Олеся Бобрик беседует с сопрано Евгенией Муравьевой.
— Когда я недавно провожала тебя на самолет в Вену, ты несколько раз повторила мне: «Я — обычный человек». Для меня в этом было что-то трогательное. Действительно, в общении ты, если можно так сказать, «обычный человек», ты не зациклена на себе, и я всегда чувствую естественную «обратную связь» — с тобой легко.
И все же эти слова — «я — обычный человек» — сказаны певицей, которая завтра будет петь на сцене Венской государственной оперы «Тоску» с Брином Терфелем… Ведь сцена сама по себе, Историческая сцена Большого театра, Мариинки или Венской оперы, наверное, дает почувствовать себя, скажем так, по-особенному.
— Да, ты чувствуешь себя на сцене, особенно в сильных драматических моментах, центром вселенной. Как будто время остановилось, и как будто всё, весь свет сосредоточился в одной точке, — на тебе. Настал момент истины. Это такое потрясающее ощущение, великое наслаждение!..
И все-таки в жизни я обычный среднестатистический человек. Я мою дома полы и посуду, стираю, готовлю… Только, когда я выхожу на сцену, никто это не должен знать. (Смеется.) Я совершенно уверена, что успешные певцы в жизни – совершенно нормальные, адекватные люди. Чем более успешен человек, тем он более адекватен.
— Что-то аналогичное я могла бы сказать и о том, как воспринимаю тебя в роли, на сцене: ты естественна, и в игре, и в интонациях. Так интересно и приятно бывает узнать твой знакомый мне жест в твоей Тоске или Лизе… Но ведь это очень волнительно, даже страшно выходить к публике вот так — открыто, от себя, ничего не изображая…
— То, что ты заметила, для меня на самом деле очень важно. Я всегда пытаюсь показать реальную ситуацию, быть живым человеком на сцене. Живой человек не может всегда быть уверен в себе, он ведет себя спонтанно, часто происходит что-то неожиданное.
Страшно, когда у тебя что-то не доделано, когда ты не уверен, не успел, не допонял, не дочувствовал. Но если партия твоя (как у меня в Катерине Измайловой), я в каждый момент точно знаю, что тут. Если ты точно знаешь для себя, что здесь хотел сказать композитор, и особенно что ты хотел сказать.
Как говорит Дмитрий Юрьевич Вдовин, каждое слово должно быть понятно, интонация – естественной, приближенной к реальной жизни. Я всегда стремилась приблизить ее к пониманию обычного человека, и, когда услышала слова Дмитрия Юрьевича, была совершенно согласна с ним.
Близко этому то, что говорил Марис Янсонс во время репетиций «Леди Макбет Мценского уезда». Он просил не делать ничего экстраординарного, не кричать, не пытаться петь громче, чем это естественно для моего голоса. Он очень любил показать piano, тонкие краски, нюансы.
Например, в финальной арии про озеро… Мне очень нравится эта музыка. Она настолько темная, глубокая, — дьявольски глубокая… Что-то в ней есть колдовское. Ты понимаешь, что это последние минуты перед тем, как она решила умереть. Она себя хоронит в этом черном озере. Она уже мертва, она уже там. Мурашки появляются от этой мысли…
— Ты много раз умирала на сцене, вот и в роли Катерины Измайловой… Что ты чувствуешь в этот момент?
— Первая мысль: а как это было?.. И чувство облегчения, как после хорошей пробежки, как после хорошего gym class’а. (Улыбается.) Чувство чего-то свершившегося. Может быть, сродни чувству воскрешения. Ты умер и — воскрес. И от этого счастье.
— В твоем репертуаре много партий, притом он постоянно пополняется. В последние годы — одной из сложнейших партий сопрано — Чио-чио-сан; редкими — Маргаритой из «Мефистофеля» Бойто и Мариеттой и Марией из «Мертвого города» Корнгольда… Скоро предстоит премьера в Бордо с новой для тебя партией Тамары в «Демоне» Рубинштейна… Как ты осваиваешь такой большой репертуар?
— Мне действительно приходится очень много заниматься, я трудоголик. Каждый день я делаю себе расписание. Иду и занимаюсь 3-4 часа. Сегодня, например, учу партию Тамары из «Демона» Рубинштейна. Опера мне очень нравится. Особенно нравится персонаж Демон — чертовски соблазнителен!
Мне помогают учить партии концертмейстеры Мариинского театра, Лариса Борисовна Ларионова, Наталия Васильевна Мордашова, Ирина Николаевна Трутко, Марина Павловна Рапакова и другие. Я им очень благодарна, низкий им поклон!
— Странно: ты живешь в Петербурге, занимаешься с концертмейстерами Мариинского театра, но поешь в других театрах, — в Москве, Вене, Зальцбурге, Милане, Токио… Если не ошибаюсь, на сцену Мариинского ты не выходила уже больше года.
— Да, возникла пауза, которую я в силу многих причин не могу объяснить. И не имеет смысла объяснять. До сих пор надеюсь, что меня станут приглашать в Мариинский театр. Пока что я в длительном ожидании.
— Как тебе партия Тамары, которую сейчас учишь?
— Она мне подходит. Хотя, конечно, надо к ней приспособиться. Это не bel canto, в ней много скачков, рваных фраз, и при этом гармонию не так легко почувствовать. Но в любом случае, это не Саломея, не Леди Макбет Мценского уезда.
— Такие партии на протяжении нескольких лет были твоей «специализацией» в Мариинском театре: Саломея Штрауса, Гутруна в «Гибели богов», Любка в «Семене Котко», Катерина Измайлова…
— Да, несколько лет я пела, в основном, немецкую и русскую музыку для драматического сопрано: Вагнера, Рихарда Штрауса, Шостаковича, Прокофьева… Это имеет последствия, возможно, провоцирует к форсированию. После этих партий трудно сохранить звучание лирическим и красивым.
Сейчас я от этого ухожу, стремлюсь к наполненному, лирическому, ровному звучанию. Я очень много над этим работала, когда готовила лирико-драматическую партию Лизы…
— Я слышала тебя в этой партии в Большом театре и (в записи) на Зальцбургском фестивале. Твоя Лиза трепетная, беззащитная, это проявляется не только в рисунке роли, но и в окраске звука, — мягком, лирическом, — со сравнительно редкими выходами к более плотному, «драматическому» звучанию. Зато кульминации (например, в арии Лизы) на этом фоне звучат особенно впечатляюще, я бы сказала отчаянно.
— Партия Лизы действительно очень сложна. В принципе я ее чувствую всю. Сложность в том, что нужно много думать о технике, порой вымерять каждую ноту. В особенности — в сцене гибели Лизы. Она написана настолько сильно эмоционально, что, если ты поддашься эмоциям, всё может разрушиться.
В этой сцене нужен контроль над дыханием на длинные фразы. Голос ровно и мягко должен выйти в арии на высокую «си». А после этого идет большая сцена с Германом со множеством высоких нот. Важно не потерять самообладание, не перейти на крик.
— Насколько твои ощущения во время исполнения роли связаны с партнерами на сцене?
— Дискомфорт рождается, когда партнер физически и эмоционально напряжен. Это я чувствую однозначно. И, наоборот, насколько комфортно с теми, у кого есть обаяние и свобода, которые и тебя располагают к этому!
Я это очень ярко ощутила только что с Брином Терфелем в Вене. Я вижу, как он работает, и он заряжает меня энергией. В нем нет надменности, снобизма, он очень любит свою работу и всегда рад помогать партнерам.
Во время репетиций «Тоски» мы тщательно прорабатывали то, как я буду его убивать, думали, как это лучше и выгоднее со сценической точки зрения сделать. Я его просила:
«Посчитай мне в этом месте вслух, когда я в тебя должна воткнуть нож, я не совсем понимаю».
И он считал доли. (Во время репетиции, не во время спектакля.) Большущий, огромный добряк в роли Скарпиа. (Улыбается.) Хотя он настолько правдоподобно играет, что отвечать ему хочется так же… (Понимаешь, я настолько сильно волновалась тогда, была настолько сконцентрирована, что сейчас передать ощущения и эмоции — как это можно?..)
В «Леди Макбет Мценского уезда» и «Пиковой даме» в Зальцбурге моим партнером был Брэндон Йованович. Помощь от этого человека была во всем. Он даже каждый раз извинялся за то, что он весь мокрый… Действительно, чем выше человек, чем он талантливее, тем меньше думает о себе, больше заботится — об окружающих, о партнере.
— Дирижером «Леди Макбет Мценского уезда» и «Пиковой дамы» в Зальцбурге был Марис Янсонс.
— В отличии от многих дирижеров он репетирует от первой репетиции до последней. Так поступают лишь единицы. У него мягкие, бережные, совершенно понятные жесты. С ним было очень комфортно.
— Как ты готовишься к спектаклю, настраиваешься на него?
— Наша профессия отличается от большинства других тем, что мы должны уметь выходить из бытового состояния в состояние вдохновения. Причем именно в тот самый момент, когда это нужно.
Если артист приходит на сцену в бытовом состоянии, — это сразу видно, это не интересно. Так ничего не работает. Должен быть «переключатель». Нужно уметь включать и выключать свое вдохновенное состояние.
Годы тренировки все-таки дают результат. Но бывает сложно найти вдохновение. Тогда мне помогает музыка, которую ищу и сохраняю в свой плейлист.
— Что в нем?
— Например, «Революционный» этюд Шопена в исполнении Рихтера или этюд Шопена c-moll в исполнении Генюшаса. Мне очень нравится Даниил Трифонов и записи фортепианных концертов в его исполнении. Из вокальных — записи Анны Хартерос. Обожаю последнюю из Четырех песен Рихарда Штрауса в исполнении Рене Флеминг.
Как пианист из Нижнего Новгорода стал зарабатывать $3,3 млн в год и попал в рейтинг Forbes
— А что из той музыки, которую ты сама исполняешь, так же тебя вдохновляет?
— Недавно в Токио я пела Татьяну. Поэтому эти впечатления хорошо помню. Безумно люблю в письме Татьяны «Кто ты, мой ангел ли хранитель?». Когда я это пою, у меня каждый раз возникает ощущение, что я лечу в облаках, что я совершенно невесомая, что мой голос невесом, как будто он обретает особую, другую субстанцию…
В сцене ссоры Ленского и Онегина стенания Татьяны («Потрясена я, ум не может понять Евгения») — повторяющиеся ноты наверху, как плач, стенания… И еще момент в дуэте с Онегиным «Счастье было так возможно, так близко». Эти моменты не громкие, но очень сильные. Все остальное — лирика… (Улыбается.)
Понимаешь, после «Саломеи» и «Леди Макбет» я привыкла к более щемящим ощущениям, большему градусу эмоций, — я ищу и в другом, что пою, за что зацепиться… Эти ощущения передают стихи Есенина:
«Быть поэтом — это значит то же,
Если правды жизни не нарушить,
Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души»…
На постановке «Онегина» в Токио мы встретились с Дмитрием Бертманом. Когда он говорит, он всегда попадает в «десятку».
По его словам, сложнее всего играть нейтральные роли, где не за что зацепиться. Я тоже так чувствую. Мне нравятся сцены, в которых выражена страсть между мужчиной и женщиной, в которых есть противоречие, сопротивление, пограничные ситуации (например, сцены Тоски и Скарпиа). Ведь эмоциональная составляющая очень помогает голосу, если ты умеешь работать с эмоциями, подконтрольными тебе.
Эти эмоции существуют в жизни, хотя, наверное, не в моей. И то, что я переживаю на сцене — это как бы компенсация.
Хотя и в жизни бывают потрясения. Я летела в Зальцбург через Мюнхен, чтобы спеть там в первый раз Катерину Измайлову, заменяя Нину Штемме. Но, когда я долетела до Мюнхена, меня арестовали: нужен был другой тип визы. (По неопытности я не знала этих нюансов.) Посадили в камеру, отобрали все вещи. Некоторое время даже не было сотовой связи. Представляешь, какой у меня был шок?
Вызволяли меня четыре часа общими усилиями: по телефону помогали агент и руководство фестиваля. В те четыре часа, казалось, рок судьбы навис надо мной своей безжалостной секирой. Я приехала в Зальцбург поздно вечером накануне спектакля, мы репетировали, и на следующий день я пела спектакль, даже не зная до конца всех мизансцен, мне подсказывали из-за кулис. Адреналина было достаточно.
— Когда ты приезжаешь в другую страну, на что ты обращаешь внимание?
— Я обращаю внимание на природу, деревья, воздух. Я мечтаю о том, чтобы выбраться куда-то в лес, в какое-то дикое место. Очень радуюсь солнцу, теплу — после Питера. (Мне везет на теплые страны!) Поэтому часто там, где бываю, я в этом смысле ощущаю себя более комфортно, чем дома. (Смеется.)
Но лучший отдых для меня — это увидеть свою дочь, мужа. Видеть, как дочка улыбается, как играет, как каждую минуту требует к себе внимания.
— Когда я вижу тебя с дочерью, мне кажется, что дива, примадонна — это она.
— Надо сказать, у меня не было такого воспитания, как у нее. Меня держали в строгости, мне позволялось очень немногое из того, что я бы хотела. Мне пришлось самой открывать всё, что было для меня закрыто. И человеком я была закрытым, необщительным, стремилась к уединению, очень любила рисовать в тишине.
Я рисовала маслом и гуашью. Лет до 18 мечтала стать художником. Была у меня такая сублимация.
— Какими были сюжеты твоих картин?
— Были библейские сюжеты. И что-то придуманное, из мира фантазий… Мне пришлось преодолевать многое. А моей дочери позволяется всё, поэтому она и чувствует себя дивой. Надеюсь, что это сыграет положительную роль в развитии ее талантов.
— Может быть я не спросила о чем-то, что для тебя сейчас важно?
— Сейчас в Вене, на втором спектакле «Тоски» был какой-то магический момент. Я чувствую, что внутри меня, в моей жизни появилось что-то новое. Я даже не могу его описать… но чувствую, что это дает мне силы идти дальше, стремиться создать нечто большее.
Беседовала Олеся Бобрик