В марте 2020 года в Большом театре прошел второй блок показов оперы «Дидона и Эней» в постановке Кристофера Мулдса и Венсана Уге.
Жак Имбрэйло, южноафриканский баритон, исполнил главную мужскую партию в спектакле, снискав одобрительные отзывы прессы и теплый прием слушателей.
О Жаке Имбрэйло музыкальный мир заговорил после его участия в постановке оперы Б. Бриттена «Билли Бадд» на Глайденборнском фестивале в 2010 году. С тех пор оперные театры во всем мире счастливы заполучить певца в свои проекты, а критики награждают самыми лестными эпитетами его «бархатный» (Oper aktuell), « чуть более светлый и прозрачный, чем у Хворостовского, но не менее харизматичный» (BBC Music Magazine) и «богатый и сильный» (Independent) голос, «в котором можно потеряться» (Opera Britannia), а также умение «быть в центре внимания на сцене» (Twin Cities), «вдохнуть новую жизнь в образ» (The Times) и «играть просто фантастически: с подлинностью чувств, никогда не переигрывая» (Deutschlandfunk).
Коллеги также тепло отзываются о Жаке:
«Нам очень повезло с ним, он не только замечательный певец, но и прекрасный человек»,
– говорит ассистент режиссера Софи Пети.
Во время второго блока показов оперы «Дидиона и Эней» в Большом театре Жак Имбрэйло согласился ответить на несколько вопросов для ClassicalMusicNews.ru
– Насколько мне известно, вы не планировали в юности стать певцом, и попали в эту профессию благодаря смешному случаю?
– Нет, не планировал. Все действительно произошло случайно.
Я жил в маленьком городке-фермерском объединении в ЮАР. В ЮАР есть очень известная хоровая школа для мальчиков Drakensberg Boys Choir. Они приехали с концертом в наш город – конечно, все пришли их послушать, и я в том числе.
На тот момент я пел в школьном хоре, но не особенно много: я занимался борьбой, и по субботам, когда у школьного хора были концерты, я всегда был на тренировке; учительница хора недолюбливала меня, если нужно было кем-то пожертвовать в составе хора, она всегда охотно жертвовала мной.
Итак, знаменитый хор давал концерт в нашем городке, и в антракте хормейстер объявил, что собирается устроить прослушивание в хор для мальчиков в возрасте 9-12 лет. Мне тогда как раз было 10 или 11 лет, нас было пятеро друзей – все хористы. Никто из нас особенно не интересовался музыкой, но мы решили сходить на прослушивание просто ради смеха, на спор.
Когда дирижер спросил: «Кто здесь пришел на прослушивание?», моих друзей как ветром сдуло. Я стоял перед ним и размышлял, как бы мне тоже убежать. Но сбегать было страшно.
Дирижер попросил меня спеть одну ноту, другую. Спросил, хорошие ли у меня оценки в школе. «Да нормальные», – ответил я. Так и поступил. На следующий семестр я уже отправился учиться в новую школу – необыкновенно красивую.
Она была расположена в живописной местности, посреди Драконовых гор, на берегу реки. Вокруг паслись зебры и лошади, рядом не было ни одного поселения. Это было прекрасное место на природе, мы мальчишками носились вокруг школы, плавали в реке. Я всегда думал: «Это самая прекрасная школа на свете», – как человеку, выросшему на ферме, мне действительно так казалось.
Так я начал петь в знаменитом хоре. Я проучился четыре года в этой школе и полюбил музыку за это время. Много интересных гастрольных поездок… Я пел партию сопрано, и мне часто доверяли сольные номера. Помню, как я пел «Арию Царицы Ночи» – на youtube до сих пор где-то висит клип с этой арией в моем исполнении.
Затем я решил бросить петь и ушел в нормальную школу, где было много девушек и много спортивных занятий. Но и там меня снова попросили петь в хоре, и я согласился, и даже стал брать уроки пения.
Учительница пения отправила меня спеть на Национальном конкурсе молодых певцов Южной Африки. Вернел Нелл, возглавлявший конкурс, был очень хорошим преподавателем пения. Когда я выиграл конкурс, он пригласил меня заниматься с ним в университете. Мне было 16 лет тогда, у меня только что сломался голос, и мы начали занятия.
Я учился в этом университете на юридическом. Пение я считал своим хобби. Но как же я скучал на занятиях по юриспруденции! Нет, я не был плохим студентом, но ленивым точно. Я получал хорошие оценки, но не посещал половину занятий – до того они мне были неинтересны.
Но я пел: пел в небольшой группе a-capella, пел в мюзиклах, пел в университетском хоре. Я продолжал брать уроки пения, и все мои друзья были связаны с музыкой.
На третьем курсе юридического я, наконец, решил, что мне это больше не интересно. Я позвонил родителям и сказал, что с этого момента собираюсь профессионально обучаться музыке, потому что все в моей жизни связано с музыкой.
Я быстро получил диплом по музыке – за 2 года вместо четырех, так как мне зачли некоторые занятия из моего юридического курса. Мой друг, который обучался в Лондоне, в Королевском колледже музыки, позвал меня на прослушивание.
Я прослушался в Лондоне и также в Осло – к тому же профессору, у которого училась Марианна (Марианн Беата Килланд – исполнительница роли Дидоны во втором блоке спектаклей «Дидона и Эней»), но из-за языкового барьера предпочел учиться в Лондоне. Кроме того, я получил стипендию, благодаря которой смог позволить себе обучаться в Колледже. Но даже в это время я был не вполне уверен, что именно пением хочу заниматься всю свою жизнь.
Да и до сих пор. Я радуюсь своей профессии, я люблю ее. Но пение для меня – не самое главное в жизни. Я считаю такое отношение здоровым и правильным: как певец я не одержим своей профессией. Конечно, я люблю свою работу, я стараюсь делать ее как можно лучше и очень расстраиваюсь, когда не выходит, но это не самое важное в моей жизни. Пение – это всего лишь работа. Замечательная, но работа.
Итак, когда я учился в Колледже, я прослушался для программы молодых артистов в Королевском оперном театре и получил там место. И с тех пор я оперный певец. Фрилансер.
– Вы можете назвать главные события в вашей карьере?
– Первое – встреча с преподавателем пения в Южной Африке. Он действительно очень хороший преподаватель. Лучший. Сейчас, к сожалению, очень болен. Он всегда ободрял меня, был по-отечески добр и оказал большое влияние на меня.
Поступление в Королевский Колледж Музыки и затем в Программу молодых артистов, несомненно, было большим прорывом. Обучаясь там, я впервые спел в опере вместе с Йонасом Кауфманом и Катериной Антоначчи – общение с такими артистами, безусловно, оказывает большое воздействие, у них многому можно научиться.
Важным шагом стало участие в Cardiff Singer of the World. Я представлял ЮАР на этом конкурсе. Я был очень молод тогда, мне следовало подождать еще несколько лет. Я вообще был одним из самых молодых певцов, принимавших участие в этом конкурсе. Но все обернулось отлично, я выиграл приз зрительских симпатий.
Следующим значительным событием моей жизни стало участие в постановке оперы «Билли Бадд». После этого я – нет, не стал знаменитым, но появился на оперном горизонте, так сказать.
– Насколько я знаю, это не первый ваш Эней, вы участвовали в другой постановке оперы «Дидона и Эней»?
– Да, в 2013 в Риме, в знаменитых Термах Каракаллы, прекрасных исторических развалинах. Кьяра Мути, дочь Риккардо Мути, была режиссером той постановки.
– Много ли отличий между вашими Энеями?
– Да, очень. Там акцент делался на танце, в постановке принимал участие замечательный танцевальный коллектив. Все получилось очень красиво – свет, руины, танец с элементами драмы… Большую роль в музыкальном действии играл хор.
– Если бы вы сами были режиссером, каков бы был ваш персонаж?
– О, я не знаю, не задумывался об этом. Я очень доверяю Венсану (Венсан Уге – режиссер-постановщик оперы «Дидона и Эней»).
Я думаю, что Эней – довольно несимпатичный персонаж, но Венсан показывает его отчаявшимся человеком. Все решения Энея продиктованы отчаянием. Как и Дидону, пережившую ужасные события в юности, трагедии прошлого заставляют его страдать, и он слишком отчаян, чтобы они могли остаться вместе.
Его очень часто показывают помпезно: очень гордым, царственным, но совершенно не вызывающим сочувствия. В постановке Венсана он вызывает сочувствие, и гораздо легче можно поверить в то, что Дидона способна влюбиться в него так быстро и ей так сокрушительно больно прогнать его.
– Роль Билли Бадда можно без преувеличений назвать ключевой в вашей карьере. И это, безусловно, вызывающий симпатию персонаж; порой в постановках его образ трактуется даже как образ Христа – невинная жертва обстоятельств. Каким вам виделся этот персонаж, когда вы работали над ролью? И ведь, помимо прочего, исполнение этой партии требует от певца большой выносливости, верно?
– Да, это очень трудная роль. Она труднее, чем кажется многим, особенно в вокальном отношении. Многие берутся за нее, будучи слишком молодыми. Когда я пел Билли Бадда в первый раз (и во второй, и третий тоже), я был слишком юн для этой роли. Я до сих пор считаю, что мог бы спеть ее и лучше. Эта роль требует большого мастерства и красок, у молодых певцов еще нет необходимого опыта, физической выносливости.
К этой роли нужно быть хорошо подготовленным. При условии, что певец находится в хорошей физической форме, лучше ее спеть в 50 лет, чем в 30.
Что касается его характера, традиционно есть два пути трактовать этот образ. Я вижу очень много «черно-белых» постановок, где он показан невинным, светлым персонажем – ну просто невероятно праведный, положительный, почти герой фэнтези. Я не думаю, что это хороший путь.
Мне кажется, мы сможем ему сопереживать, сочувствовать, только если будем ассоциировать его с собой. Он должен быть реалистичным. Так же, кстати, как и Христос. Он тоже прожил земную жизнь и прошел через все земные искушения.
Билли должен быть молодым человеком, который страдает и проходит через все испытания, через которые проходит любой другой человек. Только тогда мы поверим в его доброту.
Иногда он выглядит наивным: в постановках можно увидеть Билли Бадда, скажем так, не глуповатым, но невежественным. Я не думаю, что он таков. Если обратиться к тексту, то его слова – слова неглупого человека. Просто он очень не похож на других. Он не менее умен, чем другие, у него другой взгляд на мир. Некоторые сочтут это качество наивностью, другие – невежеством, я считаю, что он просто видит мир иначе.
Он хочет быть лучше сам, хочет видеть в людях хорошее, хочет, чтобы все было правильно. Он сильно расстраивается из-за своих и из-за чужих проступков. У него обостренное чувство справедливости.
Я знаю таких людей, которые очень расстраиваются из-за несправедливости этого мира. Поэтому я не считаю, что у Билли какой-то сверхъестественный характер. Но он очень особенный, он продолжает борьбу со своими недостатками. Я не думаю, что Билли благополучно преодолевает все препятствия, что он выигрывает все свои битвы. Но то, что делает его особенным – он не сдается. Он хочет быть лучше. Он видит в людях лучшее.
К сожалению, именно это качество навлекает на него неприятности, но в этой ситуации его любишь еще больше, потому что понимаешь: это реальный человек, он реально страдает, его боль реальна….
– Мечтаете ли вы спеть в русской опере?
– Конечно. Я всегда очень хотел спеть Онегина. Несколько раз мне почти выдавался шанс спеть эту роль, с самой молодости она словно преследует меня.
Впервые, когда предполагалось, что я спою Онегина, постановку отменили из-за трагических обстоятельств: режиссер ушел в мир иной.
Во второй раз я готовился спеть эту роль в Английской национальной опере, но оперу заменили другой, и мне пришлось петь совсем другую роль. Дважды я еще прослушивался на роль Онегина, но не получил ее.
В общем, эта роль словно пытается появиться в моей жизни. Не то, чтобы это роль моей мечты, но в русском репертуаре я бы хотел ее спеть.
– Я слышала вашу запись романсов Рахманинова. Почему вы выбрали для записи музыку этого композитора и именно эти произведения?
– Я очень люблю музыку Рахманинова. С Алисдером Хогартом, моим пианистом, мы познакомились в первый же день моей учебы в Королевском колледже, и декан вокального отделения сразу же взял меня за плечо, подвел к нему и сказал: «Вы двое будете работать вместе».
Это было в 2003 году. И с тех пор мы работаем вместе, дружим; он – крестный отец моей дочери, я – крестный его дочери. Мы очень близкие друзья.
Когда мы начали обучение в колледже, мы исполнили несколько романсов Рахманинова. Нам обоим очень нравилась эта музыка, и мы постоянно говорили друг другу, что нужно будет записать их. В колледже мы записывались на лейбле Linn, довольно уважаемом в Великобритании и за границей. Мы поговорили с представителем компании о возможности сделать запись.
Затем я спросил у своего преподавателя, какие произведения в данный момент лучше всего подходят мне, моему голосу, и он посоветовал взять Сибелиуса. Мы пошли слушать Сибелиуса, а заодно размышлять, что хорошо подошло бы к песням Сибелиуса.
Не всем, конечно, Рахманинов казался очевидным выбором, но идея оказалась хорошей. Во-первых, – мы оба очень хотели записать песни Рахманинова и Сибелиуса, оба очень любим эту музыку, и в этом наше главное вдохновение. Во-вторых, лишь на первый взгляд они очень контрастны, непохожи друг на друга в образе жизни, мыслей и т. д., но между ними гораздо больше точек соприкосновения, чем кажется.
– Есть ли еще произведения русского репертуара, которые привлекательны для вас?
– Честно говоря, я не особенно хорошо знаю русский репертуар.
– «Дидона и Эней» не единственная российская постановка, в которой вы принимали участие. Вам довелось спеть партию Дон Жуана в нескольких спектаклях пермской постановки оперы Моцарта. Музыкальным руководителем был Теодор Курентзис. Вы же наверняка знаете, как неоднозначно его оценивает российская музыкальная общественность, сколько у него преданных фанатов и не менее преданных ненавистников? Могли бы вы поделиться впечатлениями от работы с ним?
– Это было очень интересно. Этот опыт был не похож ни на что другое, не похож на работу ни с одним другим дирижером. Я думаю, то положение, которое он занимал в Перми, когда у него было очень много полномочий и власти, способствовало его взлету, потому что он мог репетировать столько, сколько хотел, он мог устанавливать стандарты по своему усмотрению и не встречал препятствий для их достижения. Вот почему его оркестр такой фантастический, почему у них такой высокий уровень качества.
Он не самый легкий человек в работе, но для меня этот опыт не стал негативным: со мной он был очень дружелюбен. Я их выручил, срочно прилетев на замену на пару спектаклей (их Дон Жуан был где-то занят), и у нас было не очень много времени на репетиции.
Но я заметил, что все остальные певцы становились очень нервными в его присутствии. Возможно, потому что он так много требует от них. Он не прекращает давить, чтобы достичь результатов – и действительно достигает!
Девушка, которая пела Анну, Надя Павлова, просто невероятная: он заставил ее петь невероятно. Другие дирижеры не стали бы ее так прессовать, но и не добились бы от нее такого результата.
Можно ли добиваться таких результатов другими методами? Я не знаю. Но трудно спорить с тем, что они есть.
Конечно, у него очень интересное понимание произведения, замечательные музыкальные идеи и задумки. Мне очень понравилось, как необычно он работает с динамикой, с темпами. Много неортодоксальных моментов, с которыми мне не приходилось сталкиваться раньше в этом произведении. Для Дон Жуана и для всех остальных персонажей у него было множество идей: что-то из того, что он предлагал, мне нравилось, а что-то я представлял себе иначе.
Я думаю, как и в случае с Дмитрием Черняковым, общественная реакция людей исходит от силы самого художественного высказывания: очень сильное высказывание вызывает сильную реакцию общества – люди столь же сильно соглашаются или не соглашаются с этим высказыванием.
Это хорошо, это заставляет людей задумываться. И, безусловно, работать с ним очень интересно, от него можно многому научиться. Возможно, не всё вам понравится в работе с ним, но это сотрудничество, определенно, бросит вам вызов, заставит вас многое осмыслить. И нельзя забывать, что он все-таки добивается замечательных результатов.
В любом случае, он невероятно талантлив, у него мощные идеи, а это самое главное в этом деле.
– Вы упомянули еще одного крупного представителя мирового музыкального театра, режиссера Дмитрия Чернякова. О нем тоже не утихают споры. Вы принимали участие в его постановке «Пеллеас и Мелизанда» в Цюрихе.
– О, да, конечно! Дима…
– Согласны ли вы были с его режиссерским решением в постановке оперы?
– Разумеется, не согласен полностью! Я совершенно иначе представлял себе историю Пеллеаса и Мелизанды – как раз накануне этой постановки я спел Пеллеаса в Стокгольме. Мое представление об этой истории всегда было очень романтичным – не чрезмерно, конечно, но сама музыка подсказывает: в ней столько страсти, юношеского пыла. Молодой человек, взрослеющий и влюбляющийся впервые.
Дмитрий видел все иначе: вся история фейк, любовь Пеллеаса не настоящая. Мне было трудно услышать всё это в музыке. Но.
Это была очень мощная постановка, и участвовать в ней было большим удовольствием. Несмотря на то, что я не соглашался с идеей Дмитрия, что все в сюжете фальшиво, в словах и поступках персонажей нет искренности, то, как он работает – это очень мощно.
Как подробно и детально он объясняет мотивацию поступков персонажей, как он продумывает каждое движение на сцене! От этого невозможно оторваться, это заставляет концентрировать внимание.
Это по-настоящему замечательная постановка: такая сильная, такая сверхъестественная, неудобная. Странная и темная история, в которой замешаны насилие, бесчестие – и этот дух бесчестия в истории в основном исходит от Пеллеаса (так решил Дмитрий, с которым я совершенно не согласен).
Получилось абсолютно нетрадиционное осмысление истории Пеллеаса и Мелизанды, от которой невозможно оторваться. Его идеи порой вызывали у нас реакцию отторжения, но это и хорошо. Это и нужно в театре: люди не должны всегда получать то, что они ожидают.
«Пеллеас и Мелизанда» – уникальное произведение, глубоко любимое многими. Это смелый поступок – сделать что-то вопреки ожиданиям публики. В эту постановку он вложил столько труда, сердца, мыслей, что она не могла не получиться.
Кроме того, он чудесный человек – ну просто как плюшевый мишка. С ним работать – огромное удовольствие. Он так подробно объясняет все на репетициях, что у тебя появляется очень ясное представление, чего он хочет.
– Вам легче подчиняться воле дирижера или режиссера или интереснее импровизировать, придумывать что-то самому?
– О, я умею быть очень дисциплинированным – в школьном хоре мальчиков от нас требовалась дисциплина, так что я очень хорошо умею «следовать инструкциям». И я не против, когда ситуация того требует. Мне вполне комфортно подчиняться правилам.
Во многом это зависит от режиссера. Если режиссер ставит передо мной задачу, очень подробно, обрисовывает ее в мельчайших деталях, и если эта подробность обоснована и продумана, очень легко слушаться. Даже если внутренне не соглашаешься, то просто доверяешь сильной личности, как, например, Дмитрию.
Но также я люблю работать с режиссерами, которые дают тебе свободу и пространство творить самому. Как, например, Дебора Уорнер. Она предлагает много вариантов и позволяет попробовать разные решения. Она никогда не скажет: «Ты будешь делать, как я скажу», никогда не устанавливает рамки для творчества. И я думаю, в результате такой работы ты чувствуешь персонаж как часть себя.
Как певец, я считаю своим профессиональным долгом уметь работать с разными режиссерами и в разных условиях, в том числе, уметь выполнять самые точные указания режиссера, вплоть до как встать и куда посмотреть в определенный момент времени, потому что, если режиссер хороший, результат может быть ошеломительным.
– Я часто слышу, как дирижеры и певцы жалуются на режиссеров, жалуются на неудобство постановки, говорят, что музыкой пренебрегают. Есть ли для вас какие-то ограничения на сцене? Что-то, что вы не сможете делать ни при каких условиях?
– Я не выйду на сцену голым, по крайней мере, штаны на мне должны быть. И вообще, не сделаю ничего, что не понравилось бы моей жене: для меня самое важное – ее мнение.
– Я имела в виду ради музыкальных причин?
– Музыкальные причины? Я всегда стараюсь вначале попробовать сделать то, что просит режиссер. Я не из тех людей, кто отказывается, не попробовав. И если не получается- значит, не получается. Бывали случаи, приходилось и отказываться.
Со мной, вероятно, кто-то не согласится, но я считаю, что музыка в опере – главное. Мы должны петь красиво. Особенно это касается репертуара бельканто. Если наши действия на сцене не помогают нам петь, а мешают – мне начинает казаться, что мы с режиссером работаем против друг друга. Все, что мы делаем в опере, включая даже декорации, должно помогать нам петь как можно лучше, а не мешать.
Мне кажется, сейчас этому очень мало значения придают в сценографии: очень много открытых декораций, в которых очень трудно петь, они совсем не помогают. А ведь это должна быть первостепенная забота сценографа: «Поможет ли эта конструкция петь хорошо?»
Поймите, это оперный театр, это в первую очередь отнюдь не визуальное искусство; пение – приоритет для нас. И если мы его ухудшаем декорациями, которые либо представляют собой нагромождение ковров и стен, либо открытые пространства, в которых трудно найти баланс, значит, мы ухудшаем самое главное в этом искусстве.
Я часто слышу, что оперное искусство должно меняться, развиваться, идти вперед, и актерская игра певцов должна становиться лучше. Я не считаю, что это справедливо. Нет, мы не должны играть хуже. Но мы не должны делать ничего, что затрудняет самое главное – пение. То, что мы физически делаем на сцене, ни в коем случае не должно нам мешать петь. Должен быть разумный компромисс. Сегодня в оперном театре упускают этот момент, как мне кажется. Фокус внимания сейчас не на пении. Если постановщики будут всегда думать в первую очередь о том, как помочь певцам петь хорошо, оперное искусство только выиграет.
– Вы обращаете внимание на мнение критиков? Строго ли вы критикуете себя сами?
– Да, я довольно сурово критикую себя. Но я не особенно близко к сердцу принимаю мнение критиков, мне плевать на чужое мнение. Потому что никто не оценит меня строже, чем я сам. Если мне приходится читать в рецензии, что я пел не очень хорошо, обычно я согласен с автором.
Иногда я раздражаюсь на критиков, когда они в постановке что-то упускают или не понимают. Например, критики жаловались, что в «Пеллеас и Мелизанда» никто из певцов не мог спеть традиционную французскую «р». Им невдомек, что в то время, когда писалась эта опера, петь «р» таким образом никак не могли. Когда люди не вполне хорошо разбираются в том, что критикуют, я чувствую досаду.
Но о моем пении можете писать все, что угодно – строже меня вы меня не оцените.
– Иногда певцы в своей карьере концентрируются на каком-то одном направлении, вы же поете широкий репертуар. Да вот, к примеру, сегодня у вас Перселл, а через месяц Марсель в «Богеме». Вам легко переключаться от одного стиля к другому?
– Я бы не сказал, что меняю что-то, переключаясь. Я пою одним и тем же голосом везде, и возможно, стилистически не стопроцентно верно, если дело касается барочного стиля.
Но я не специалист по музыке барокко. Я уверен, что придавать краски нашему голосу должны эмоции, а не стиль, и барочный стиль не исключение. Даже в современной музыке надо пытаться петь красиво. Ну, или искренне. Нельзя форсировать голос, нужно окрашивать голос эмоциями.
Даже если вас попросят издавать ужасные звуки, пусть это будет ваш красиво звучащий голос, окрашенный ужасными эмоциями: злостью, страхом… Но при этом нужно петь, а не издавать специфические звуки.
Каждый раз, когда дирижер просит меня издать какой-то далекий от пения звук, я отношусь к такой задаче с подозрением. «Не мог бы ты прорырчать эту ноту?» … Нет, задача должна звучать так: «Ты можешь показать мне нужную эмоцию?» А одна и та же эмоция звучит абсолютно по-разному для каждого голоса, и было бы глупо подгонять уникальный голос под нужное звучание.
Кажется, мы ушли от вопроса.
– Какая из ваших ролей для вас особенная?
– Билли Бадд, с ним я жил четыре года. Но Пеллеас, пожалуй, любимая роль.
Я вообще люблю оперу, необязательно только свою роль в ней, например, обожаю «Свадьбу Фигаро» Моцарта.
Недавно я пел Гамлета в одноименной опере Амбруаза Тома и очень полюбил эту роль – и характер персонажа, и музыку; я считаю, это недооцененная опера на мировой сцене.
Мне бы хотелось петь больше репертуара бельканто. Много лет назад, в юности, я пел партию Малатесты, и после этого мне не приходилось петь в опере бельканто до недавнего времени, когда меня пригласили работать в постановке «Фаворитки» Доницетти. Как же я был рад этой возможности!
– У вас есть роль-мечта?
– Следующая роль, которую мне очень хотелось бы спеть, – Родригo в опере «Дон Карлос». Кто-то может подумать, что мне рановато его петь в смысле развития голоса, следует подождать несколько лет. Но мне хотелось бы начать исполнять эту роль.
Если поешь своим голосом, вреда не будет. Не хочется дожидаться, когда я стану достаточно взрослым для этой роли, есть желание попробовать этот стиль уже сейчас, спокойно, в безопасной обстановке.
– У вас не было желания уделять больше внимания камерной вокальной музыке?
– Да, иногда я исполняю вокальные циклы, но сейчас очень редко, опера отнимает очень много времени.
Я сказал: «Опера отнимает много времени»? Концерты отнимают очень много времени. Для каждого концерта необходимо выучить и запомнить огромное количество материала, который невозможно повторять очень часто. Это огромная работа.
Возможно, не всем это очевидно, но чисто физически во время концерта нагрузка гораздо больше, чем во время исполнения роли в опере. В опере ведь редко поешь полтора часа без перерыва.
И вокально, и физически исполнять вокальные циклы гораздо труднее, чем роль в опере.
Мне очень нравится камерная музыка, но у меня просто нет столько времени: у меня дети, семья. Когда я дома, я стараюсь не работать все время, а проводить больше времени с семьей. Поэтому сейчас я не располагаю временем, чтобы приготовить вокальный цикл.
– Бывает, что вы устаете от музыки?
– Конечно, бывает.
– Что вас вдохновляет тогда продолжать?
– Счета. Они очень вдохновляют. Нет, правда. Очень легко романтизировать музыкальную профессию, оперу особенно. Но приходит конец месяца, а вместе с ним счета. Если ты по ним не платишь, то ты не живешь в хорошем доме, твои дети не идут в хорошую школу.
Я думаю, надо смотреть здраво на вещи. Часто можно услышать: «Ой, ну ты в своей профессии явно не ради денег». Конечно, если хочешь быть богатым, надо заниматься чем-то другим.
Но я в этой профессии ради денег: я должен платить за дом, за обучение детей и тому подобное. Поэтому, когда я устаю от музыки и от профессии, я себе говорю: «Окей, если ты сейчас не постараешься, ты не получишь работу в дальнейшем, если ты не получишь работу, тебе нечего будет есть». Помогает! Сразу прекращаешь ныть и продолжаешь делать свое дело.
– Последний вопрос. Вы сказали, что музыка для вас не самое важное в жизни. Что самое важное?
– Я христианин. Моя вера важна для меня. Я – муж, я – отец. Именно в таком порядке. Я – друг, и лишь потом я – певец.
Беседовала Наталья Шкуратова