Интервью с Владиславсом Наставшевсом к премьерам «Маддалены» и «Испанского часа» в Большом театре.
— Пара опер «Маддалена» Сергея Прокофьева — «Испанский час» Мориса Равеля — выглядит органичной. Обе оперы — ровесницы, они появились в 1911 году. Общее для них также: южный колорит (соответственно, итальянский и испанский) и сюжет, в центре которого — женщина, возбуждающая любовную страсть нескольких мужчин… Кому принадлежит идея представить их в одном спектакле?
— Идея исполнения «Маддалены» и «Испанского часа» в один вечер была предложена дирекцией Большого театра. В этих операх на самом деле много общего. Хотя я бы не сказал, что речь в них идет о любви. В «Маддалене» это страсть, а в «Испанском часе» — чувственное томление.
В основе либретто обеих опер — произведения, изначально написанные для театра и потом превращенные в либретто. Интересно, как композиторы работают с этим текстом. Если Прокофьев безжалостно сокращает его, оставляя только самое необходимое, то Равель, наоборот, ничего не убирает и пишет музыку поверх многословной словесной вязи, в принципе характерной для французов.
Но эти оперы одновременно — и противоположности. «Маддалена» —трагедия, «Испанский час» — комедия положений. Очень интересно выражена в них разница менталитетов: там, где русские видят смертельные страсти, французы — повод улыбнуться и пошутить.
— И все же при чтении либретто обеих опер может возникнуть вопрос — не слишком ли банальны эти сюжеты?..
— Так они выглядят только на первый взгляд. В «Маддалене» имеет значение то, чем занимаются мужчины. Один из них художник, другой — ученый-алхимик. Оба они ищут недостижимый идеал. Маддалена в каком-то смысле является воплощением этого идеала.
Вопрос в том, что происходит, когда мужчина находит свой идеал? Как ему совладать с собственными страстями? Выясняется, что их история — это история Икара, летящего к солнцу. Для меня интересна она, а не любовный треугольник, с которым всё слишком очевидно.
Маддалена — не столько женщина, сколько образ. Образ изменчивой страсти. Я бы в этом плане сравнил ее с Медеей. Героиня древнегреческой трагедии — женщина, мать, но в то же время она полубожественное существо. Это дает возможность показать некую высшую силу, которая больше и сильнее нас. Силу, которая нас в итоге подавляет. Ясон не разглядел это, он чувствовал нависающую угрозу, но не понимал, что происходит. Истина открывается в последний момент.
Внутреннее чувство тревоги присутствует с самого начала в опере Прокофьева. Это ясно с первых же тактов: Маддалена смотрит на закат и видит в нем кровь. Конфликт двух мужчин, обусловленный интенсивностью чувств к Маддалене, разрешается смертью обоих. С самого начала есть устремлённость, инерция движения к финалу, к трагической развязке.
Музыкально все очень сконцентрировано и ведет к какому-то «ядерному взрыву». В этом смысле это чистая трагедия. Готовясь к постановке, я ходил в Третьяковку на выставку Роберта Фалька. У него есть картина в насыщенном красном цвете, — «Красная мебель». Это экспрессионизм, который есть и в опере Прокофьева.
У Равеля по сравнению с ним — сплошная пастель.
— В «Искателях жемчуга» (вашей предыдущей постановке, осуществленной на Камерной сцене Большого театра) костюмы были подчеркнуто нейтральны. Благодаря этому внимание концентрировалось на пластике, жестах актеров-певцов…
— Будем называть это моим почерком в опере. В «Маддалене» и «Испанском часе» у артистов тоже унифицированные костюмы. В их выборе я оттолкнулся от времени написания опер, поэтому они — в стиле начала ХХ века.
В «Маддалене» — это костюмы-тройки для мужчин, блузки и длинные юбки для женщин. В «Испанском часе» солисты одеты по моде начала ХХ века, а миманс — в трико телесного цвета. С одной стороны, костюмы должны быть нейтральными, чтобы не перетягивать на себя внимание с пения солистов, с другой стороны — чувственность и плоть, красота тела (близкая балетной эстетике) подчеркивается телесным цветом трико.
— Будут ли обе оперы связаны сценическим действием?
— Оба эти произведения необыкновенно чувственные, я бы сказал, тактильные. И сценически они будут связаны через язык тела. Визуальный ряд в этих постановках очень богатый.
И в «Маддалене», и в «Испанском часе» задействованы артисты миманса Большого театра. В начале «Маддалены» они играют роли оркестрантов, участвующих в некоей условной репетиции, изображая игру на инструментах посредством тела. Подсветка пультов меняет цвет в соответствии с движением стихии музыки. Потом их роли меняются, но они присутствуют на сцене постоянно…
— Это напоминает ритмо-пластические композиции в стиле Жака-Далькроза… И, кстати, время появления его системы, — примерно то же, что опер Прокофьева и Равеля…
— Да, это можно сравнить с Далькрозом. Существует достаточно точная партитура движений, продуманная отчасти изначально, отчасти и в процессе работы с солистами и актерами миманса. Она опирается на музыку, на музыкальную партитуру. Например, один акцент — это один шаг, а не два шага…
— То есть пластикой выражается чистая музыка, не текст либретто?
— В какой-то мере это так. И в этом смысле на сцене требуется особенная концентрация и внимание артистов. Мы уточняем то, как поднята рука, какой разворот стопы, и так далее — таких нюансов очень много. Помимо психологического разбора, конечно…
И все же более точным было бы сравнение не с Далькрозом, а с биомеханикой Мейерхольда. (Биомеханика появилась чуть позже, чем были написаны обе оперы.) В «Испанском часе» тела артистов миманса изображают механизм часов. Хореограф Катя Миронова работает над тем, чтобы превратить их движения в подобие заводных кукол. Когда возникает и повторяется сюжетный мотив залезания в часы, тела актеров миманса образуют композиции, которыми окружены солисты.
Несмотря на юмор и иронию в опере Равеля важен мотив безжалостности, непреклонности времени. Время проходит, и надо успеть насладиться жизнью, тем, что может тебе дать твое молодое тело.
Этот вопрос времени есть и у Прокофьева. Оркестр как часовой механизм, — такой изначально была метафора, от которой я оттолкнулся. Но Прокофьев и Равель по-разному работают со временем. Если у Прокофьева это ночь от заката до восхода (а всё это умещено в 50 минут сценического времени, которое течет очень быстро), то у Равеля, наоборот, действие происходит в течение часа, который воспринимается как бесконечность. Времени как будто не существует: всё залито жарким солнцем испанской сиесты. При этом мы знаем, что ощущение это обманчиво, — на всё отведен ровно час.
Беседовала Олеся Бобрик