысли, что кто-то лучше, у кого-то премия все же выше, поклонников больше… мелькают иногда в голове? Мне, признаюсь, «профессиональные страхи» порой съедают душу.
— Я вас успокою. Вот возьмем великих художников одного поколения. Назовите художника
— Серов.
— Вспомним его современников: Поленов, Айвазовский, Левитан… Кто из них победил? Кто первая премия, кто вторая? Кто победитель? Кто Гран-при? Айвазовский или Левитан? Или Серов? В музыке так же.
Я думаю, что то, чем вы занимаетесь — об этом же. В любом виде искусства, по большому счету, не может быть победителя. Да, на сегодня кто-то может быть лучше, кто-то хуже, но и это не объективно. Я не думаю об оценках, потому что надо просто делать свое дело, которое любишь. И большое счастье — иметь возможность заниматься любимым делом, это самое главное. А кто когда получил какую премию или написал статью быстрее — это абсолютно неважно, потому что вспоминать нас будут не в сравнении.
Самое главное — то, что мы оставим после себя. Я поэтому люблю педагогику и занимаюсь с молодежью, у меня много проектов для молодых музыкантов.
В искусстве и творчестве невозможно быть победителем.
— Давно у вас такое отношение и понимание вещей? Или к этому надо прийти – возможно, после каких-то неудач, поражений?
— Конкретного события я не назову, но так сложилось… Раньше у меня были стремления везде быть первым и так далее. Но потом я понял, что не в этих цифрах суть в жизни.
Стремление быть «номером один» уничтожает личность, полностью уничтожает тебя как человека, мне кажется. А вдруг что-то случится?… не везде получится быть первым, ну невозможно, потому что мы не роботы. Да и придумают другого робота, который будет еще лучше.
Я думаю, что самая главная задача человека — честно и с любовью заниматься своим делом. Тем, кто это нашел, конечно. А тем, кто не нашел — найти его и дальше уже смотреть пункт «а».
— Ранее мы немного затронули тему педагогики. Как вышло, что вы начали преподавать? По вашему мнению и наблюдениям, какая главная мотивация должна быть у человека, который решает стать преподавателем? И что стало такой мотивацией лично для вас?
— Во-первых, педагогика меня всегда увлекала. Первые педагогические опыты случились, когда я еще учился у своего первого педагога, она мне иногда разрешала помочь кому-то из более младших учеников. И я чувствовал тягу к этому, потому что всегда есть шанс быть кому-то нужным.
Ты можешь кому-то помочь, а я очень люблю это, люблю помогать и поддерживать. И молодежью сейчас занимаюсь достаточно много, насколько у меня это получается.
Четыре года назад я начал преподавать официально, сейчас у меня уже достаточно большой класс. Все очень серьезные играющие дети, которых я сам отобрал. Мне в этом смысле повезло, у меня много концертов, и фактически в каждом городе, который посещаю, я даю бесплатные мастер-классы.
Почему я это делаю? Потому, что наша страна — одна из самых богатых на таланты стран. Я думаю, что наш самый главный, мощнейший ресурс — это талантливая молодежь, у нас невероятно много талантов. Таким образом через мои мастер-классы в год проходят сто-сто пятьдесят молодых ребят, одного-двух я присматриваю и привожу в Москву, в свой класс.
Четыре года назад я начал вести класс в Академии имени Гнесиных, через год взял еще двоих замечательных детей в Гнесинскую десятилетку. Я боялся начинать работу с детьми, потому что у меня очень плотный график, случается, что меня неделю нет в Москве. Бывает, я приезжаю на один день и с самолета еду в Академию, преподаю — и опять на самолет, даже домой не успеваю зайти. А с детьми надо заниматься очень стабильно, два, а то и три раза в неделю.
Но, опять-таки, у меня очень крепкие дети, которые знают, что делать. Я им даю большое количество пищи для размышлений, и в мое отсутствие им есть чем заняться. И они справляются с такой самостоятельностью.
До Академии у меня были и частные ученики, все это замечательно, но когда ты ведешь свой класс, это другой уровень ответственности, потому что это уже твои дети, ты подписываешься под их будущим и несешь за них ответственность. Ты проводишь с ними не урок, не два, не неделю с ними занимаешься, а учишь их годы. Те, кто у меня начал в школе, будут со мной очень долго, больше пяти лет.
Так что это гораздо интереснее — но и гораздо ответственнее. Не скажу, что сложнее, но, конечно, ты должен понимать всегда, что от каждого твоего слова, каждого твоего пожелания или замечания напрямую зависит будущая судьба учеников.
— А своих учеников вы мотивируете, готовите к конкурсам? Либо все индивидуально: вы видите, что одному это нужно, а другому — нет, и, возможно, совсем не его путь?
— Это, во-первых индивидуально. Во-вторых, есть очень амбициозные дети, которые, в общем, не всегда отрабатывают свои амбиции и желания, а так нельзя.
К примеру, мой студент очень хочет пойти на конкурс, вот ему надо пойти, он решил, что ему обязательно надо участвовать. А готовится вяло, не очень-то хочет работать. А это же нужно заниматься много часов, каждый день на протяжении как минимум полугода. Чтобы достойно выступить на мало-мальски серьезном конкурсе, нужно быть в хорошей форме, и для этого нужно позаниматься очень хорошо — не говоря о том, что у музыканта должна быть база. Все хотят премию, а потрудиться не все хотят (улыбается), мы же все грешим леностью.
Таких учеников приходится остужать и давать выбор: либо ты занимаешься — и я подпишусь под твоим участием, либо не занимаешься и не участвуешь, чтобы твой педагог не нес ответственность за эту игру на сцене.
Мои коллеги, большие музыканты, будут слушать моего ученика и оценивать не только то, как он играет, но и как я преподаю. Это такой процесс нашего с ним взаимообмена, потому что не только я должен хорошо работать, но и ученик.
— Что в таких ситуациях вы говорите родителям, как «на берегу» объясняете положение вещей? Дети ведь могут интерпретировать ситуации по-своему, в таких случаях нужно разговаривать с родителями.
— Я разговариваю даже с родителями своих студентов в Академии, регулярно общаюсь с ними. Я считаю, что это вообще очень важно.
Мой педагог, Наталия Николаевна Шаховская, заложила в нас понимание, что ученики — это члены семьи. Без тесного эмоционального и душевного контакта невозможно научить музыке, поэтому мы должны разговаривать и про другие виды искусства, про жизнь, про все-все-все. И про какие-то душевные переживания, ученики ведь все разные, у всех разное на сердце: кто-то влюбился, кто-то, может, «разлюбился», у кого-то что-то не получилось, у кого-то, наоборот, эйфория от успехов. И все это ты должен поддержать и помочь человеку, если ему плохо, потому что музыка как раз про это. Про жизнь.
Самый уникальный и доступный язык для всех — это музыка.
— Сколько у вас всего учеников?
— На данный момент — восемь.
— У вас восемь учеников, есть педагоги, у которых учеников двенадцать, а то и пятнадцать, даже двадцать. Если учитывать сложившуюся в России традицию и подход, когда учитель — он и друг, и помощник, и почти родитель, где и откуда самому педагогу черпать вдохновение и энергию? При такой отдаче каждому ученику!
— Это замечательный вопрос, потому что этот процесс никак не может быть односторонним. Я получаю от учеников энергию, и когда я вижу их результаты, когда они сами видят свои результаты — они делятся радостью со мной. Даже их не самые счастливые эмоции — это тоже обмен. Также и ребята могут чувствовать, когда я в не самом лучшем настроении, только из-за их игры, конечно же, потому что все остальное из жизни я не приношу в класс.
Откуда черпать энергию и вдохновение? От студентов же и черпать. Я не могу не отдаваться педагогическому процессу, максимально вкладываюсь в педагогику, насколько это возможно. По меркам серьезных профессоров у меня совсем небольшой класс, есть много примеров, когда в классе пятнадцать и более студентов. Я просто не справлюсь с таким количеством, чтобы делиться со всеми; меня не хватит, ни эмоционально, ни физически. Плюс у меня, как я уже говорил, очень плотный и серьезный концертный график. И я лучше возьму меньше учеников, но каждому честно уделю время и внимание.
Я по-другому просто не могу, меня так научили. Думаю, что без такого тесного душевного контакта педагогика теряет свои возможности.
Иван Почекин: “Мне в наследство досталась не информация, а подход”
— А если говорить об усталости, когда ты энергетически опустошен, но очень хочется выучить произведение, которое давно мечтаешь исполнить. Как в таком состоянии приступить к работе над великой музыкой, сделать шаг к мечте? Нет мыслей, что в таком состоянии ты будто не можешь подступиться к прекрасному, что для таких тонких процессов нужен определенный душевный настрой?
— Денис Мацуев придумал потрясающий термин, и я часто его цитирую, очень точно сказано, изображает суть настоящего музыканта. Сценотерапия. Когда ты выходишь на сцену — все остается за кулисами, усталость исчезает. Ты заряжаешься, происходит нереальный психофизикохимический обмен с публикой.
Да, я могу почувствовать усталость после концерта, если, к примеру, сыграл концерт Дворжака или концерт Прокофьева, которые идут по сорок минут. Но энергетически — это подъем. Если нужно выучить произведение, особенно, если я его люблю или давно хотел исполнить, я в любом состоянии начну его учить.
— Вы строгий учитель?
— По-разному. Но думаю, что я больше требовательный, чем строгий. Если я вижу халтуру, тогда нужно быть строгим. Если я вижу, что человек поработал, но пока ему еще не время, тогда я ему помогаю.
— Если не ошибаюсь, Григорий Соколов сказал, что когда преподаешь, ошибки учеников «забираешь» себе. Не ощутили такого эффекта на своей игре?
— Я скажу, что наоборот: когда я начал преподавать, мне стало легче играть. Стало легче выходить на сцену. Когда ты десятки раз какие-то вещи ученикам объясняешь и до каждого стараешься донести, то сам волей-неволей начинаешь их лучше помнить и задумываться. Сидишь дома, занимаешься, и вдруг можешь спросить себя: а зачем я так делаю? Я же только что своим студентам говорил, что так делать не стоит.
Плюс, моей игре преподавание помогает тем, что у меня ребята все играющие, они, в общем-то, знают, что плохо, а что хорошо на виолончели. Может быть, не все в полной мере, но приличную игру отличить могут. Поэтому приходится держать себя в двойном тонусе, в форме, потому что педагог для учеников должен быть лидером и ориентиром. Если этого не происходит, они перестают в тебя верить, твои слова теряют силу.
— Когда у вас появляется свободное время, вы посещаете концерты своих коллег-виолончелистов?
— Да, конечно. Это, к сожалению, не так часто происходит из-за нехватки времени, но я всегда стараюсь. Я также люблю слушать оркестры, люблю слушать другие инструменты. Когда есть возможность, я всегда схожу и в филармонию, и в Большой зал консерватории, в свою alma mater.
Бывает, что я участвую в концерте, а в другом отделении играет симфонический оркестр, я обязательно стараюсь послушать. Кстати, в регионах есть замечательные оркестры, и бывают большие откровения.
— Что вы цените в чужой игре, и что цените в своей?
— На мой взгляд, самое главное у музыканта — это его фраза и звук, потому что фраза — это мысль. Я хочу донести это и своим ученикам, чтобы то, что они делают, было неодноразово.
Бывает, читаешь какую-то литературу и думаешь: одна вода. А есть книги, в которых одно предложение несет в себе столько… Уровень творца и мыслительный процесс — это все видно и слышно. У музыканта лакмусовая бумажка — это звук, если говорить просто.
Не все смогут прочесть Канта в оригинале, и даже самый великолепный перевод не сможет передать все, но услышать музыку может каждый, тут нет границ. У всех будет своя реакция, но она будет в любом случае. Поэтому я считаю, что музыка — самый уникальный, самый доступный язык. И люди, которые не любят академическую музыку (знаю такие примеры), скорее всего, просто неправильно подготовлены. Я думаю, что невозможно не любить музыку.
— Для тех, кто хочет открыть для себя мир виолончельной музыки, с каких исполнений и исполнителей вы бы порекомендовали начать?
— Такой огромный выбор к сегодняшнему дню выдающихся музыкантов, в том числе и виолончелистов, что трудно дать совет… Конечно, нужно слушать советские записи Ростроповича, это что-то невероятное. Все, что он записывал: все премьеры концертов Шостаковича, концертов Прокофьева. Возможно, неподготовленному слушателю будет тяжело сразу воспринять эту музыку, но со временем ее язык станет понятен.
У Ростроповича есть великолепные записи миниатюр. Можно сравнить, как играет миниатюры Ростропович, и как играет миниатюры Шафран, ведь Шафран действительно был гением миниатюр. У него звуковая палитра, как у экспрессионистов.
Конечно, я очень рекомендую слушать моего профессора, Наталию Николаевну Шаховскую, которая играла на концертах так качественно и так здорово, что потом выпускали пластинки с этих концертов.
Обычно пластинки и диски записывают на студиях, не с первого раза, по фразочкам; нужно нарезать, останавливаться, наклеивать… У Шаховской записаны живые концерты — с таким же качеством, блеском и с таким же отношением, как на студии, но при этом с эстрадным, сценическим эмоциональным посылом.
Сейчас очень люблю замечательного норвежского виолончелиста Трульса Мёрка, который учился у Наталии Николаевны в аспирантуре. Очень рекомендую, он один из самых ярких виолончелистов своего поколения.
Миша Майский — потрясающий музыкант. На самом деле, тех, кто хочет прикоснуться к миру виолончели, ждет огромный выбор. Мы все уже очень постарались, есть из чего выбирать.
— Часто, когда говорят о музыкантах прошлого, подчеркивают, что их есть за что любить – они были личностями, индивидуальностями, в них была та «самость». Как думаете, за что можно любить музыкантов настоящего?
— Не соглашусь, что тогда была личность, а сейчас нет личности. Во всяком случае, когда мы учились у Шаховской, помимо того, что она старалась каждому своему ученику дать ремесло и обучить мастерству, она также всегда выявляла индивидуальные качества студента — действительно, все мы были разные, непохожие друг на друга. Многие пользуются словами «личность», «индивидуальность», а Наталия Николаевна любила слово «персональность».
В музыке нужно искать свое лицо. Необязательно оно должно быть ярко отлично от другого, но оно будет твое. Ты будешь с этим жить, будешь это любить и выносить на сцену. Кого бы из современных пианистов или скрипачей, или моих коллег-виолончелистов я ни слушал — все разные, нет никого похожего. Это невозможно.
Раньше ведь музыкантов было намного меньше, пятьдесят лет назад в Китае не было миллиарда пианистов. В сегодняшнем мире огромное количество профессиональных музыкантов, и это здорово, на самом деле. Благодаря этому общий уровень понемногу вырастает. Но и среди многочисленных профессионалов появляются те, кто начинает быть отличными от общего очень высокого профессионального музыкального уровня.
— Что из последнего услышанного, это может быть живой концерт либо запись, произвело на вас впечатление, стало открытием, откровением?
— Одно из самых ярких впечатлений последнего времени — выступление Всероссийского юношеского симфонического оркестра Юрия Абрамовича Башмета. В этом оркестре играют четверо моих студентов, я ходил их послушать. Я испытал какое-то невероятное, потрясающее впечатление, потому совсем молодые люди (а некоторым из музыкантов по двенадцать-тринадцать лет) исполнили Седьмую («Ленинградскую») симфонию Дмитрия Шостаковича.
Я сейчас вспоминаю это выступление — у меня мурашки по коже, потому что это было настолько по-настоящему и прочувствованно, с такой отдачей… Такой отдачи, наверное, не бывает у многих взрослых опытных коллективов. Эти дети сыграли «Ленинградскую» симфонию Шостаковича, серьезнейшее по содержанию сочинение, эту великую музыку… И как сыграли! С какой энергетикой и с каким отношением! Это было потрясение.
Юрий Абрамович просто гений. Замечательно, что он не просто смог подготовить юных музыкантов к такому исполнению, позаниматься с ними, но и в принципе то, что он верит в необычайные, потрясающие возможности детей, дает этому возможность реализации. Это было событие. Зал взорвался просто, таких оваций я давно не слышал.
— В конце разговора я люблю спрашивать у собеседников, что для них — красота, счастье. А у вас, Василий, хочу спросить: что для вас — любовь?
— В этом слове заложено очень много, и для меня, наверное, нет однозначного ответа. Что может лучше описать словами любовь, чем поэзия? Поэтому я прибегну к помощи Роберта Рождественского:
Все начинается с любви…
Твердят:
«Вначале
было
слово…»А я провозглашаю снова:
Все начинается
с любви!..Все начинается с любви:
и озаренье,
и работа,
глаза цветов,
глаза ребенка —
все начинается с любви.Все начинается с любви,
С любви!
Я это точно знаю.
Все,
даже ненависть —
родная
и вечная
сестра любви.Все начинается с любви:
мечта и страх,
вино и порох.
Трагедия,
тоска
и подвиг —
все начинается с любви…Весна шепнет тебе:
«Живи…»
И ты от шепота качнешься.
И выпрямишься.
И начнешься.Все начинается с любви!
Беседовала Татьяна Плющай