Победитель конкурса в Лидсе пианист Алим Бейсембаев — о конкурсном опыте, учебе в Лондоне и самопрезентации.
— Алим, поздравляю вас с победой на таком престижном конкурсе! Вас сейчас, наверное, все поздравляют, хотят пригласить на интервью, организовать концерт, что-то от вас услышать, познакомиться лично.
— Есть немного, да (улыбается).
— Как вам в статусе победителя такого серьезного конкурса?
— Я еще до конца не могу поверить, что это случилось, и очень-очень рад. При этом, появляется много дел и задач, которые нужно решать. Много работы и много ответственности. И нельзя опускать планку.
— Когда прозвучало имя победителя, — и это оказалось ваше имя — внутренний голос ликовал: «Наконец-то, да!»? Или ощущения были ближе к: «Ущипните меня, как поверить, что это случилось со мной?!»
— Я, конечно, мечтал и надеялся на то, что смогу сыграть все произведения, которые готовил. Не могу сказать, что играл на конкурсе без никакой надежды. Было довольно много давления, я не разрешал самому себе ожидать чего-то. Ожидать на конкурсе… не всегда правильно, мне кажется. И когда я выиграл, я не мог в это поверить. Думал, что очень возможно, что я во сне и сейчас проснусь (улыбается).
— Вы победили в Юношеском конкурсе Клиберна и других международных конкурсах, участвовали в конкурсе имени Чайковского, в детстве одержали победу на «Щелкунчике». У вас большой опыт, конкурсный мир вам хорошо знаком. Когда вы только отыграли программу и находитесь за кулисами — в этом моменте реального времени можно понять: да, это похоже на прохождение в полуфинал/финал, это высокий балл? Есть взаимосвязь между внутренним ощущением, как это было, и результатом?
— Я все еще эти моменты изучаю. Есть же пословица: «В чужом глазу соринку видим, в своем — бревна не замечаем». Я про неё никогда не забываю, когда вынужден оценивать для себя свою игру сразу после выступления.
Бывали выступления, где я мог бы подумать: сыграл без ошибок, очень, казалось мне, даже эффектно. Но не всегда это так же смотрелось со стороны. Возможно, я сильно фокусировался на игре правильных нот, не всем эмоционально передал то, что музыка говорит — всякое бывало. Поэтому, как я раньше сказал, я никогда не ожидаю, что должен с таким выступлением пройти.
Иногда реакция публики очень помогает и дает какую-то надежду, успокаивает — если прям видно, что публике понравилось. Конечно, это видно. Но это реакция публики, а не реакция жюри. Жюри — это уже другое. Конечно, случается и лотерея, потому что все субъективно.
— Участию в конкурсе предстоит серьезная подготовка, колоссальная работа: и со стороны участника, и со стороны педагога. И родителей, конечно. И при этом конкурсы во многом — лотерея. Как, в таком случае, вы и ваши педагоги настраиваетесь на конкурс? Как без надежды играть на конкурсе?
— Для публики, для композитора, для себя. Я участвую в конкурсах для самого выступления. И, конечно, надеюсь сыграть все, что я приготовил. Если не готов — не надеюсь (улыбается), но я не выходил бы на конкурс, если бы что-то было совсем не готово.
Наверное, слово «надежда» не совсем подходящее в этой ситуации: без нее играть — желание пропадает, а слишком на нее полагаться тоже не стоит.
Концерты — это очень здорово, но именно на конкурсах в зале сидит публика, которая слушает очень внимательно, с целью понять, что ты хочешь донести, передать — и на конкурсах это чувствуется.
Выступать в полных залах — большая привилегия для меня. Помню, как два года назад выходил на сцену Большого зала Московской консерватории. Это было очень впечатляюще.
XVI Международный конкурс имени Чайковского. Заметки на полях
— Как проходил конкурс в Лидсе? Каковы его программные требования?
— Было подано 250 заявок, из которых отобрали 63. Жюри должно было ездить по всему миру, слушать отобранных участников, но из-за пандемии этого не случилось. Поэтому было организовано прослушивание в студиях с профессиональным оборудованием, камерами, микрофонами.
Чтобы все было честно и все участники оказались в одинаковых условиях, микрофоны должны были находиться на определенной дальности от рояля и т. д. Это вышло довольно удачно, мы все получили наши записи; у этого тура было отдельное жюри. Выбрали 24 участника, и последние три тура прошли в сентябре.
Интересно, что на второй тур мы подавали две программы, каждая — по 40 минут. Выбрали одну. На полуфинал мы отправили две программы по 75 минут, за пару дней до выступления жюри выбрали одну из них. Для финала выбрали один из двух концертов.
Так что это была нелегкая программа, очень масштабный репертуар, в который была включена и камерная музыка. Очень напряженно и довольно требовательно.
— Какой тур или произведение из конкурсной программы далось вам сложнее всего? Возможно, были сомнения: доросли ли вы до этой музыки, сможете ли передать и воплотить замысел композитора?
— Я бы сказал, второй тур, 32-я соната Бетховена. Это, конечно, одна из глубочайших пьес в фортепианном репертуаре, с ней люди растут и растут. В ней нет конца. И создать впечатление в этой музыке довольно сложно, мне кажется. Но по словам некоторых зрителей, конечно, не всех, они были впечатлены (улыбается).
Эта музыка мне близка, и я выставил ее на конкурс, осознавая некоторые риски. И все равно я ее очень люблю и хотел сыграть для полного зала, для публики.
— Если говорить о Бетховене — есть ли у вас фавориты в исполнении этого композитора? Чьи интерпретации сонат Бетховена вам особенно близки? Или, наоборот, не близки, но открывают для вас что-то новое и ценное?
— Конечно, каждый пианист исполняет по-разному, у каждого — свой темперамент, свой стиль. Некоторые пианисты, для моего вкуса, играют убедительнее остальных.
В поздних сонатах, мне кажется, есть чему восхититься в выступлениях Рихтера и Баренбойма. Очень мне нравится молодой пианист Игорь Левит, который записал все 32 сонаты Бетховена. Андрас Шифф — один из моих любимых пианистов.
— Читая вашу биографию, узнаешь часто встречающуюся историю талантливого музыканта из СНГ: родился в Казахстане, поступил в ЦМШ, дальше — Королевский колледж музыки в Лондоне. К таким биографиям мы привыкли, хотя и понимаем, что только на бумаге это легко читается, а в жизни было не так просто. Наверняка переезды, отрыв от дома, смена педагогов и стран дались вам непросто. Поделитесь, пожалуйста, как это было.
— Я был маленьким наивным мальчиком, мне кажется. Наверное, с какой-то частью таланта, немножко (улыбается).
Когда меня приняли в ЦМШ, я очень радовался, потому что это одна из сильнейших школ мира. Через два года нам рассказали про Purcell School в Лондоне. Все-таки Лондон — один из пиков мира, и мы с родителями подумали: почему бы нет, если такая возможность выпадает.
В 12 лет я стал учиться в Лондоне, жил там в интернате, родители остались в Казахстане. Да, поначалу было непросто, учил язык. И довольно быстро привык. Мне кажется, все было к лучшему.
— Ваши родители — музыканты?
— Нет, я единственный сын и единственный музыкант в семье.
— В интервью с вами и вашими родителями, которое было снято после победы на «Щелкунчике», ваша мама очень интересно рассказывала о вас, говорила, что вы не должны сидеть дома, что вам нужно развиваться дальше. И очень трогательные слова: «Он должен распахнуть крылья». Вы почувствовали, что распахнули крылья? Что что-то можете, что все это было не зря?
— Во время обучения в ЦМШ я победил на «Щелкунчике», было довольно много внимания. И ничего этого не стало, когда я переехал в Лондон, там об этом никто ничего не знал. В моей жизни был новый чистый лист. Это очень интересно, и, мне кажется, это было очень хорошо и полезно для меня: изучить новое место, новый менталитет.
Конечно, в Англии жизнь другая совсем, люди другие. Кто-то может сказать, что там меньше дисциплины, дети любят изучать несколько инструментов одновременно — но больше радости жизни. Мне кажется, это позволило мне найти баланс между всеми сферами жизни.
С двенадцати лет я стал учиться в Лондоне. Возникали мысли: продолжу я заниматься на фортепиано или нет. Но с малых лет со мной осталась любовь к музыке, и я бы, наверное, никогда не позволил случиться нашему расставанию. Да и потом у меня были конкурсы, победы — в 16-17 лет и, конечно, сейчас (улыбается). Я очень-очень рад, и теперь буду работать над карьерой.
— У вас есть все карты: несколько фортепианных школ, опыт педагогов, представителей разных фортепианных школ. Вы счастливый человек, счастливый музыкант.
— В 14 лет я перешел к своему преподавателю Тессе Николсон, которая с тех пор многому меня научила — и в плане музыки, и в человеческом отношении. Она повлияла на то, как я вырос. Но, конечно, больше всего она повлияла на меня в музыкальном отношении.
Мой педагог дала мне мотивацию ценить музыку с правильной точки зрения, любить ее. Тесса очень помогла с этим раскрытием. Я ей очень благодарен.
— Вы сказали, что сейчас, после победы на конкурсе в Лидсе, где у вас, кроме первой премии, еще и значительные специальные призы, — вы хотите заняться карьерой. Карьеры каких пианистов вас вдохновляют? Чьи примеры вам бы хотелось соотносить с собственным развитием?
— Я, конечно бы, мечтал… — но это произойдет не в следующие десять лет, может, лет через двадцать или тридцать… Когда я смотрю на таких пианистов как Андрас Шифф и Ричард Гуд. Соколов.
Конечно, это прекрасно — играть столько концертов, сколько хочешь. Я очень люблю выступать, люблю концерты, но иметь контроль своей карьеры — это было бы прекрасно. Это не случится очень быстро, наверное, до этого еще долго.
Еще я бы хотел передавать свои знания — возможно, преподавать. Это также приносило бы мне удовольствие.
— Профессия классического музыканта сегодня включает в себя менеджмент, активные социальные сети. Подачу себя, презентацию. Вы уже ощущаете это на себе?
— Да, конечно. Мой телефон разрывался с момента оглашения результатов. Помню, я стоял на сцене во время объявления первого приза, а телефон в кармане все время вибрировал: кому я нужен в такое время? (смеется). Это все были сообщения. Чувствую ли я нагрузку…
— ..и то, что менеджмент, самопрезентация — важная часть профессии. Маленький, но очень значимый ее процент. Я ведь не ошибаюсь, предполагая это?
— Мне кажется, вы правы. Нужно иметь какой-то presence, присутствие в социальных сетях, мне это кажется довольно важным. Но и не нужно перегибать палку, потому что можно переусердствовать.
Хотя, не знаю, возможно ли переусердствовать — для кого как. Я имел в виду, что давать информацию о своих концертах, давать людям знать, что ты активен — это очень важно. Но если это занимает бóльшую часть, и имеет приоритет над самим искусством — я бы сказал, что в этом есть какая-то опасность.
Вообще, мне кажется очень важным во всем найти баланс — и в жизни, и в творчестве. Во всем.
— Возможно, вам уже поступили предложения о записи сольного диска, но если и нет, интересно узнать: какие сочинения вам бы хотелось записать, будь у вас такая возможность?
— Речь об этом идет. У меня вышел диск с конкурсными исполнениями, который можно послушать на Apple и Spotify. В диск вошли сочинения Скарлатти, Равеля и Лигети. Диск вышел на лейбле Warner Classics, очень большая честь для меня.
Что бы я хотел записать? Не знаю, могу ли я ответить на этот вопрос — это как сказать, кто твой любимый композитор, какие твои любимые произведения. Записать я хочу много чего, однозначно могу ответить, что всегда мечтал записать концерт с хорошим оркестром. Было бы шикарно.
— Люблю спрашивать у пианистов, к какому композитору они бы обратились, будь у них возможность заказать произведение, которое будет написано специально для них. К кому бы обратились вы?
— Чтобы композитор написал для меня произведение, я должен для него что-то значить. И если значу для него очень мало — наверное, и произведение будет иметь меньше смысла тоже. Но если бы я был близким другом Шопена… не отказался бы от подарка дорогого Шопена.
— Алим, какая вы тональность?
— Интересно… Я бы сказал, какой-нибудь мажор… Ля-бемоль мажор в малой басовой октаве. Довольно теплая тональность — возможно, я бы хотел представить себя таким.
Мне приходит в голову побочная тема первой части Аппассионаты, эту мелодию я бы хотел ассоциировать с собой, одно из ее качеств я хотел бы видеть в себе. Теплоту.
Беседовала Татьяна Плющай