В Большом театре столицы завершился третий блок показов оперы Г.Ф. Генделя «Альцина», копродукции Экс-ан-Прованского фестиваля и ГАБТ.
Постановку высоко оценили московские критики, представив спектакль на соискание национальной премии «Золотая маска» в девяти номинациях.
«Альцину» привезли в Москву с новым составом солистов, и столичные меломаны в целом не проиграли от этой замены.
Партию Руджеро в Москве исполняет контратенор Дэвид Хансен – молодой и популярный певец, уроженец Сиднея, блистающий на европейской сцене как в барочном, так и современном репертуаре.
Его дебютный сольный альбом «Арии для Фаринелли и соперников», вышедший в 2013 году, снискал восторженные отзывы прессы, а концертная биография включает выступления в престижных залах с именитыми коллективами и дирижёрами, например, Саймоном Рэттлом и Берлинским филармоническим оркестром (кантата «Кармина Бурана» К. Орфа), с Николаусом Арнонкуром в венском концертном зале «Музикферайн» (оратория Г.Ф. Генделя «Саул») и многими другими.
Primo uomo московской постановки получил благосклонные оценки и столичных критиков после премьеры в прошлом сезоне: в прессе отметили полётность, и красивый тембр его голоса, а Пётр Поспелов даже назвал певца «бесподобным».
Во время третьей серии показов спектакля в Большом театре исполнитель партии Руджеро нашёл время, чтобы поговорить о своей работе над ролью, о современной оперной режиссуре, приоритетах в личной жизни, музыкальных предпочтениях и многом другом.
– Вы – обладатель особенного голоса, контратенора, который и в наше время, несмотря на его возрастающую популярность, считается довольно редким. Каков ваш диапазон?
– Хороший вопрос. Большинство людей называют такой голос просто контратенором, но внутри этой семьи, как и кастраты, контратеноры делятся на группы. Существовали кастраты альты, кастраты меццо-сопрано и кастраты сопрано.
У контратеноров похожая ситуация. Если говорить проще – бывают низкие контратеноры и высокие. У меня высокий голос.
– До сих пор можно встретить терминологические затруднения в некоторых статьях: порой пение в высоком регистре называют фальцетным, например.
– Мне определённо не нравится слово «фальцет». Оно буквально переводится на английский как «фальшивый голос». Когда мой «разговорный» голос изменился и стал таким, как сейчас, мой певческий голос остался высоким. Более того, сейчас, во взрослом возрасте, я могу петь выше, чем пел в детстве.
Поэтому называть свой голос «фальшивым» я не могу – это более чем настоящий голос, и он у меня всю жизнь. Честно говоря, мне пришлось учиться петь баритоном: я просто не знал, как задействовать эти мышцы, для меня это неестественно.
– Вы можете петь баритоном?
– Да. Очень плохим баритоном (смеётся). И очень хорошим басом-профундо, если выпью достаточно виски или водки.
Но, если вернуться к вопросу, я считаю, что слово «контратенор» – наилучший термин для обозначения мужского высокого голоса. Если уточнять, я бы назвал свой голос контратенором меццо-сопрано.
– В каком возрасте вы начали петь? В детстве?
– С восьми или девяти лет я пел в приходском хоре моей церкви в Австралии. Священник сказал однажды, что мой голос слишком хорош для такого маленького хора, и мне нужно петь в кафедральном соборе. Я прошёл прослушивание в хор кафедрального собора, когда мне было примерно 9 или 10 лет. Меня приняли, начали обучать, и я пел в этом хоре около двух лет.
Затем, в 12-летнем возрасте, я прошёл ещё одно прослушивание в довольно известную в Австралии школу для мальчиков. Я провёл в ней шесть лет, получил там стопроцентное образование, причём бесплатно, а ведь обучение в этой школе стоит около 35 000 евро ежегодно.
Это была потрясающая возможность. В этой школе я не только пел в хоре, я играл на скрипке и альте в оркестре, обучался игре на фортепиано и органе, занимался разными видами спорта, драматическим театром. Конечно, и общеобразовательными предметами помимо всего прочего.
То есть, к восемнадцатилетнему возрасту я получил всестороннее образование, которое позволило мне стать музыкантом.
– Каким было ваше расписание в детстве? Сколько часов в день вы уделяли музыке?
– Поначалу очень мало. Мне очень повезло в том, что музыка вошла естественно в мою жизнь. Мне не приходилось заниматься так усердно, как всем, потому что у меня получалось всё с первого или второго раза. Но, к сожалению, поскольку мне всё так легко давалось, я стал довольно ленив.
Честно говоря, мне никогда не доставляли удовольствия занятия на скрипке или фортепиано. Мне нравилось импровизировать на фортепиано, но не заниматься гаммой.
Именно пение приносило удовольствие даже в занятиях. Медленно, но верно с 15-летнего возраста я достиг практических результатов. Сегодня, если я учу какую-то оперную партию, я могу заниматься около четырех часов в день – для певца это много. Вообще, я занимаюсь не менее двух с половиной часов в день, чтобы сохранять мышцы в тонусе.
– Во время ломки голоса кто первым заметил, что у вас сохранился высокий голос? Для вас это было неожиданностью? Как вы отреагировали?
– Я не помню сейчас точно, кто впервые сказал мне, но думаю, это был директор хора. Я думаю, что мне сказали что-то вроде: «У тебя контратенор», а я удивился в ответ: «У меня – что?» Потому что я не считал, что мой голос необычен, рядом были ребята с похожими голосами.
– У вас не было ощущения, что вы отличаетесь от других?
– Нет, на самом деле. Если ты мальчик и поёшь в хоре, даже рядом со взрослыми певцами, и в 16 лет у тебя сопрано или альт, нет ощущения, что ты чем-то отличаешься от других. Хотя я совершенно точно не думал, что пение станет моей профессией.
– Когда пришло понимание, что это ваше призвание, ваша профессия?
– Задумался об этом я в 17, а знал наверняка в 21, когда уже выступал на концертах, хотя все ещё учился в университете в то время. Я начал выступать в Австралии и Новой Зеландии, но потом поступило предложение от менеджера из Лондона приехать на несколько прослушиваний. Одно из них было у Саймона Рэттла, а мне тогда было 23 года.
Конечно, я знал, кто такой Саймон Рэттл, и не ожидал, что он даст мне работу. А случилось именно это. Когда с тобой такое происходит в 23 года – это очень особенный опыт. Моя карьера началась довольно ярко.
– Кто помогал, поддерживал вас во время обучения? Были у вас спонсоры?
– Первыми меня поддержали родители, особенно моя мама. Она пианистка, и сейчас аккомпанирует хору. Мое самое раннее детское музыкальное воспоминание: я ползаю под её фортепиано, а она играет, кажется, музыку Ференца Листа. Я помню, как меня окружали эти звуки, как это было чудесно.
Когда я подрос и стал более серьёзно заниматься вокалом, моя мама аккомпанировала мне, и мы объехали вместе Австралию, выступая на конкурсах.
– Вы принимали участие в конкурсах?
– Да, в Австралии; на конкурсах Европы я не выступал. Примерно с семнадцати до двадцати двух лет я пел на конкурсах арии из опер и ораторий. Благодаря конкурсам я встретил человека, который стал для меня замечательным наставником – австралийского дирижёра Ричарда Дивалла.
Он был оперным дирижёром к тому времени уже 30 или 40 лет, его оперная продюсерская компания была одной из самых успешных в Австралии. Кроме того, он был большим любителем барочной музыки.
Когда он услышал, как я пою редкую арию Хассе, он подошёл к моей маме – потому что во время конкурса было бы непрофессионально обращаться напрямую ко мне – и сказал ей:
«Независимо от результатов этого конкурса, пусть ваш сын свяжется со мной, когда он закончится».
Мы стали добрыми друзьями, и он дирижировал моим первым сольным концертом.
К сожалению, в прошлом году он умер от рака. Мне удалось полететь в Мельбурн, где он жил, чтобы попрощаться и увидеть его в последний раз. Это были удивительные похороны: католический кафедральный собор Мельбурна был полон людей, которым, как и мне, он помог когда-то.
Это произвело большое впечатление на меня: я увидел, что был только маленькой частью его жизни, в которой он был так щедр в своей помощи. Таких людей встречаешь нечасто. Так что первыми моими наставниками, помощниками были родители и он.
– Ваши родители оба музыканты?
– Нет, только моя мама.
– Вы выросли в религиозной семье?
– Да, в протестантской. Я перешёл в католичество благодаря Ричарду Диваллу. Он был рыцарем Мальтийского ордена – благотворительной организации католической церкви. Благодаря ему и я стал участником этого ордена, их вера оказалась для меня очень… как бы это сказать… «заразительной». И, хотя я был религиозен всю свою жизнь, наконец, религия обрела смысл для меня в католицизме. Это правда. И случилось это благодаря Ричарду. В общем, он помог мне во многих сферах жизни, не только в музыке. Основанием нашей дружбы были музыка и религия.
– А в детских мечтах вы были певцом?
– Нет.
– О чём же вы мечтали?
– О девушках. Да я всё ещё мечтаю заниматься в жизни чем-то ещё, помимо музыки. Я хотел бы стать архитектором, например.
Когда мне было 12, я хотел стать священником, но знакомый католический священник сказал мне: «Ты будешь лучше служить Богу своим голосом».
Я изучал Библию с детства, потому что всегда был очарован религией, с самого раннего возраста.
Мне кто-то сказал, что Бог существовал всегда – он был, есть, и будет – и описал его как круг: он бесконечен. Я был изумлён этим принципом, поскольку не мог постичь его. И этот интерес не проходит, потому что никто и никогда не способен понять Бога до конца, как и многое другое и в религии, и в самой жизни.
Я знаю, что кому-то не нравится католичество, я знаю, что не все приходят в восторг от некоторых поступков Папы Римского Франциска, но я считаю его удивительным лидером.
Я удивился, например, когда он отказался от жизни во дворце и всей прочей роскоши, которая обычно окружает Папу Римского, ради того, чтобы жить скромно. Или когда он лично позвонил в газетный киоск в Южной Америке и отменил доставку газет. Только представьте – человек поднимает трубку и слышит: «Здравствуйте, это ваш Папа Франциск, я звоню, чтобы отменить свою подписку на газету».
Конечно, у него замечательное чувство юмора, но также, что гораздо важнее, он обладает человеколюбием. Я считаю, что это важно для любого лидера – показать, что он человек, и у него есть чувство юмора. Потому что это позволяет людям расслабиться и с интересом слушать его учение.
– Есть музыканты, которые вас вдохновляют, становятся примером для вас, образцом?
– Да, конечно. Но не только классические музыканты. Я любою джаз, слушаю много джазовых пианистов, певцов. Сейчас я увлечён творчеством молодого пианиста Джейкоба Кольера. Это фантастический парень, ему около 22 лет, и он настоящий гений. То, что он творит с гармониями, заставляет меня чувствовать себя счастливым от того, что я живу сейчас и могу его слушать.
В оперном искусстве меня вдохновляют в основном певцы, карьера которых уже завершилась. Я с большим удовольствием вспоминаю концерт Дмитрия Хворостовского в Лондоне, на котором я побывал, – это было задолго до его кончины, он был в своей лучшей форме.
Также меня восхищает творчество Арлин Ожер, Барбары Бонней, Фредерики фон Штаде. Должен признаться, что среди моих любимых исполнителей немного контратеноров. Я предпочитаю слушать женский голос, если быть до конца честным.
– В самом деле?
– Да, правда. Это как с вином. Тебя спрашивают: «Какой сорт вина вы предпочитаете?» Я отвечаю: «Хорошее вино». То же с певцами. Какие певцы мне нравятся? Хорошие певцы, и даже неважно – мужской голос, женский, бас, тенор, альт, сопрано. Важно, чтобы пели хорошо, чтобы обладали способностью трогать публику. Это то, чего мне хочется, когда я прихожу в театр. Мне хочется, чтобы артист своим пением тронул моё сердце.
Я помню, когда мы только начали наши первые репетиции «Альцины», и Анна Аглатова начала петь арию Морганы – ту самую, с виолончелью, – я плакал прямо во время репетиции. Я подумал: «Это самое прекрасное исполнение, что я слышал. И звучит так, словно ей очень легко это петь!»
Так хорошо, что мы подружились, она прекрасная певица и коллега. Надеюсь, нам удастся еще поучаствовать вместе в других проектах, помимо «Альцины». Кстати, скоро, в феврале, у нас будет совместный концерт в Амстердаме, дирижировать будет Андреа Маркон, исполним оперу Вивальди «Олимпиада».
– Как вы думаете, в чём причина популярности контратеноров сейчас?
– Действительно, их популярность существенно возросла за последние 30-40 лет. Настоящий «ренессанс» случился с приходом Андреаса Шолля в конце 90-х.
Я думаю, это происходит от того, что люди склонны думать, будто голос контратенора имеет отношение к аутентичному исполнению барочного вокального репертуара. Отчасти это и правда. Да, настоящими звёздами в эпоху барокко были кастраты, но контратеноры тоже пели в это время – не так много в опере, но в ораториях, к примеру. Поэтому, утверждение, что это голос, представляющий эпоху, не будет ошибкой.
– Только что вы сказали, что в эпоху барокко одновременно пели кастраты и контратеноры. Справедливо ли притязание контратеноров на репертуар кастратов? Существенна ли разница между этими голосами?
– Мы не знаем, как звучали кастраты. Нет ведь записей.
– Есть одна…
– Но он не был оперным певцом, он был хористом. Есть какие-то идеи о том, как могли звучать кастраты – великие звёзды оперного искусства, но представить себе до конца это невозможно. Но если посмотреть ноты…
Например, сейчас я разучиваю роль, которую буду петь после «Альцины» в Сиднее в опере Иоганна Хассе «Артаксеркс». Это очень трудная партия. Она заставляет задуматься о том, насколько виртуозны были кастраты, которые пели все эти партии, – важно спеть не только ноты, которые вы видите на странице, но придумать орнаменты и сделать роль более зрелищной.
– Но когда вы разучиваете партию, написанную для кастрата, ощущается ли потенциальная разница в вокальных возможностях?
– По моему личному убеждению, у контратенора не больше прав для притязания на роли, написанные для кастратов, чем у женщин. Ни контратеноры, ни женщины не могут быть кастратами сегодня, поэтому предпочтение всегда тому, кто лучше поёт и выглядит правдоподобнее.
Конечно, контратенор выглядит естественнее в мужской роли, хотя и бывает так, что мужчина выглядит женоподобно, а женщина – мужеподобно.
А еще мы забываем, что кастраты, в том числе и знаменитый Фаринелли, часто начинали свою карьеру с исполнения женских партий. Одной из первых ролей Фаринелли была роль Клеопатры, при этом партию Марка Антония пела женщина. Поэтому в распределении партий, отвечая на вопрос «Кто должен петь – контратенор или меццо-сопрано?», я отвечу: «Тот, кто поёт лучше».
– Вам приходится как-то беречь голос, быть осторожным, отказывать себе в чем-то?
– Когда у меня выступление, я не позволяю себе алкоголь непосредственно перед выступлением, в день выступления или перед ним.
В целом – нет никаких ограничений, кроме обычной заботы о себе: хорошо высыпаться, хорошо питаться, быть в хорошей форме. Я стараюсь оставаться расслабленным – это самое важное для певца, особенно оперного, потому что, если ты напряжён на сцене, это очень заметно публике, это передаётся коллегам и это сказывается на звукоизвлечении.
Даже сейчас – я немного приболел, но стараюсь оставаться расслабленным, насколько это возможно. Потому что это лучшее состояние для того, чтобы добиться хорошего звучания.
– Это ваш третий визит в Москву?
– Нет, я уже в пятый раз приезжаю сюда и собираюсь приехать по крайней мере ещё дважды: будет еще одна «Альцина» в марте, а также в Концертном зале Чайковского в мае исполнение одной из опер Вивальди.
– Вы же не впервые исполняете партию Руджеро в опере «Альцина»? Какая ария ваша любимая?
– Нет, не впервые. Люблю арию Mi lusinga
– Есть ли для вас разница в исполнении этой партии в разных постановках?
– Впервые я пел эту партию в Москве, в постановке Кэти Митчелл. Но спустя несколько месяцев я принял участие в другой постановке, в Карлсруэ, в Германии. Буквально перед тем, как приехать сюда, я участвовал еще в одной, в Вене. Получается, за последние 12 месяцев я участвовал в трёх различных постановках «Альцины» и спел ее около 30 раз.
И, конечно, каждый раз всё по-разному. Во-первых, по очевидным причинам – постановки же разные. Во-вторых, чем больше узнаёшь музыку, тем больше с ней начинаешь играть, я имею в виду не баловаться звуком, но чувствовать себя по-настоящему свободно. В той же Mi lusinga в da capo можно спеть очень просто, а можно добавить орнаментики.
И особенно это касается арии Verdi prati, ведь она такая известная. Я считаю, чем меньше в ней стараешься что-то улучшить, тем больше позволяешь музыке говорить самой за себя.
Но с тех пор, как я впервые ее спел в Большом, я многое изменил в этой арии. Сначала я переусложнил ее орнаментами, но потом пришёл к выводу, что лучше всего она звучит, когда убираешь из нее ненужные украшения.
– У вас довольно много совместных проектов с Андреа Марконом: записей, постановок, концертов. В чём причина такого плодотворного сотрудничества? Вас связывает общий музыкальный подход, общие творческие идеи?
– Мне кажется для музыкантов очень важно, чтобы в сотрудничестве отношения строились на взаимном уважении, а я с большим уважением относился к его работам ещё задолго до знакомства с ним. В нашей профессии так много неуверенных в себе людей. Когда встречаешь человека, который так уверенно и комфортно ощущает себя в своей профессии, которому совместная работа над музыкой приносит радость, это настоящее наслаждение.
– А работа с ним приносит радость?
– Да! Нам легко работать вместе: мы уважаем друг друга, обмениваемся идеями. Он знает, где и как меня подтолкнуть, чтобы добиться наилучшего результата. И самое приятное для меня – он тот человек, с которым я могу пойти поужинать и поговорить на разные темы, да и просто отлично провести время вместе.
К сожалению, не со всеми коллегами отношения в жизни складываются таким образом, но с ним очень приятно общаться и на сцене, и вне сцены. Мои самые удачные выступления на сцене были вместе с ним.
– Сколько орнаментов в барочных ариях вы сочиняете сами? Вы никогда не повторяетесь?
– Все из них я придумываю сам. Мне не нравится повторять то, что делали другие певцы в прошлом. Но порой бывает так, что я не могу придумать лучше, чем кто-то. В этом случае я считаю большим знаком уважения повторить, «процитировать». Особенно если кто-то знаком с записью и говорит: «О, такое было 40 лет назад».
К примеру, у польской певицы контральто Эвы Подлещ есть великолепная запись арии Venti, turbini, prestate из оперы Генделя «Ринальдо», в которой она поет потрясающее украшение – развёрнутая колоратура в 2 октавы. Это такая фантастика! Я услышал это впервые и подумал: «Никогда я не сочиню лучше, чем она». И я повторяю это украшение на концертах – спел уже несколько раз, и каждый раз оно поражает воображение публики.
Можно исполнить только одну её каденцию, чтобы околдовать публику, восхитить её. Я думаю, именно к этому все артисты стремятся: развлекать публику, но по правильным причинам.
– То есть, когда вы импровизируете в украшениях, вы не повторяетесь от выступления к выступлению?
– Некоторые украшения повторяю, чтобы облегчить жизнь Андреа, не напугать его. Каденцию тоже лучше всего повторять, потому что оркестру так будет легче. Но в остальном на протяжении арии стараюсь что-то менять: в течение полутора лет я исполнил «Альцину» около 30 раз. Я просто усну, если буду повторяться.
– В этой постановке «Альцины» есть орнаменты, которые вы «цитируете»?
– Мне нравится повторять пару орнаментов в арии Mi lusinga так, как их спела когда-то Вивика Жено, но я не уверен, что она сочинила их сама; я знаю, что наш общий друг пишет для нее некоторые орнаменты.
Я слышал её исполнение партии Руджеро – кстати, здесь, в Москве, в Концертном зале Чайковского. Мне показался очень красивым тот вариант, который она исполнила. Кое-что я повторяю, потому что это хорошо ложится на мой голос, а также в общем на рисунок роли и характер музыки всей арии.
В следующей оперной постановке я буду петь с Вивикой Жено.
– Следующая постановка?
– Да, в Сиднее в Австралии мы поем с ней в опере Хассе «Артаксеркс». Она будет предметом моего любовного интереса.
– У вас есть любимый композитор и любимая роль?
– В барочном репертуаре любимые композиторы – Гендель и Монтеверди. Возможно, потому что я исполнял их больше всего. Я также очень люблю Баха, но мне не приходится особенно много петь Баха, а я предпочитаю говорить о том, что знаю.
– Какая роль в операх Генделя ваша любимая?
– Их несколько, и по разным причинам. Роль Секста в опере «Юлий Цезарь» мне нравится, потому что очень мне подходит. Я могу теперь петь не только партии вроде Керубино – молодых людей, которые превращаются в мужчин, хотя мне очень нравятся эти роли. Но мне подходит уже и роль Ариоданта, к примеру.
И, конечно же, Руджеро, – видимо, из-за того, что я участвую в постановках «Альцины» так часто, мне трудно отделить себя от этой роли и объективно услышать эту музыку.
Но более всего мне нравятся оперы Монтеверди: в тех трёх, что дошли до нас, музыка и текст настолько единое целое, что это театр в чистом виде. И этот элемент «чистого театра» я очень люблю – почти не нужно заниматься режиссурой, всё уже есть в тексте, в словах, которые вы произносите.
Летом я участвовал в постановке «L’incoronazione di Poppea» Монтеверди в Цюрихе. Мне было очень интересно работать над ролью Нерона – сумасшедшего императора: он может быть нежным в любви и в то же время абсолютно чокнутым. В характере персонажа столько эмоций, уровней, измерений, и музыка изображает все эти эмоции так красиво, – вот за это я люблю творчество Монтеверди.
Если же задуматься над вопросом «Музыку каких композиторов я люблю слушать?» – их так много. Снова как с певцами и вином: так много хороших!
Как певцу, мне любопытны современные композиторы.
– Вы участвовали в постановках современных композиторов?
– Да, во многих. Но, к сожалению, чаще они мне не доставляют удовольствия, чем доставляют. Одна, которая мне очень понравилась, была написана Бенжамином Бритенном. Правда, он уже умер, так что его нельзя назвать современным.
В следующем году в Цюрихе я буду петь в опере Лигети «Великий Мертвиарх» – я уже пел в ней год назад, в Осло, и это было очень здорово, а также в опере Хумпердинка «Гензель и Гретхель», это тоже крутая музыка.
– А музыка минималистов вам нравится? Например, Филиппа Гласса?
– Не большой поклонник. Кое-что из его музыки в определённых обстоятельствах звучит эффектно. Я видел балет, поставленный на его музыку – это было великолепно. Но я больше смотрел балет, чем слушал музыку.
Из ныне живущих композиторов я с большим уважением отношусь к Томасу Адесу, у него действительно потрясающая музыка.
А также мне нравится творчество австралийского композитора Бретта Дина. Предполагалось моё участие в его второй опере «Гамлет», но, к сожалению, в оперном театре что-то перепутали с нотами и не выслали мне их вовремя. Когда же я получил их, партия оказалась слишком низкой для меня, а переписывать было поздно. Но это замечательная опера, написанная для Глайндборнского фестиваля; она имела невероятный успех, и справедливо, как мне кажется. Я надеюсь принять участие в следующем проекте этого композитора.
– Мне интересно ваше мнение о современной оперной режиссуре. Бывает ли у вас чувство, что режиссерские решения идут вразрез с музыкой? Как вы поступаете тогда?
– Порой такое случается – это касается не только режиссеров, но и дирижеров. Я стараюсь решать все несогласия мягко и вежливо, путем мирных переговоров – обычно этого достаточно для решения любых проблем.
Я заметил, что все трудности случаются тогда, когда кто-то переносит личные проблемы на рабочий процесс, и это мешает творчеству.
Если я с чем-то не согласен, я говорю: «Я не верю в то, что я делаю, а значит, и публика не поверит мне». Один раз в жизни мне пришлось сказать такое режиссеру.
С дирижером так же. Это может касаться, например, темпов: быстрее или медленнее. Нельзя ли выбрать тот, в котором мой голос прозвучит хорошо? В большинстве случаев мне удаётся объясниться с дирижером мирно и вежливо. Мне очень легко с Андреа – его и мои темпы совпадают, что очень упрощает жизнь.
В целом же – да, я стараюсь мирно общаться со всеми: я всегда помню, что когда-то все мы заплатим по счетам и умрём, а до тех пор лучше ладить друг с другом.
– Есть ли какие-то ограничения в режиссёрских требованиях для вас? Например, «Не стану петь, лёжа на полу или ползая по-пластунски».
– Делал и то, и другое. Обычно я стараюсь пару раз попробовать что-то, прежде чем сказать «нет». Если же петь в том положении, что они предлагают, невозможно, я прошу найти альтернативу. В большинстве случаев у меня получается сделать то, что они просят.
В постановке «L’incoronazione di Poppea» в Цюрихе моё первое появление выглядит так: я сползаю по гигантской лестнице на животе, а внизу поднимаю голову и начинаю петь. В других сценах этой постановки на мне сидит женщина и совершает вращательные движения, а я пою.
Ну что ж? Для того и нужны репетиции, чтобы попробовать всё на практике и решить, что работает, а что не очень. Но я обычно нахожу способ выполнить просьбу режиссера. К сожалению, мне не приходит пример на ум пример, но только в том случае, если просьба режиссёра, изменяет характер персонажа в негативную сторону, ослабляет этот характер или идёт вразрез с тем, о чём я пою, тогда я начинаю спорить
– Вам нравится режиссура Кэти Митчелл?
– Да. Я не знаком с Кэти лично: она не приезжала сюда, мы работали с ее ассистентами. Но среди постановок, в которых я участвовал, эта – моя любимая.
Правда, я ещё ни разу не посмотрел ее от начала до конца с чьим-либо еще участием, так как очень загружен. Но то, что мне приходится делать в этой постановке, мне не доставляет неудобств.
– В постановке «Альцины» взгляд Кэти Митчелл на характер Руджеро совпадает с вашим?
– В основном да. Я не участвовал в создании этого характера, роль была изначально определена в постановке Экс-ан-Прованса Филиппом Жарусски, поэтому в значительной мере мне приходится повторять то, что он делал на сцене. Мы изменили немногое: например, в арии Sta nell’lrcana мы постарались сделать его характер сильнее.
Но – да, её видение совпадает с моим. Я помню, как в венской постановке режиссёр хотела убрать кое-что из текста Руджеро: da capo из арии Mi lusinga и полностью арию Sta nell’lrcana. Я не мог поверить – если убрать эти фрагменты из партии, то характер Руджеро становится слабым и жалким. Ему нужно пройти этот путь в спектакле – превратиться из юноши в мужчину, прошу прощения, «отрастить яйца», возмужать.
Здесь, в московской постановке, у меня была возможность сыграть эту роль именно так, а в Вене мне приходилось отстаивать свою позицию. Кому вообще придет в голову выкидывать эти музыкальные отрывки? Это не просто самая известная музыка оперы и лучшие арии этого героя, это вехи на пути взросления героя, и если их убрать – это значит сократить этот путь, и он его никогда не завершит, он остановится. Я привёл свои доводы, и театр согласился с ними, к счастью. Да, я считаю такие вещи важными.
– Чем вы любите заниматься в свободное время?
– Готовлю.
– И что же готовите? Какую кухню предпочитаете?
– Всё абсолютно. Люблю экспериментировать.
– Что вы приготовили последний раз?
– Я готовил оленину с норвежской ягодой, которая по-английски, я думаю, называется lingonberry (брусника), с пюре из корня сельдерея и овощами. Очень простое блюдо. Главное – правильно приготовить мясо на водяной бане: воды должно быть достаточно много. Всего 90 минут при 150 градусах в духовке – и мясо становится как масло. Режется мягко. С бутылкой хорошего красного вина – просто фантастика.
Так что, мои увлечения – готовка и вино. Ну, и виски тоже.
– Я слышала, у вас маленькая дочь. Каким отцом для неё вы мечтаете быть?
– Я мечтаю быть для неё примером хорошего человека. Выполнять то, что обещал – не хочу быть тем, который говорит одно, а делает другое. Хочу быть для нее и наставником, и другом – все мечтают быть друзьями своему ребёнку.
Надеюсь, однажды, когда она будет достаточно взрослой, я научу её разбираться в вине.
Вообще, она любит приходить в оперный театр и смотреть на меня на сцене. Конечно, пока только на репетициях, но она очень гордится мной.
– Вам часто приходится расставаться с ней из-за вашего гастрольного графика?
– Она путешествует вместе со мной обычно. Половину гастрольного времени она сопровождает меня вместе с мамой: так мало, потому что она еще очень юна. Но я провожу дома всё время между гастролями.
Вообще, я планирую петь ещё десять или двенадцать лет, а затем завершить карьеру. Не могу дождаться того дня, когда мне не придется больше расставаться с семьёй. Это не вопрос финансового благополучия. Дело в моём желании проводить всё своё время с ними.
Но если бы я поступил так сейчас, я бы скучал по своей карьере. Поэтому сейчас у меня лучшая карьера из возможных для меня, и я стараюсь сохранить баланс в своей жизни.
И всё же моя цель – через 12 лет уйти из театра и проводить время дома. Готовить целый день. И пить вино.
– Если бы у вас была возможность вернуться в свое прошлое и изменить любой момент в нём, что бы вы изменили?
– Наверное, не пошёл бы на пару свиданий. Возможно, у меня был не очень хороший вкус в юности. Впрочем, для того мы и совершаем ошибки, чтобы учиться на них.
У меня замечательная малышка, благословенная жизнь, за свои 37 лет я успел увидеть столько, сколько кто-то, возможно, не увидит за всю жизнь. Мне не на что жаловаться.
– Что делает вас счастливым?
– Моя семья.
Беседовала Наталья Шкуратова