Пианист, полуфиналист Международного конкурса пианистов, композиторов и дирижеров имени Сергея Рахманинова Станислав Корчагин — о жизненном опыте, недооцененной музыке, экстравертности времени и счастье.
— Станислав, поздравляю вас с участием и прохождением в полуфинал конкурса имени Рахманинова! Можно ли говорить о том, что для музыкантов конкурсы являются важными, порой определяющими пунктами в творческой жизни? Могут что-то поменять в отношении и к себе, и к профессии?
— Конкурсы — это наша данность, и каждый может к ним относиться по-разному. Я, например, в первую очередь воспринимаю конкурсы как замечательную площадку для выступлений, причем это может быть площадка и за границей. Ты путешествуешь, узнаешь новое, масса приятных факторов. Конечно, при удачном раскладе конкурсы дают какой-то толчок в карьере.
— У вас был конкурс, в котором вы не заняли призового места, но участие дало больше, чем прохождение в следующий тур или финал?
— Да, конечно. Это был конкурс в Сендае в Японии, где был очень серьезный отбор, более четырехсот заявок. Я прошел его. Как очень часто бывает, я выбрал не совсем конкурсную, а, скорее, концертную программу — это вообще, я думаю, моя ошибка на конкурсах, потому что я воспринимаю конкурсы как, опять же, площадку, а на площадке мы играем концертный репертуар — то, что нам нравится и то, что мы хотим сказать, донести до слушателей.
На конкурсе в Сендае я не прошел во второй этап, но при этом мне сделали предложение от фирмы рояля, на котором я играл. Предложение дало мне несколько концертов в Германии и возможность заниматься в Москве в репетиционном центре фирмы.
— Про концертную программу и конкурсную. Можно подробнее?
— Во-первых, выбор программы зависит от страны, где проходит конкурс — это очень влияет, потому что везде свои приоритеты. На российских конкурсах очень ценится яркая русская музыка: Метнер, Рахманинов, Прокофьев. Можно почитать буклеты Конкурса имени Чайковского: чаще всего звучат Шестая, Седьмая, Восьмая сонаты Прокофьева. Мне кто-то говорил, что если на западном конкурсе исполнить Метнера, этого просто не поймут.
Я всегда составляю программу из произведений, которые мне хотелось бы сыграть. Иногда это бывает какой-то перегруз музыкальной информацией, иногда программа может быть слишком лиричной. В итоге мы все играем исходя из собственного ощущения. Это ведь важно, чтобы самому исполнителю понравилось, потому что без этого нет никакого смысла.
— А свой первый конкурс помните?
— Когда мне было десять лет, я участвовал в конкурсе имени Артоболевской в ЦМШ. Это было довольно серьезное соревнование, я прошел во второй тур, но так как мы с моей учительницей не готовились ко второму туру, дальше последовал закономерный финал… У меня, кстати, это потом вошло в моду (улыбается): я очень часто хорошо готовил первый тур, а потом более вальяжно, что ли, подходил к подготовке к следующим турам, потому что…
— Не надеялись?
— Не то чтобы не надеялся… не слишком ответственно подходил. Ты всегда точно сыграешь первый тур, а дальше — неизвестно, как карта ляжет.
На конкурсе Артоболевской у меня была очень серьезная, сложная программа. И после конкурса я даже хотел вообще закончить занятия музыкой, потому что был ужасающий мастер-класс с одним профессором из жюри. Я играл фа минорный ноктюрн Шопена, играл абсолютно чудовищно: спутал текст, немного досочинил… В ноктюрне есть пассаж, который начинается сверху, я его закончил в контроктаве, потому что забыл, на каком месте он заканчивается. Это был повод для профессора устроить некий стендап на сцене, и на мне это очень отразилось в психологическом плане.
Я очень долго капризничал, что не хочу этим заниматься, но потом все-таки музыка победила, и я играл для себя. Закончил музыкальную школу, потом два года вообще не занимался, нигде не учился, только через два года после окончания музыкальной школы поступил в колледж, потому что больше некуда было поступать.
— А потом?
— Следующим был конкурс имени Прокофьева, в котором я участвовал на втором курсе колледжа, и занял первое место. Прошло довольно много времени между первым конкурсом и конкурсом имени Прокофьева.
— Оглядываясь назад, как думаете, был ли в вашей жизни переломный момент, когда решалось: музыка — или что-то другое?
— Наверное, после моего первого конкурса и решалось, потому что я еще был маленький и глупый, на эмоциях хотел все это закончить. Хотя, я думаю, моя судьба была предрешена, потому что для меня никогда кроме музыки ничего действительно важного не существовало. Кроме близких людей, конечно.
Я думаю, близкие люди — это самое важное для каждого человека. А в плане профессии я кроме музыки ничего больше не видел, у меня даже мыслей не было чем-то другим заниматься.
— Если бы можно было вернуться назад, не думаете, что более стройно и грамотно выстроили бы свою конкурсную историю? Или иначе быть не могло?
— Я думаю, все идет, как идет. Я сыграл много хорошей музыки, у меня нет какой-то консервации репертуара, я не играю всю жизнь Седьмую сонату Прокофьева. Я ее играл, конечно, но я играл еще очень много замечательной музыки, которая интересна мне, которая, может быть, не всегда вписывалась в формат конкурсной программы. Зато я прекрасно проводил время, и, думаю, публика знакомилась с новой музыкой. А это очень важно, это своего рода просветительская роль музыканта, которая не менее значима. Даже на конкурсе, даже если это вредит результату.
— Вы приняли участие в конкурсе Рахманинова в возрасте двадцати восьми лет. Сегодня музыканты намного раньше начинают участвовать в музыкальных состязаниях, в том числе и крупных. Не жалеете, что раньше не начали покорять конкурсный Олимп?
— Нет, абсолютно не жалею. Потому что, во-первых, я бы при всем желании не смог начать раньше — из-за разных, не зависящих от меня, причин. И… все начинается, когда начинается.
Екатерина Мечетина: «Пора и в консерватории что-то подправить»
Я был уже в принципе морально подготовленным человеком, когда это все началось, и адекватно воспринимал всю конкурсную кухню. Возможно, если бы я начал ездить по конкурсам раньше, это хуже сказалось бы на моем музыкальном подходе. Все-таки я много чего переиграл, ведь это очень важно. Опасно учить что-то специально для конкурса.
Мне кажется, многие музыканты страдают от того, что учат именно конкурсный репертуар. Думаю, для начала исполнитель должен много переиграть очень разной музыкальной литературы, познать разные пласты, и потом наиболее удачные для них произведения исполнять на конкурсах. Но не учить конкретный репертуар для конкретного конкурса. Это тоже можно, но это не должно заменять творчество исполнителя, я считаю.
— Как думаете, вам было бы проще строить карьеру, продвигаться как пианисту сегодня или лет пятьдесят-шестьдесят назад?
— Пятьдесят-шестьдесят лет назад — лучше не надо, меня могли бы увезти на «Волге», зачем мне такое счастье (улыбается). А чуть подальше — возможно. Но опять же… всегда были разные сложности. В каждом времени есть свои плюсы и свои минусы. Я считаю, нужно принимать время, в которое ты родился.
— Понятно, что времена не выбирают, но все-таки, что в духе времени, в котором мы живем, вам нравится, а что вам не близко?
— Хороший вопрос… Мне, возможно, не близка — и это моя проблема, я знаю — какая-то экстравертность нашего времени, все очень… практически клокочет, постоянно появляется какая-то информация, все освещается. Но, я думаю, это просто законы бизнеса.
Михаил Крутман: “Легкость управления сайтом – приоритет ZennyWeb”
Наше занятие — это ведь тоже бизнес: люди должны освещать свои выступления, они рекламируются, в тех же социальных сетях благодарят друг друга, музыкантов, с которыми им пришлось сотрудничать. И это вполне нормально. Думаю, раньше это тоже было в какой-то мере посредством писем, люди переписывались так же, просто гораздо реже. Но это — тоже часть работы и жизни. Мы же люди, кто мы без общения?
Нет, не могу сказать, что мне что-то не близко. Возможно, я себя чувствую в этом не как рыба в воде, все-таки моего поколения это не так коснулось, я имею в виду соцсети. Я вошел в это уже сознательным человеком, возможно, слишком консервативно к этому отношусь. Хотя люди моего возраста виртуозно пользуются всеми этими инструментами. Ничего плохого в этом, скорее всего, нет.
— Вы сказали, что на российских и европейских конкурсах разные приоритеты в репертуаре. А чем, по вашим наблюдениям, отличается конкурсная публика в России и за рубежом? По моим наблюдениям, могу сказать, что публика на конкурсах в Москве чувствует себя очень свободно, выражает эмоции ярко, страстно, очень живо. На европейских конкурсах публика, возможно, более сдержанна?
— Где-то бывает похожей. Например, я участвовал в Венгрии в конкурсе имени Ференца Листа в Будапеште, и там публика, как у нас — очень раскрепощенная, очень открытая. Очень ценит яркий подбор программы. Но там просто не было выбора, потому что конкурс имени Листа, исполнялись все произведения Листа.
— Сама музыка провоцировала на эмоциональные реакции.
— Да, конечно: одна Испанская Рапсодия… Причем публике запрещалось (правда, запрещалось), аплодировать между произведениями, и люди прям с тяжестью сдерживали свои порывы. Прием зала был очень теплым.
А в Японии, например, очень сдержанная, дисциплинированная публика. Как бы человек ни играл, реакция всегда скромная. Я заметил, что там и у жюри немного другие приоритеты, никого четырьмя яркими сочинениями подряд не удивишь. Там больше ценится концепция, четкое представление стиля, возможно, игра в рамках. Везде все по-разному, правду говорят, что эмоциональность — она везде очень разная.
— Глупо, наверное, спрашивать, что для музыканта важнее: признание жюри или любовь публики, но интересно, как вы для себя решаете этот вопрос. На что больше ориентируетесь?
— Для меня важна оценка профессионалов, которые являются для меня важными личностями. Это мой педагог, пианисты, которых я слушаю и которых я люблю. Пианисты, которые являются для меня авторитетами. Профессионалов ведь очень много, не могут все профессионалы быть для тебя авторитетами.
Конечно, для меня важно узнать мнение о своей игре от человека, которого я много слушаю, чьи записи люблю. Но тем не менее публика для меня тоже очень важна как соучастник процесса, потому что абсолютно разные исполнения получаются без публики и с публикой. Публика дает потусторонний творческий заряд для исполнения на сцене.
— На чьих концертах пианистах прошлого вам хотелось бы побывать?
— Конечно, на концертах Сергея Рахманинова, в первую очередь. Я поздно, но все-таки начал увлекаться его записями. Понял, что это какой-то божественный уровень. Слушал все записи Рахманинова, каждый его фортепианный концерт. Это абсолютно недосягаемый уровень… во всем.
У меня даже был когда-то сон. Очень долго я болел Вторым фортепианным концертом, и мне приснилось, что я в каком-то камерном зале присутствую при исполнении концерта самим Сергеем Васильевичем. Было ощущение, что сам Рахманинов огромен, занимает половину этого зала. И проснулся я весь в слезах. Конечно, туда бы я хотел.
— Смею предположить, что есть еще пианисты прошлого, на концертах которых хотелось бы оказаться. Возможно, Микеланджели?
— Микеланджели — да. Микеланджели очень гармонично чувствовал себя и в формате грамзаписи. Мне кажется, он принадлежит к тому типу музыкантов, которые не так сильно взаимодействуют с публикой.
— Что-то общее с Гилельсом?
— Есть, конечно. До Гилельса тоже нужно «докопаться», он сам на тебя непосредственно не воздействует, до него нужно дорасти. Вот я, например, когда-то не так много слушал Гилельса. Знал, конечно, какие-то популярные записи, но потом я начал очень много его слушать и познакомился с его Моцартом — это непревзойденно.
Микеланджели… он играет абсолютно обособленно от чьего-то воздействия, в его мир нужно погружаться. А есть, например, абсолютно другого типа пианист — Рихтер. Он воздействует на всех и вся. Кстати, на концерте Святослава Теофиловича я бы тоже хотел поприсутствовать, потому что очевидцы рассказывали, что во время его исполнений у них просто стояли какие-то картины перед глазами.
— Кстати о записях. Если бы в ближайшее время вам представилась возможность записать диск, какие произведения вошли бы в него?
— Наверное, я бы записал Вариации на тему Шопена Рахманинова. Мне кажется, это очень недооцененное произведение. Во-первых, его очень комфортно записывать, потому что можно работать над каждой вариацией столько, сколько нужно. По своим выступлениям я понял, что все-таки это не совсем конкурсное произведение, но это нисколько не умаляет его художественных достоинств. Я бы записал Вариации на тему Шопена и к ним, наверное, одну из сонат Метнера.
— А если бы было возможным заказать у любого композитора, современного или жившего когда-то, произведение, написанное специально для вас, к кому бы обратились?
— К современным композиторам я бы, наверное, не обратился. А если говорить о композиторах прошлого, это была бы слишком большая фамильярность — просить кого-то из великих композиторов писать что-то для меня.
Конечно, я хотел бы присутствовать при создании музыки Клода Дебюсси, одного из моих любимых композиторов. Я, наверное, могу понять, как композиторы создавали музыку, но как это делал Дебюсси… Мне тяжелее всего понять, потому что его музыка — это совершенно другая материя.
— Когда речь идет об искусстве, зачастую возникает разговор о том, что многие истинные шедевры, выдающиеся произведения недооценены. Как думаете, почему время, люди, история выбирают для себя что-то культовым, а что-то не менее талантливое и даже гениальное остается в тени, не получает должного внимания?
— Все зависит от формы. Что-то может быть не менее талантливым, но у него очень сложная форма, сложное содержание.
— И порог вхождения? Или это другое?
— Сложная форма затрудняет порог вхождения. То, что более насыщенно разнообразной сложной музыкальной информацией, то гораздо сложнее для восприятия. Например, Вторая соната Рахманинова. Очень яркое произведение с очень четко очерченной формой, где есть первая часть, очень лиричная, невероятной красоты вторая часть и финал. Но Вариации на тему Шопена — это сложнейший вариационный цикл, просто лаборатория творчества Сергея Васильевича, где он пробует, где он иногда застревает в одном состоянии очень долго, как в Первой сонате.
Почему мы не так часто играем Первую сонату — потому что в ней много одного такого темного состояния, гадательно-депрессивного. И это тяжело для восприятия с первого раза. Поэтому я думаю, что музыку такого рода лучше как раз воспринимать на записи, ведь так ты можешь переслушать, глубже погрузиться. Это не та музыка, которая сама хватает тебя в объятья, в эту музыку можно погрузиться со второго, с третьего прослушивания. И вот может быть поэтому… я уверен, что именно поэтому, такие сочинения имеют меньший успех у слушателей.
— Есть примеры исполнителей, которые получили признание на конкурсах и очень вдохновляют вас?
— Григорий Соколов, Михаил Плетнев. У большинства музыкантов все начиналось с конкурса. Чаще всего они не были фанатами этого мероприятия, но это всегда давало какой-то толчок. Сейчас это гораздо сложнее, потому что конкурсов огромное количество. Есть несколько конкурсов очень сложных, очень важных, которые дают огромную карьеру, но в большинстве случаев конкурс — это путь на еще более крупный конкурс.
— Можете вспомнить конкурс, за которым вы внимательно следили, где у вас были фавориты, за которых вы переживали и болели?
— Естественно, последний конкурс Вана Клиберна, где играл мой друг Илья Шмуклер. Мне было очень радостно наблюдать, в какого замечательного музыканта он вырос. Он всегда был замечательным музыкантом, но на этом конкурсе он был для меня просто неподражаем. И мне было очень приятно, что его — недостаточно, я считаю, высоко — но оценили.
Российские и белорусские пианисты вышли в финал Конкурса Клиберна
— Есть мнение, что для исполнения определенных произведений человеку необходим жизненный опыт, что музыканты, исполняющие в юном возрасте сложнейшие произведения мировой музыкальной литературы, возможно, не до конца понимают сути этой музыки. Станислав, вы человек взрослый. По вашему опыту, можно ли сказать, что страдания, переживания, жизненный опыт являются ключиками к пониманию того или иного произведения? Человек пережил некое потрясение — и понял, что в этом сочинении хотел выразить и о чем сказать композитор?
— Абсолютно нет. Страдания — это не ключ к творчеству. Думаю, и очень юный человек может черпать жизненный опыт, интересуясь искусством, читая книги. Музыка… если человек талантлив, она очень податлива, вне возраста. И свой возраст я не считаю ни недостатком, ни преимуществом.
То, что у меня был большой опыт — это просто жизнь, может, она как-то и отражается на музыке, которую я исполняю, но не сильно. Я не считаю, что искусство и жизненный опыт — вещи, которые…
— Пересекаются?
— Они, может, и пересекаются, но не так явно, как это иногда преподают. Я знаю много примеров. Юный Евгений Кисин. У людей слезы лились на его концертах, я слушал эти записи — что-то невероятное. И в юном возрасте он замечательно, очень трогательно играл. Но он не прошел Вьетнам, он просто очень одаренный человек, который чувствует искусство. И это самое главное, я считаю, а не возраст и пережитые невзгоды.
— Станислав, вы служили в армии. Когда это было, и сложно ли было восстанавливать пианистическую форму?
— Это было с 2014-й по 2015-й год. Восстанавливаться было сложно, потому что сразу после возвращения из армии я очень серьезно сломал правую руку, пятую пястную кость. Поэтому я долго лечился, заново учился играть правой рукой. И, конечно, наложилось то, что практически год в армии я не играл. Около полугода восстанавливался. После этого случалось, да и сейчас иногда бывает, что если я не контролирую пятый палец, то иногда он поджимается, и я могу смазать что-то в верхнем регистре.
Я не оправдываюсь за предыдущие и будущие какие-то смазанные ноты в мелодии, но просто есть такой эффект. Хотя я считаю, что восстановил руку очень хорошо. Я даже… не то что разработал, но как-то интуитивно шел по собственной системе восстановления, очень постепенно подходил к задействованию пятого пальца при игре на фортепиано, чтобы все проходило очень плавно.
Естественно, моя левая рука ликовала, я переиграл очень большую часть леворучного репертуара: и концерт Равеля, и Чакону Баха-Брамса. Да, был такой этап в моей жизни. Но, опять же, когда я играю Дебюсси, я не думаю о том, как я служил в армии, что я «прошел этот путь» — нет. Это просто жизнь. Об этом не думаешь, когда играешь.
— Как правило, музыканты занимаются каждый день. Проходя службу в армии, вы были лишены такой возможности. Как дистанция в год повлияла на восприятие музыки, на ваше отношение и отношения с ней?
— Она повлияла на восприятие жизни в первую очередь, потому что заставила переоценить ценность свободы. Конечно, одна из абсолютных ценностей человека — это свобода. И, конечно, без нее человек меняется, и когда возвращаешься из армии, ты это понимаешь.
А насчет занятий, я и до этого имел опыт малого количества занятий, так что для меня это было вполне естественно. До армии я занимался, если собрать общее количество часов, как добротный ученик ЦМШ за один год, не больше. Много я начал заниматься как раз перед конкурсами.
В чем еще положительные стороны конкурсов — лично меня они стимулировали заниматься. Я понял, какой уровень, как минимум, технологический уровень, должен быть, если хочешь играть на большой сцене. Лет в двадцать пять я и начал планомерно заниматься по многу часов, а до этого — нет.
Первый месяц в армии, когда мы еще не были официально солдатами, была возможность заниматься. Как раз тогда я выучил Второй, леворучный, концерт Равеля. И в первое свое увольнение принес это произведение своему замечательному педагогу Татьяне Абрамовне Зеликман.
— Нетипичные истории из жизни пианиста. Люблю спрашивать у собеседников, какие качества они ценят в людях. А вас хочу спросить, какие качества вы цените в себе?
— Я в себе ценю упертость настоящую. Если я нацелен на результат, я непоколебим.
— Когда вы чувствуете себя счастливым человеком?
— Наверное, всегда. Я абсолютно недепрессивный человек. Я считаю, если ты здоров, если ты можешь заниматься тем, что тебе нравится, ты счастлив. А навешивать какие-то проблемы можно всегда, но зачем это делать. Жизнь сама может это сделать за нас.
— С кем из кино- или литературных персонажей вы хотели бы подружиться, пообщаться по крайней мере?
— Наверное, я бы поработал психологом для князя Мышкина. А что касается кино, на данный момент мой любимый режиссер — Алехандро Иньярриту. Я был бы очень осторожен рядом с его персонажами, потому что в его фильмах всегда происходит что-то тревожное. Но это созерцание реальных положений дел в жизни, без прикрас. Я бы, наверное, предпочел остаться зрителем.
Беседовала Татьяна Плющай