Айлен Притчин – один из фаворитов XVI конкурса Чайковского: корпус его фанатов готов в жарких баталиях отстаивать его превосходство над остальными участниками, но и поклонники его соперников единодушно признают, что финал невозможно представить без его участия.
Притчин показал высококлассную игру во время конкурса. Если в первом туре кто-то из особенно придирчивых критиков пытался найти небезупречные моменты в его выступлении, то во втором туре скрипач играл настолько темпераментно, ярко, технически безукоризненно, что заставил позабыть публику о конкурсной ситуации и просто наслаждаться прекрасной скрипичной музыкой.
После выступления во втором туре Айлен согласился поделиться с читателями ClassicalMusicNews.ru своими размышлениями о конкурсном волнении, о силе искусства, элитарности академической музыки и многом другом.
– Айлен, почему вы решили выступать на конкурсе Чайковского? Ведь вы известный музыкант, у вас плотный гастрольный график, выступления с известными дирижерами и коллективами, успешная сольная карьера…
– Сложный вопрос. До последнего момента я тянул с решением: участвовать – не участвовать? Я много лет не принимал участия ни в каких конкурсах и отвык от такого режима, ведь играть на конкурсах – специфический род деятельности.
С другой стороны, возможно, это мой последний шанс поучаствовать в таком мероприятии. Это невероятно приятно: такое огромное количество людей, интересующихся музыкой, залы переполнены даже на первом туре и у скрипачей, и у пианистов. Приятно быть сопричастным.
Кроме того, есть трансляции. Хорошо, что тебя послушает много людей, если тебе есть что им сказать.
Я помню, что результаты отборочного тура долго не объявляли, и я сомневался, пройду ли его? Все-таки это большой стресс для меня: нужно играть какие-то обязательные вещи, играть одновременно части сонат Баха и каприсы Паганини, это ведь совершенно разные миры. И, конечно, большой стресс, когда тебя сравнивают с кем-то.
– Что вы можете сказать о своих соперниках? Вызывает ли из них кто-то ваше особое уважение?
– Я знаю некоторых из них – прекрасные ребята. Передо мной играл Марк Бушков, например. Сережа Догадин – я знаю его с детства. Но на конкурсе я никого не слушаю, чтобы не накручивать самого себя.
Я отдаю себе отчет в том, что попал в компанию очень хороших скрипачей.
– Что самое важное для участника конкурса? Могли бы вы дать совет: чем удивить жюри?
– Мне кажется, главное на конкурсе – забыть, что это конкурс. Мне доводилось слушать какие-то отборы, сидеть на экзаменах. Нужно понимать, что все, даже члены жюри, хотят услышать хорошую музыку, получить удовольствие.
Я не думаю, что кто-то специально будет судить строго, чтобы «завалить» участника. Я не верю в это. Может, я идеалист?
И на первом, и на втором туре я старался представить, что это просто концерт. С несколько необычной программой, конечно.
Когда люди приходят на конкурсные прослушивания, ищут лишние билеты, пытаются попасть в зал любыми способами, сидят в этих душных залах по восемь часов, уверен, меньше всего они хотят увидеть на сцене неуверенного человека, который нервничает, боится их и стесняется сыграть о чем-то. Это совсем не то, ради чего пришли люди, ради чего работает жюри.
Самое главное – музыка. Конкурсы, экзамены не имеют отношения к тому, чем мы занимаемся. Выступать на сцене, заниматься искусством – это настолько выше всех этих реалий: призы, номера, порядки, каприсы, «попал-не попал»…
Ради чего мы заканчиваем училища, консерватории, сдаем экзамены, играем гаммы, ради чего все эти «согни кисть, опусти локоть»? Это всё средства ради большой цели.
Поэтому главное – не зацикливаться на посторонних вещах, а сосредоточиться на самом главном: на музыке.
Если ты понимаешь силу искусства, понимаешь, для чего оно существует…
– Для чего оно существует? Для чего вы выходите на сцену?
– Для меня важно поделиться с людьми своей любовью к музыке, той радостью, которую я ощущаю от нее. Я не могу без музыки, без искусства. Мне кажется, наша жизнь не имеет смысла без какого-то творческого начала.
Когда я занимаюсь, я получаю невероятную энергию. Мне хочется, чтобы все вокруг почувствовали, насколько это классно. Почувствовали, что это настоящий кайф.
Музыка и живопись – это невербальный язык, в них нет конкретных значений, но тем они и прекрасны. Каждый человек через свой опыт, свои эмоции откликается на то, что он слышит, видит, читает.
Наладить процесс, в котором человек сопереживает, откликается эмоционально – то, ради чего стоит этим делом заниматься.
– Считаете ли вы, что академическая музыка элитарна? Что это искусство «не для всех»?
– В каком-то смысле да. Это высокое искусство, но оно никогда не должно быть снобистским. «Элитарный» и «снобистский» – это разные вещи.
Понятно, что, если мы берем поздние квартеты Бетховена, симфонии Шостаковича, Малера или любую действительно сложную музыку, то даже опытные музыканты не получат от нее удовольствие сразу. Понять, осознать и получить удовольствие от такой музыки действительно сложно. Но это не значит, что ее нельзя играть для неподготовленных людей.
Есть много предрассудков относительно академической музыки. «Сейчас мы придем в консерваторию в пиджаках и галстуках. Надо сидеть ровно и молчать». К элитарности это не имеет никакого отношения.
– Раздражает ли вас, когда публика аплодирует между частями произведения, например?
– Нет. И вообще, если заглянуть в историю, то увидим, что это нормально. Так и должно быть.
Когда у Брукнера была премьера Седьмой симфонии, мало того, что все аплодировали между частями, но медленную часть сразу же бисировали, например.
Если прочитаем письма Моцарта из Парижа, то узнаем, что люди могли аплодировать даже посреди музыки, например, блестяще сыгранному или необычно написанному пассажу. В джазе аплодируют после каждой импровизации.
Мне кажется, если кому-то хочется поаплодировать между частями, ничего страшного в этом нет. Понятно, что есть какая-то метаформа сочинения. Например, в сонате Дебюсси, которую мы только что исполняли, одна часть перетекает в другую, и очень красиво, когда все это звучит без аплодисментов, как одно целое. Но, мне кажется, это уже вопрос того, как вы играете.
– Будет ли публике без объяснений понятно, что аплодировать еще рано?
– Да. Возьмем, например, оперы Генделя. В Англии есть традиция не хлопать между номерами. Я не мог понять, как это возможно? Такие безумные виртуознейшие арии…
Но недавно я был на концерте Уильяма Кристи и его ансамбля Les Arts Florissants – они играли «Семелу» Генделя с невероятным составом, пела Чечилия Бартоли – и удивился: длиннющий акт, больше часа, настолько хорошо был выстроен по форме, даже после самых невероятных арий не было желания аплодировать. Было понятно, что все это – часть одной непрерывной линии, чего-то целого, и сейчас вы находитесь в середине пути. Невероятное ощущение.
То есть, это задача артиста – так выстроить форму, чтобы гигантское сочинение воспринималось как одно целое.
Я помню свои впечатления от выступления Альфреда Бренделя в Санкт-Петербурге – это был его прощальный тур. Он играл сонату Шуберта, и у меня было абсолютно ясное ощущение, что я знаю, в какой точке пути от точки А до точки Б мы сейчас находимся.
Это как будто вы задержали дыхание минут на сорок. У мастеров есть какой-то секрет. А бывает даже так, что произведение уже закончилось, а вы не хотите аплодировать. Потому что вы еще «там».
Но, если вы играете концерт Паганини и после блестящей каденции первой части тишина, это ужасно. Хочется, чтобы эффект был, чтобы зал отозвался. А люди просто считают, что нарушать церемониал нельзя.
Но мы немного ушли от вопроса об элитарности.
Серьезная классическая музыка всегда была в меньшинстве. Но это не значит, что нужно пестовать какую-то элитарность. Нужно быть открытыми.
Например, на Дягилевском фестивале проходят потрясающие концерты: музыку играют в темноте, кто-то сидит на стульях, кто-то лежит на подушках; нет программок, никто не знает, что будут играть. Исполняют музыку, например, Хиндемита, Шарино. И когда у публики нет предубеждения против сложности этой музыки, она намного легче воспринимается.
Обычные неподготовленные люди с большим удовольствием слушают эту музыку. Может быть, не все тонкости им понятны, но отклик невероятный, словно это был бы Моцарт или другая, более простая для восприятия музыка.
– Кстати, о Перми. Вы ведь играете в оркестре Теодора Курентзиса в качестве концертмейстера?
– Не совсем так. Я просто приглашенный артист, я не работаю в Перми. Но бываю там, как и многие другие музыканты, ради каких-то интересных проектов.
– Это ведь необычная практика, когда солист садится в оркестр?
– Возможно, не совсем обычная, но не уникальная. Вероятно, вы знаете, что Цнайдер и Йо-Йо Ма часто в первом отделении играют сольный концерт с оркестром, а во втором часто садятся в оркестр.
И вспомним фестивальный оркестр в Люцерне, который основал Аббадо и в котором играют потрясающие артисты всего мира. То есть, такая практика необычна, но не уникальна.
Ничего зазорного в этом нет, а есть большой кайф. Ну, в самом деле, когда еще у меня будет шанс сыграть симфонию Малера или симфонию Бетховена? Это то, чего солисты лишены. Мы пропускаем какой-то огромный пласт музыки, огромный мир, и это очень интересно и совсем небесполезно.
А уж если при этом ты работаешь с какими-то потрясающими музыкантами… Если я могу, я приезжаю к ним. Но обычно не получается больше двух недель в году. Это какой-то невероятный и очень дорогой мне опыт.
Со многими ребятами, которые там работают, я в близкой дружбе. Люди горят тем, что они делают. Такое горение мало где увидишь. Когда мы с друзьями занимаемся одним делом, можно достичь невероятных вещей.
– Вернемся к вашему выступлению во втором туре? Как вы выбирали программу? Вы взяли любимые произведения или эффектные? Надежные?
– В конкурсной программе есть обязательные произведения, но во втором туре условия немного гибче. Понятно, что на конкурсе надо играть то, что нравится, то, что неплохо получается.
Мы с Лукасом много раз играли «Дивертисмент» Стравинского и всегда с большим удовольствием. И, поскольку мы знали, что будем играть вместе, постарались выстроить программу вокруг него.
Сонату Дебюсси я обожаю, много раз ее исполнял. Сами понимаете, между музыкой Дебюсси и Стравинского есть связь. Ну, а Стравинский и Чайковский – это даже объяснять не нужно.
Что касается Ваксмана, – это пьеса, написанная очень скрипично. Я знал, что мне не нужно будет тратить часы, чтобы держать ее в форме.
На конкурсе ведь главная сложность в чем? Сегодня объявили результаты – а завтра уже надо играть. Важен вопрос планирования. Нужно мыслить стратегически, продумывать заранее, как выстроить программу.
– На какой скрипке вы играете? Вам помогает ваш инструмент?
– Да. Больше помогал бы, если бы был моим, конечно. Это Гваданини, очень хороший инструмент. Я смог получить его недавно, в начале июня. Мне предоставили его только на время конкурса.
К сожалению, таковы реалии жизни струнников. Очень тяжело найти инструмент, который тебе действительно подходит, и чтобы при этом у тебя были средства или спонсоры купить его или взять в аренду.
– У вас замечательный дуэт с Лукасом Генюшасом. Как родилась идея вместе выступать на конкурсе?
– Само собой случилось как-то, Лукас сказал, что он готов помочь. Мы ведь постоянно играем вместе, записали уже два диска. Это было естественно.
Фирма «Мелодия» выпустила CD Айлена Притчина и Лукаса Генюшаса
Другое дело, что большая удача в том, что Лукас оказался свободен в эти дни.
– При подготовке к конкурсу важно ли было для вас чье-то мнение, чтобы вас кто-то послушал, дал замечания? Или вам уже не нужно это?
– Конечно, есть люди, чье мнение мне важно. Понятно, что консерваторию я давно закончил, и во многих вещах чувствую себя достаточно уверенно. У меня есть свои идеи, я точно знаю, почему я хочу сыграть так или иначе, побыстрее или помедленнее.
Но мнение со стороны важно. Конечно, я поиграл моему профессору, Эдуарду Давидовичу Грачу.
Мы, артисты, очень чувствительные люди, остро реагируем на чужое мнение. Нам нравится, когда нас хвалят, не любим, когда не хвалят. Не все, конечно, завидую, тем, у кого не так.
– На конкурсе Чайковского в обязательной программе много произведений этого автора, в том числе его скрипичный концерт. О чем его музыка? Как вы ее понимаете?
– Это абсолютно прекрасная музыка, хотя она и очень заигранная. Порой кажется, что невозможно более ее слушать и исполнять. Но в ней столько красоты и искреннего чувства…
Вообще, Чайковский – очень интересная личность. Если вы читали его письма, дневники, то знаете, что он был потрясающим критиком. Удивительно то, что ему нравилось, и то, что он сам сочинял, – кажется, это совершенно разные люди. Ему нравились, например, Делиб или «Гамлет» Амбруаза Тома, но сам он пишет «Пиковую даму».
Он был невероятно ранимым человеком и многогранной личностью. Ему всегда есть что сказать, но он немного прячется, и в этом чем-то похож на Элгара.
Когда я играю его музыку, даже такие пьесы, как «Вальс-скерцо», в ней столько интимного! Эту линию всегда надо раскрывать.
Конечно, когда идет «русская плясовая» или «имперский Петербург», это все просто и понятно. Но его магия в том, что внутри его музыки есть какой-то нерв и заложена бездна эмоций. Но при этом важно не скатиться в слащавость или банальную лиричность, не сыграть просто красивую музыку. Это тонкий момент и трудная задача.
Беседовала Наталья Шкуратова