17 ноября 2017 в БЗК Иван и Михаил Почекины выйдут на сцену в память о Майе Самойловне Глезаровой.
Русская скрипичная школа – уникальная, сегодня представленная во всём мире – всегда была знаменита своими педагогами и музыкантами. Благодаря им искусство скрипичной игры так ценится любителями музыки, всеми, кто знает и ценит историю отечественной музыкальной культуры.
Среди незабываемых имён – профессор Майя Самойловна Глезарова, которой будет посвящен концерт 17 ноября.
В преддверии концерта Иван Почекин делится воспоминаниями о своем педагоге и рассказывает о грядущем выступлении на сцене БЗК.
– Иван, концерт 17 ноября носит подзаголовок «Памяти учителя» и посвящен Майе Самойловне Глезаровой. Когда вы начали учиться у неё?
– Заниматься на скрипке я начинал у Галины Степановны Турчаниновой, а в класс к Майе Самойловне перешел в 1996 году, когда мне было 9 лет.
– Глезарова ведь практически не занималась с малышами?
– Да, на тот момент я был у нее самым маленьким. Ей было 72 года, а мне 9, и, наверное, и ей со мной, и мне с ней не всегда было легко. Но тем не менее, всё сложилось хорошо.
– Это было в ЦМШ?
– Сначала да. Вскоре к ней пришло еще несколько учеников, моих одноклассников: Саша Майборода и Абдулла Саидов. И получилось так, что мы с Сашей начали очень плохо себя вести, в результате чего нас собрались выгонять из ЦМШ.
В этот момент Майя Самойловна сделала ход педагога-тяжеловеса, сказав, что она уходит из ЦМШ. Она мотивировала это тем, что, во-первых, ей далеко ездить на бульвар Карбышева, где тогда находилась ЦМШ, а во-вторых, тем, что атмосфера школы как-то не очень хорошо влияет на ее учеников.
Фактически, она нас просто прикрыла. Другому педагогу, наверное, нельзя делать таких вещей, но ей было можно. И мы все вместе перешли в Школу Колледжа при Московской консерватории, в Мерзляковку.
Я, кстати, очень люблю это учебное заведение и невероятно благодарен своим педагогам: Вере Александровне Большаковой, Ирине Сергеевне Лопатиной, Ирине Михайловне Молчановой… Это легенды, и мне очень повезло, что выпала возможность учиться именно у них.
Иван Почекин: “Каждая нота должна иметь свое начало и свой конец”
– Атмосфера ЦМШ действительно могла плохо влиять на учеников?
– С одной стороны, конечно, на зеркало пенять нельзя. Но, вместе с тем, атмосфера Мерзляковки лично для меня оказалось более естественной. В ЦМШ очень силен дух конкуренции, он очень давит, и в результате может приводить к совершенно неадекватным выбросам эмоций. До такой степени, что иногда мы сами не понимали, что творили. Потом, конечно, бывало стыдно, но как это часто бывает в детстве – ненадолго.
– Сколько вы учились в Мерзляковке?
– Последний класс школы и четыре года училища, которое теперь называется колледжем. А с Майей Самойловной в общей сложности я занимался 11 лет. Так что общими музыкальными представлениями и критериями в игре на скрипке я целиком и полностью обязан ей.
– В классе у Глезаровой было много учеников?
– Я помню, что было примерно от восьми до двенадцати человек. Кстати, однажды, мы проходили мимо афиши классного вечера одного профессора, и на ней было примерно фамилий пятнадцать, и кто-то сказал: «Ах, сколько учеников!», Майя Самойловна ответила: «Какая разница – с двумя не заниматься или с пятнадцатью не заниматься?»
– Можно ли сформулировать какой-то присущий ей педагогический метод? Говорят, что она довольно жестко занималась с учениками?
– Её любимым замечанием всегда было «Слушай!». Майя Самойловна всегда старалась сделать так, чтобы человек сам заметил свои недостатки, она только направляла внимание в нужную сторону. Ведь когда ты сам осознал тот или иной недостаток, считай, полдела уже сделано. То есть она старалась не научить, а сделать так, чтобы студенты сами умели учиться.
А что касается жесткости… Да, можно сказать, что на уроках она была немногословной и жесткой.
– Наверное, не все дети способны перенести такое отношение. На уроках было страшно?
– Когда я, так сказать, по-человечески уже хорошо узнал Майю Самойловну, для меня она стала близким человеком. И страшно уже не было: когда она ругалась, я улыбался. Не из-за неуважения, конечно, а потому что, когда близкий человек ругается, тебе не важна форма – ты просто хочешь выяснить, зачем это делается. И когда она это поняла, то поменяла тактику. А поначалу, конечно, бывало страшновато – но я как-то справился.
– Поменяла тактику? Каким образом?
– Мне кажется, она стала по-другому влиять на мое развитие, не банальным «кнутом и пряником», а какими-то более сложными стратегическими решениями, что ли… Наверное это как раз и был тот момент, когда наши отношения поднялись на новый уровень.
– У вас не возникает желания самому начать преподавать?
– Это сложный вопрос для меня. Иногда возникает желание поделиться тем, что тебе досталось в наследство. Но, с другой стороны, когда я начинаю думать об этом, то понимаю, что в основном мне в наследство досталась не информация (информация — вещь приобретаемая), а именно подход.
У моих педагогов подход был такой: «Умри, но сделай». Нужно ли это кому-то сейчас? Вот если кому-то нужно «умереть, но сделать», то, конечно, с таким человеком я с удовольствием готов идти вместе до конца. А если нужно просто поговорить о музыке и рассказать о том, что руки или мысли идут не туда, то мне это не очень интересно. Ради чего?
К тому же я прекрасно понимаю, что недостатки нужно долго и упорно исправлять, и нужно очень хотеть их исправить, а не просто иметь их в виду. Как те долги: один надо отдавать, а другой просто записал и прочитал.
И так же долг перед своей профессией: если ты его хочешь отдать, ты его все равно отдашь. А бывает, что отдавать особенно и не хочется, а хочется просто побеседовать с тем, кто структурирует долги. И это бессмыслица.
Педагогика – это или большой смысл, или бессмыслица. А пассивно относиться к этой деятельности я не смогу, не учили так.
– В афише концерта 17 ноября не указан дирижер. Почему?
– Просто мы решили, что такие произведения, как Концертная симфония Моцарта и Первый концерт Паганини, можно сыграть без дирижера, обойтись своими силами. Хотя, конечно, подобные вещи можно делать только с таким классным оркестром, как Российский национальный.
– Почему вы решили играть именно концерт Паганини, а не, допустим, концерт Брамса или какой-то другой крупный скрипичный концерт?
– Дело в том, что некоторым итогом нашего общения с Майей Самойловной Глезаровой стало мое участие в Московском конкурсе имени Паганини, который организовал Максим Викторов.
В то время, когда что-то не получалось, Майя Самойловна нередко говорила: «Может быть, тебе не стоит играть…» Но это меня только распаляло, потому что я был очень заражен идеей сыграть именно на этом конкурсе.
Во-первых, конкурс проводился в зале Московской консерватории, к которому я, как и все российские музыканты, отношусь с трепетом. А во-вторых, меня очень вдохновляла музыка Паганини. Можно сказать, что я шел к ней в течение всего времени обучения.
Тем более, что на этом конкурсе программа, по сути, была свободной. Обязательными были произведения Паганини, а всё остальное можно было выбирать. И так получилось, что у меня многое было подготовлено – оставалось вспомнить и сыграть.
А к Паганини у меня в жизни было несколько подходов. В самом начале я мог по несколько часов в день учить какой-то из 24-х каприсов, и все равно ничего не получалось.
Второй подход был чуть позже – в это время я уже добился каких-то результатов, чувствовал себя более или менее уверенно и мог играть его музыку в концертах.
Затем на какое-то время я отвлекся – у меня был очень маленький репертуар, который нужно было расширять. Я выучил и сыграл примерно пятнадцать новых концертов с оркестром, а потом вернулся к Паганини и мне стало еще интереснее его играть.
Вообще говоря, Паганини – это доблесть. Более культового композитора для скрипача не существует. К тому же это очень искренняя музыка. Как и все произведения раннего романтизма, она сделана очень просто, но очень качественно и очень логично.
Вместе с тем чисто технологически Паганини очень сложен. Если браться за его музыку без расчета, то могут возникнуть проблемы – и технические в том числе. Но при этом, если основываться на одном только расчете, без эмоций, то никогда не получится самого Паганини.
Мне интересно играть многое, но музыка Паганини – особенная, она возвращает тебя к мысли о том, что в первую очередь ты не музыкант, а всё-таки скрипач. При том, что скрипач может быть хорошим музыкантом или плохим. В общем, элемент преодоления присутствует.
– Нет боязни того, что преодолеть не удастся?
– Когда любишь – может быть только волнение. Страх – это что-то отталкивающее. А здесь ничего не отталкивает – есть только притяжение. И любовь.
Беседовал Борис Лифановский, ClassicalMusicNews.Ru