Upd: Концерт переносится на 7 марта 2023 года.
17 февраля 2023 года в Малом зале Московской государственной консерватории имени П.И. Чайковского состоится концерт в рамках абонемента «Скрипичное искусство». Заслуженные артистки России Ариадна Анчевская и Ирина Куксова представят программу из произведений скрипичной и камерной музыки из цикла «Игра времен», в которой отразилось стилевое многообразие музыкального развития XX века, дополненное музыкой великого немецкого композитора Людвига ван Бетховена.
Скрипачку Ариадну Анчевскую и пианистку Ирину Куксову связывает продолжительное сотрудничество: вместе они уже более двадцати лет с успехом выступают в крупнейших залах России и за рубежом. Слушатели неизменно восхищаются дуэтом Ариадны Анчевской и Ирины Куксовой и отмечают необыкновенное единомыслие музыкантов на сцене:
«А. Анчевская и И. Куксова много лет работают вместе, это чувствуется в каждом нюансе, в каждом штрихе и даже дыхании музыкантов»,
— сайт Орловской государственной филармонии.
В концертной программе 17 февраля примет участие молодой пианист, лауреат всероссийских и международных конкурсов, Роман Прасалов. Он сыграет с Ариадной Анчевской «Крейцерову сонату» Бетховена.
За несколько дней до концерта музыканты согласились встретиться с корреспондентом ClassicalMusicNews.Ru и ответить на несколько вопросов.
– Расскажите, пожалуйста, как сложился ваш дуэт?
АА: Это была судьбоносная случайность. Мой первый студент Боря Павловский неожиданно задумал на четвертом курсе играть Концерт Шимановского №1. Концертмейстер, которая работала тогда у меня, отказалась его учить, потому что там просто белого места нет – как выразился один мой коллега: «Это не фортепианная партия, а эссенция».
Мы начали искать возможные варианты, даже нашли концертмейстера, которая это играла, но она уехала в Америку на постоянное место жительства. До экзамена оставалась неделя или меньше. Я в панике искала пианиста и в отчаянии бросилась к Эдуарду Давидовичу Грачу, своему профессору: «Что мне делать?»
Мы с ним зашли в деканат и там встретили Ирину Николаевну. Он спрашивает: «Ты играешь концерт Шимановского?» – «Да, играю».
С этого началось наше знакомство. Нам повезло неимоверно: мой Боря сыграл Шимановского, а мы стали работать вместе.
Мы сразу же подружились, сошлись характерами. Нам было легко вместе, и мы очень близки по-музыкантски. Наше сотрудничество длится более двадцати лет, с начала двухтысячного года.
ИК: Уже 22 года. Пошел двадцать третий.
– Можно ли сказать, что в своем совместном творчестве вы уделяете большое внимание именно камерной музыке? Какие выразительные возможности камерной музыки вас привлекают?
АА: Я неимоверно благодарна судьбе. Я отнюдь не была слабой студенткой, но за годы обучения в Консерватории не сыграла даже десятой доли того, что мы сыграли с Ириной Николаевной за эти 20 с лишним лет.
В консерватории на уроках камерного ансамбля мы обычно играли в больших составах – квинтеты, квартеты, трио, но очень мало сонат. Этот репертуар я стала осваивать уже после окончания консерватории. Многие произведения я учила буквально с нуля, уже будучи педагогом.
Я считаю, это очень помогает в развитии. Наша профессия такова: сколько живем, столько и учимся. Мы сыграли много камерной музыки: все три сонаты Брамса, учим сонаты Бетховена, Шимановского, много французской музыки.
ИК: Мы играем вместе не только камерную музыку, но и сольную скрипичную. За эти годы мы с Ариадной Владимировной сыграли невероятное количество скрипичных миниатюр, фантазий, произведений сложных форм.
Интересной получилась программа «25 миниатюр», которую мы играли несколько лет назад. Мы даже сделали запись.
Миниатюра – это особенный жанр. Нужно успеть за короткое время, которое длится пьеса, создать характер или даже целый мир. Не каждый музыкант, на самом деле, способен на это. Гораздо проще сыграть три сонаты подряд. Миниатюры – это ювелирная работа.
АА: Например, «Китайский тамбурин» длится полторы минуты. «Полет шмеля» – одну минуту. Там нет места и времени портачить, пачкать. Где-то что-то натворил – пьесы нет. Это если говорить о технологии. Но ведь нужно еще успеть создать образ, обладать гибкостью, штриховыми навыками.
К сожалению, в учебном плане музыкальных учебных заведений нет места миниатюрам: мы любим постоянно изучать со студентами крупные формы – на экзаменах, на зачетах все играют концерты, концерты, концерты. Причем, поскольку по-настоящему гениальные концерты сыграть способен не каждый, выдумывается невероятный репертуар – осваиваются концерты, которые в дальнейшем студенту не пригодятся нигде и никогда!
Но ведь сыграть концерт Чайковского способен далеко не каждый (пусть студенты и настаивают, что это дело чести в Консерватории имени Чайковского!). В свое время даже Ауэр отказался играть этот концерт, сказал, что это попросту невозможно. В каждом такте много сюрпризов, написан он невероятно неудобно.
– Я знаю, что у вас есть совместные записи, и вы записывали преимущественно романтический репертуар. Можно сказать, что вам особенно близка романтическая музыка?
АА: Конечно, эта музыка мне ближе по духу. С детства нас воспитывают на романтической музыке: она более понятна, проста, возможно, даже более удобна в исполнении, начиная с концертов Ридинга – это же чистой воды романтика, как и концерты Зейца, Виотти, Роде, а впоследствии Паганини. Вся виртуозная скрипичная музыка в основном романтическая.
Но мы постоянно стремимся расширить свои границы. Мы играем старинную музыку: и сонаты Генделя, и «Покинутую Дидону» и «Дьявольские трели» Тартини, и трио-сонату Баха с Юлией Игониной.
– Однако для своего концерта 17 февраля вы выбрали программу, состоящую из произведений XX века.
АА: Это уже не первая наша программа из цикла «Игра времен», в которой мы сочетаем классику и музыку XX века. Мы старались выбирать те произведения, которые нам близки и интересны. Программа получилась очень разнообразная, информативно насыщенная, даже, возможно, перенасыщенная.
ИК: Мы хотели отразить все разнообразие образов XX века, в том числе географическое – играем музыку Шимановского, Равеля, Мессиана, Гершвина, Рахманинова…
АА: Рахманинов в этой программе возник по просьбе коллег из Тамбова, ведь в этом году юбилей Рахманинова. Они празднуют очень широко.
В Ивановке рядом с Тамбовом – родина композитора, тамбовчане очень гордятся этим. Они попросили меня сыграть в этом году концерт, посвященный юбилею Рахманинова. Как я могла не включить в программу его музыку?
Правда, для скрипки он написал не так много, к сожалению. Но все, что написано, мы постараемся исполнить. Мне кажется, музыка Рахманинова никогда не навредит никакой концепции, только украсит ее.
ИК: Мы планировали еще играть произведения Лютославского и Пярта, но получился уже концерт в трех отделениях, и мы приняли решение сократить программу. .
– В вашей программе «Цыганка» Равеля – произведение, прочтение которого существенно разнится у разных солистов: от безупречной элегантности и классической строгости до бурной венгерской страсти. Вам какой подход ближе?
АА: Равель, Дебюсси и другие французские импрессионисты (если Равеля можно отнести к этому направлению) вышли из старинных клавесинистов, этого нельзя не учитывать, исполняя музыку Равеля.
«Цыганка» – произведение, которое не всем слушателям дано понять, оно очень самобытное. В нем можно услышать народные, фольклорные цыганско-венгерские мотивы, но стилистически ее нельзя исполнять небрежно.
ИК: У Равеля, которого относят к импрессионистам, удивительная манера письма: он писал все очень точно. Ритм, динамика – все очень подробно. Академическая традиция диктует очень точное исполнение текста, что вносит порядок в исполнение. А уже внутри этих жестких рамок необходимо искать внутреннюю свободу, что не противоречит друг другу.
Наполнять музыку фольклорными образами, характером при точном, аккуратном исполнении – это очень сложно.
АА: Конечно, это произведение заслуживает достойного места в репертуаре любого скрипача. Мое первое впечатление складывается из далекого детского воспоминания: к нам из Киева приехала на гастроли скрипачка Ольга Пархоменко (она была тогда профессором Киевской консерватории). Она играла «Цыганку» с оркестром. Будучи ребенком, я ничего не поняла в ней, но с оркестром это звучало так красочно, так эффектно, что это впечатление я запомнила на всю жизнь.
Долгое время я боялась браться за эту пьесу. Кто бы ее ни играл, ничего даже близкого в сравнении с этим первым впечатлением я не слышала.
Я начала играть ее сама, но так и не могу добиться того звучания, которого хочу. Я все еще нахожусь в поиске этого звучания. Такова наша профессия – путь поиска бесконечен.
– Ирина Николаевна, вы играете со многими известными музыкантами, постоянно выступаете на конкурсах имени Чайковского. Я слышала, что некоторые солисты хотят играть конкурсы исключительно с вами. Какими качествами должен обладать хороший концертмейстер? Почему не каждый хороший пианист может быть хорошим концертмейстером?
ИК: В первую очередь, качество хорошего концертмейстера – это, безусловно, очень подробное знание музыки. Знание и своей партии, и партии партнера. Надо знать каждую его ноту, где он меняет смычок, где у него переходы, технические сложности, где он дышит. Это безусловно.
Но кроме того, мне кажется, очень многое зависит от характера человека, от его общей предрасположенности и эмпатии, умения понять, почувствовать другого человека энергетически и эмоционально. Бывают люди эмоционально закрытые, а бывают открытые, способные почувствовать других. Это очень важно на сцене, особенно на конкурсе.
Я помню, как играла и с Гайком Казазяном, и с Аней Савкиной. Необходимо полностью забыть о себе и раствориться в партнере. Но при этом не уйти в тень, а помогать.
От концертмейстера должна быть поддержка – эмоциональная и оптимистичная. Это дело сложное, но увлекательное. Я люблю вместе играть.
– Вы преподаете камерный ансамбль в Мерзляковском училище. Вы делитесь своим опытом со студентами, или вам преподавание также помогает в вашем творчестве?
ИК: Я считаю, что педагогика – это всегда обоюдный процесс. Преподаватели всегда делятся опытом, но и учатся у своих студентов: терпению, пониманию текста с точки зрения молодого исполнителя. Узнают какие-то новые временные веяния – все-таки они молодые, они многое слышат и чувствуют по-другому. И ты у них тоже этому учишься.
– Один из ваших учеников принимает участие в концерте 17 февраля…
ИК: Да, Роман Прасалов играет с Ариадной Владимировной ни много ни мало «Крейцерову сонату». Роман – молодой талантливый пианист, я очень горжусь своим учеником. Сейчас он учится в Московской государственной консерватории, ему повезло попасть в класс камерного ансамбля к замечательному профессору Народному артисту России Александру Зиновьевичу Бондурянскому.
– Ариадна Владимировна, какой ваш самый любимый скрипичный концерт?
АА: В разные периоды жизни это были разные концерты, но на пьедестале всегда стоял концерт Брамса. Мои родители музыканты, у меня всегда было очень много записей – тогда мы слушали пластинки.
Я помню, у меня была пластинка с исполнением Шеринга. Возможно, дело в особом качестве записи, звукорежиссуры и тому подобного, – но мне казалось, что это что-то неподражаемое. Это была моя любимая пластинка, я помню ее – импортная, голубая, глянцевая, я заслушала ее до дыр. Конечно, я знала этот концерт практически наизусть еще до того, как могла его сыграть.
Чуть позже пришла любовь к другим концертам. Бетховен, неподражаемый Мендельсон, Чайковский – пожалуй, мои любимые.
– Есть ли молодые музыканты, за творчеством которых вы следите с особенным интересом?
АА: За кем-то особо я не слежу, но многие меня очень привлекают. Иногда я с интересом смотрю записи играющих маленьких детей-корейцев и поражаюсь: совсем малыши играют концерты и каприсы Паганини… Понятно, что к этому нельзя относиться однозначно, но ясно, что поколение скрипачей очень помолодело.
Теперь это уже не профессия второй половины жизни. Мы когда-то начинали с семи лет, моя мама начала в восемь. Во сколько они сейчас начинают? В три? В два? До рождения? Ну если в три года они уже выходят играть концерты, которые не каждый взрослый способен сыграть.
Я часто смотрю конкурсные прослушивания, и мне нравятся некоторые современные скрипачи. Из последних ярких впечатлений – Янин Янсен, Дэвид Гаррет…
ИК: И все же Стерн, Мильштейн, Менухин, Ойстрах, Коган – это настоящие вершины…
АА: Безусловно, XX век подарил нам удивительные имена.
– Есть ли сейчас такие вершины? С чем связано их появление?
ИК: Мне кажется, вообще культура звезд понемногу уходит. Когда-то появились Караян, Хейфец, Горовиц – это можно сравнить с золотым веком Голливуда.
АА: Думаю, их появление было связано с зарождением скрипичной школы: и петербургской школы Леопольда Ауэра, и одесской школы Столярского, откуда вышли Ойстрах, Гольдштейн. На их базе возникла советская скрипичная школа: Ямпольский, Янкелевич…
В Новосибирске преподавал замечательный Захар Брон. Затем он уехал, и появились его школы в Испании, в Германии. Скрипачей, которые учились у него, особенно из азиатских стран, переиграть очень сложно. В Англии крепкая школа сейчас – и преподает, похоже, тоже кто-то из наших «выходцев».
В Китае, в консерватории Шанхая, огромное количество наших педагогов. Но если там дети попадают к хорошему педагогу, заниматься они будут с утра до ночи. Там не придется заставлять, умолять, ругаться. В Шанхае замечание делается один раз. Затем оно выполняется, повторять не нужно дважды. Здесь же я годами говорю ученикам одно и то же: пять лет подряд «третий палец выше». Вот вам пример. Нужно ли еще объяснять, в чем разница?
– Расскажите про ваши первые шаги в музыке. Кто был вашим первым учителем?
Это было в далеком 1978 году. Родители решили за меня, что я буду скрипачкой. Меня, естественно, никто ни о чем не спрашивал. Нет, я помню, что вначале был разговор насчет виолончели – виолончелистов мало. Но папа сказал: «Она же эту бандуру всю жизнь на себе таскать будет!»
И мне купили скрипочку за 8 рублей – маленькую, она до сих пор висит у меня на стенке. Какая-то мебельная фабрика, кажется, «Казбек», Орджоникидзе.
С этой скрипочкой я отправилась в музыкальную школу, меня отдали преподавателю Рябову Николаю Сергеевичу. Это скрипач, который много лет проработал в Северо-Осетинском симфоническом оркестре. Я запомнила его добрым дедушкой, он поставил мне ручки, иногда нервничал, когда что-то объяснял мне, а я смотрела в окно. Жаловался на меня: «Она рассеянная, ничего не усваивает».
ИК: Все талантливые дети рассеянные!
АА: Он много со мной возился, идеально поставил руки, даже научил играть спиккато в первом классе. Левой рукой я еще ничего не могла сыграть, но спиккато у меня было отменное. Мой учитель просто сказал мне: «Ничего нарочно не делай, смычок сам запрыгает».
Я помню свой первый смычок – жутко кривой, с черным волосом, за три рубля. Он запрыгал! Как мне это понравилось! Дома я бесконечно доставала папу: «Смотри, как он у меня прыгает!»
В результате оказалось, что мое спиккато такое уникальное, даже мой профессор в Московской консерватории удивлялся: «Как у тебя так получается?» «У меня с первого класса такое»
Николай Сергеевич многому научил меня. Но у него была своя педагогическая позиция: не нужно никуда спешить. Я подолгу сидела на каких-то легких произведениях. «Куда вы ее гоните? Пусть она подольше посидит на этой пьесе и один этюд за год выучит»
Маме хотелось, чтобы я каждый месяц выучивала новый этюд, и она забрала меня в свой класс.
Не могу сказать, что я очень горела желанием и с большой охотой занималась. Лет до 11 никто не ждал от меня ничего выдающегося. Но в какой-то момент произошел сдвиг.
Мама оказала на меня большое влияние, она меня заставляла заниматься, порой насильно. Единственной уважительной причиной не заниматься была болезнь, и я частенько этим спекулировала, притворялась. Мама никогда не велась. Она моментально, с одного взгляда могла определить, действительно ли я больна.
Спустя годы, когда Николая Сергеевича уже не стало, а я повзрослела, я узнала о том, какая непростая судьба ему выпала (как и многим людям этого поколения). Во время войны, занимая высокую военную должность, он попал в плен. После плена его судили как изменника родины и посадили. Он сидел в тюрьме где-то на Севере. Какое скрипичное творчество, если ты весь отморожен?
Жизни ему не давали. Судьба его была искалечена, он вернулся на родину больным стариком. А начинал он, кажется, в ЦМШ про Консерватории. Жизнь его так трагично сложилась, что он не смог даже получить высшего образования, остался самоучкой.
Но все же это был необычайно талантливый человек. Все, кому он поставил руки, в дальнейшем никогда не имели никаких проблем с аппаратом.
– Потом вы стали студенткой Эдуарда Давидовича Грача?
АА: В 19 лет я приехала и поступила в Московскую государственную консерваторию.
– Вы представитель знаменитой «грачовской» школы…
АА: Да, и очень горжусь этим. Я считаю, что мне очень повезло попасть в его класс. Грач начал преподавать довольно поздно, лет в 60. Его коллеги даже подтрунивали над ним: «Молодой педагог». Он ведь всю жизнь был исполнителем, солистом Москонцерта.
Когда же развалился Советский Союз, многие педагоги, профессора, уехали из России. Грача пригласили преподавать, и он стал набирать класс. Я была одной из первых его студенток.
– В чем его секрет? Как его класс стал кузницей талантов?
АА: Прежде всего, секрет в его собственном таланте: он талантливый исполнитель, музыкант, соответственно, и талантливый педагог. Он от нас требовал, мы должны были выкладываться на полную катушку. У него колоссальная энергетика, колоссальный объем знаний. Он переиграл буквально все! Он мог взять скрипку и показать все, что угодно. Иногда ведь не нужно лишних слов – просто возьми инструмент и покажи, это гораздо эффективнее. Конечно, он передал этот багаж знаний и опыт нам, музыкантам.
Безусловно, большую роль играли его вес, его авторитет в музыкальном мире. Он получил звание Народного артиста СССР как раз перед тем, как СССР перестал существовать.
– Какие сложности ждут сейчас молодых музыкантов, претендующих на сольную карьеру?
АА: Сейчас действительно очень сложное время…
ИК: Сейчас вообще выпускается слишком много музыкантов. Пожалуй, больше, чем нужно.
АА: К тому же раньше государство заботилось о трудоустройстве выпускников. Возможно, не все были довольны своей жизнью, но человек заканчивал консерваторию, и ему предлагали распределение. Конечно, не всем предлагалась работа в Москве и лучшие места в ней, людей отправляли в разные уголки страны, но при этом давали подъемные, давали гарантии. Какую-то путевку в жизнь. Сейчас всего этого нет.
Сейчас мало кто желает вернуться после консерватории в свой родной город. Это большая проблема – перенасыщение рынка труда.
Кроме того, в чем состоит наша профессия? Как бы стремительно ни развивались новые технологии, какие бы революционные инновации в мире ни появлялись, пока ты не отыграешь свою положенную порцию Шрадика, ненавистных гамм и этюдов, ничего не получится. Какие бы технологии тебя ни окружали. В этом секрет любого мастерства. Нужно прежде всего овладеть ремеслом. А ремесло у нас дико сложное.
К тому же неблагодарное. Вот, к примеру, написал художник картину. Повесил на стену – есть результат, все любуются. А у нас? День-два не позанимался – все. Опять сначала. Доказывать себе, преодолевать себя. Поэтому нашу профессию трудно выдержать даже просто физически.
Трудно порой выдержать напор педагогов – есть такая отдельная тема в музыкальной педагогике. Поэтому многие бросают, срываются. И только люди действительно стойкие и любящие это дело остаются. В нашей профессии без любви – никуда. Это даже скорее не профессия, а бескорыстное служение.
А дальше кому-то больше повезет, кому-то меньше… Кого-то Бог поцеловал в макушку, кому-то на пути встретился человек, который помог…
-То есть, элемент везения необходим?
АА: Мне, кстати, в этом плане повезло. Мой педагог имеет вес, сам является солистом. Это меня за руку привел в Московскую филармонию к директору. Он сказал: «Ты будешь здесь работать». Я ведь не хотела, сопротивлялась, считала, что недостойна, что мне еще рано.
Он сказал: «Если ты не пойдешь, я тебя выгоню из класса».
Сначала он требовал, чтобы я пошла к директору Филармонии, но я очень стеснялась. В конце концов, он меня взял за руку и сам отвел туда. «Пишите заявление и репертуар», – сказали мне.
А репертуара-то у меня и нет. Я высасывала из пальца, вспоминала все, что играла. Вышло на полстраницы. «Так не пойдет», – думаю. Начала придумывать: что бы я мечтала сыграть, что учила когда-то и не доучила. Вышло страницы на полторы. Много! Отправила я этот список в надежде, что его читать никто не будет. А буквально через несколько дней звонок: «Вот в вашем репертуаре есть такое произведение. Завтра у вас концерт».
Так началась моя работа. Поначалу было жутко сложно. Я не спала ночами, учила произведения какого-то немыслимого размера. Но со временем репертуар сложился, стал более определенным, пришел опыт, я знала, что и где необходимо играть. И ведь ничего из того, что я играла в Филармонии, я в консерватории не проходила.
В дальнейшем этот репертуар очень пригодился на мастер-классах. Когда я открывала детские хрестоматии, все пьесы были мне уже знакомы: на детских концертах Филармонии я уже играла этих многочисленных «Осликов», «Жуков», «Лебедей» и прочий зоопарк, разных птиц и насекомых.
Такой была наша работа. Поначалу я не думала, что справлюсь: играть программы по специальности и по камерному ансамблю, сидеть в двух оркестрах – Симфоническом и Камерном, причем, в обоих я сидела концертмейстером.
– Какое произведение, которое вы играли вместе, стало самым ярким концертным воспоминанием?
ИК: «Фантазия» Шуберта.
АА: Пожалуй, да.
ИК: Это наше самое трудное, самое любимое…
АА: … самое вымученное дитя.
ИК: Выстраданное! Это сочинение невероятной сложности и красоты. Божественное. Чем больше погружаешься в него, тем больше понимаешь, какое это счастье. Мы боремся за каждую ноту каждый раз.
АА: Это борьба за идеал. Вся сложность в том, что все настолько открыто и прозрачно, что невозможно спрятаться. Кстати, так же и в скрипичном концерте Мендельсона: казалось бы, даже дети его играют, но по-настоящему хорошо его мало кто исполняет. Настолько это чистая и прозрачная гармонически и мелодически музыка, что любая неверно сыгранная нота способна убить впечатление. И Моцарта поэтому сложно играть.
А выглядит так, словно там играть нечего. Бывают произведения, в которых кажется, что много нот, они звучат помпезно, бурно. Но открою вам секрет – такую музыку играть гораздо легче.
ИК: «Фантазия» Шуберта безумна сложна технически, в том числе и на фортепиано. И каждый раз, когда играешь ее, понимаешь, что не зря живешь на свете.
Беседовала Наталья Шкуратова