Как Онегин стал Обломовым.
На фестивале «Золотая Маска» показали оперу «Евгений Онегин» в постановке Владиславса Наставшевса. Спектакль привез Пермский театр оперы и балета.
Этот режиссер известен «сновидческими» спектаклями, в которых действие – некая условная дымка, метафизический туман, театральная метафора. В «Онегине» то же самое. По мысли постановщика, герой находится в плену воспоминаний. То есть сюжет разворачивается как бы задним числом, да еще в голове страдальца, и потому полон субъективных деталей. Схожий прием использовал, например, Лев Додин в оперной «Пиковой даме», где безумный Герман мысленно препарирует прошлое.
На сцене дымное или пыльное пространство, тусклый свет, протертый узкий диван и стопки давно не нужных книг. Все в запустении. Люстра криво висит из неба с облаками. Поодаль стоит облезлое пианино. (Насташевс – сам себе сценограф, а художник по свету Константин Бинкин –деятельный соавтор сценографа).
На диване лежит угрюмый Онегин в халате и вспоминает детали прошлого. Он пьет из бутылки и суетливо перекладывает предметы. Мы сразу понимаем, что байронист, не справился со своей жизнью и превратился, как все в публике и критике заметили, в Обломова. Но, добавлю, не совсем гончаровского.
Этот Обломов – бывший светский щеголь, а ныне – готовый пациент психиатра, одержимый навязчивыми идеями и комплексом вины. В руках его, правда, пистолет, но это неважно: ни стрелять, ни стреляться наш денди в депрессии не будет. Он будет нервно курить, маяться и мять в рука давнее письмо Татьяны , не в силах выйти из порочного круга и местами путая временные последовательности.
Поскольку все персонажи живут в голове Онегина, они немного странные. Ольга и Татьяна, как позже и Ленский, держат в руках сухие ветки. Это знак, что рассказанная история несовпадений страсти у этих людей заведомо не плодоносит живой энергией и обречена на увядание. Ларина с няней ностальгируют о молодости так же элегично, как поют девушки-сестры, в дуэте «Слыхали ль вы».
И раз происходящее – тоска по былому, бушующая в голове Онегина, персонажи ретроспекции могут касаться дивана из параллельной реальности и взбираться на него ногами, а в сцене письма Татьяна хватает Онегина и нервически трясет, как будто выпытывая ответ, кто он – ангел- ли хранитель или коварный искуситель.
Любые телодвижения не отменяют статичности этой постановки, но статика и была задумана. Чем меньше внешней статики, тем больше внутренней динамики, которая единственно важна режиссеру. Поэтому на сцене нет обоих балов, например.
Благополучно прожевав идею об Онегине – лишнем человеке и «пустоцвете», Наставшевс вводит полу-пародийного, но очень милого Ленского в огромном цилиндре и купирует два первых хора (а прочие хоры помещает за сцену, ибо у Наставшевса это камерная история частной жизни в личной грезе, и пение хором – тоже печальные или едкие грезы, а не «мясо» жизни).
Сцена деревенского бала почти такая же. Гости невидимо болтают вдалеке, Ларина грузно сидит, навалившись телом на пианино, потерянные сестры картинно бродят. Они как бы и знают о роке, о будущем, и не знают одновременно. Ленский, нелепо стоит на пианино, декламирует обиду, а смерть принимает так: Онегин остервенело бьет его крышкой инструмента по пальцам. Так выглядит глупый – в воспоминаниях Онегина – фарс ссоры и дуэли.
Что главное, фарс непоправим. Ленский и Онегин вместе садятся за инструмент. Звучит выморочный вальс. Темпы его взвихриваются – и опадают, как осенние листья. Персонажи замирают в живых картинах. Все смешалось в доме Лариных. В трагической мелодраме.
Третий акт другой. Нет ничего, кроме трех рядов стульев, на которых герои сами себе и актеры, и зрители. (Похоже мыслил Наставшевс в московском «Демоне», но тут это более убедительно, ибо да, Онегин – зритель своего прошлого).
Важен подиум в финале, на котором герой, как актер жизни-пьесы, споет «позор, тоска, о жалкий жребий мой» всему своему окружению, сидящему перед ним, как публика в театре. При полонезе, конечно, не танцуют. И ничего не происходит, лишь лицо одинокого Онегина проецируется на задний экран.
На стульях происходит решающее объяснение, причем Татьяна в кои веки в положенном ей малиновом берете. Оркестр становится страстным: ведь это момент, когда бездушный герой на миг обретает пылкую душу. Сзади является видение: рояль с лежащим на нем мертвым Ленским. И мы помним, что еще немного – и обессиленный Онегин окажется на диване. И будет всё это тоскливо вспоминать. Раз за разом.
Время этого спектакля кусает самое себя за хвост. Костюмы поэтому условно–исторические, что-то из второй половины девятнадцатого века. И правильно: если жизнь Онегина есть сон, то в пространстве памяти присниться может что угодно.
Константин Сучков (Онегин) без преувеличения герой: он ни на минуту не покидает сцену. Играть перманентный упадок чувств непросто, и не просто упадок. а «элизиум теней» как говорил режиссер. И при этом удачно петь, заставляя голос служить инструментом психоанализа.
Дарья Пичугина (Татьяна) была точна в нервических переживаниях., но не всегда точна в интонировании, Ольга (Наталья Буклага) пела красиво, и ровно, но растеряла часть темперамента, скорее всего – по воле постановщика.
Самым колоритным оказался Ленский (Александр Чернов), яркий типаж грез Онегина: он пел звонко и громко, как бы жадно наслаждаясь звуком, ладно во всех регистрах, окрашивая яркими романтическими красками неизбежную блеклость чужих воспоминаний.
Очень медленные темпы оркестра под управлением Михаила Татарникова, видно, были призваны показать, что на диване память не торопится. Отдельные всплески эмоций гасли в тягучей прохладной элегии. Такая трактовка подходит режиссерской мысли, совпадает с ней. Воспоминания же, они всегда чуть вязкие и переменчивые, но при этом неотвязные.
Характеры в конечном счете ловко оттеняются, но звук редко форсируется, ибо грезы. Впрочем, Ленский у оркестра достаточно сладок, Татьяна уместно задумчива и скрыто (а иногда не скрыто) эмоциональна, а Ольга как бы шустра, но душой холодна, все, как положено.
Что ж, это внятное и последовательное высказывание. И у дирижера, и у режиссера. Прочесть старую оперу и мотивы Пушкина как старую книгу с полустертыми буквами, за которыми спрятана нешуточная драма. И узнать, каково это – переживать лирические сцены Чайковского как вечную осень.
Майя Крылова
Кстати: