Cергей Мусаелян – пианист, Заслуженный артист России, Президент Фонда развития фортепианного искусства имени Я.Флиера. В этом году замечательному музыканту, одному из ярких представителей флиеровской школы, исполнится 70 лет.
— Сергей Александрович! Ваша мама – Элеонора Богдановна Мусаелян долгие годы преподавала фортепиано в ЦМШ, и считалась одним из лучших педагогов. Известно, что вы закончили эту школу. Расскажите про своих учителей…
— Начну с того, что в ЦМШ я поступил в шесть лет, и сразу пошел в первый класс. Однако с самого начала со мной произошел курьезный случай. Я плохо читал, и учительница попросила меня прочесть по букварю слово «сало». Я разложил по буквам это слово С..А..Л..О, но когда меня попросили соединить буквы в слово, то почему-то получилось «сахар».
Зоя Николаевна – наш классный руководитель – предложила моей маме начать учебу с подготовительной группы, что и было сделано.
На следующий год я уже вновь поступил в первый класс, и по фортепиано попал к замечательному педагогу – Анаиде Степановне Сумбатян, которая была маминой подругой. У нее я проучился три года, однако затем мама решила меня перевести к другому педагогу, поскольку я был малоуправляемый и своевольный ученик, любивший играть что хочу и как хочу.
Следующим моим педагогом стала Тамара Александровна Бобович – прекрасный педагог, действительно строгая и требовательная дама, которую я даже поначалу боялся. Однако через пару лет все вернулось на круги своя, и мама, от греха подальше, забрала меня в свой класс, где я окончательно распустился (смеется).
Поскольку это была моя мама, то я играл все, что мне вздумается. Так, на одном из зачетов – это был шестой класс – я сыграл «Мефисто-вальс» Листа и Седьмую сонату Прокофьева. Мама была в ужасе, ибо я не проходил с ней эти вещи. Более того, ей пришлось оправдываться перед другими педагогами, объяснять ситуацию…
Наконец, последние два года занятий я провел в классе Евгения Михайловича Тимакина. Именно у Тимакина и произошел перелом в моей учебе.
Евгений Михайлович сумел не просто меня организовать, но и полностью перестроить. То есть, поначалу я пытался играть «в свою игру» – иначе говоря, играл ярко, темпераментно, но все небрежно и «крупным помолом». Однако через короткий промежуток времени стало ясно, что с Евгением Михайловичем никакая халтура не пройдет.
— Чем Тимакин отличался от других педагогов?
— У него была строго продуманная система занятий, в отличие от других педагогов, зачастую делавших свои замечания спонтанно, исходя из своего прежнего опыта.
Второй момент – потрясающие уши, которые невозможно было обмануть. И наконец, Тимакин досконально владел технологией игры, и давал ясные технологические советы. Не просто, как другие педагоги зачастую говорили – что нужно сделать, а предлагал и показывал множество приемов и способов, как именно добиться нужного результата. Забегая вперед, скажу, что и в консерватории был такой педагог, знавший технологические аспекты игры и тщательнейшим образом занимавшийся ими Я имею в виду Самвела Алумяна.
— Какой репертуар вы прошли, занимаясь с Тимакиным?
— За два года занятий я многое успел пройти с Евгением Михайловичем. Помимо собственно академической программы – Баха, сонат Моцарта и Бетховена, уже в девятом классе сыграл Третий концерт Рахманинова, позже выучил Сонату Листа, оба опуса этюдов Шопена, «Петрушку» Стравинского,
— Но ведь в 50-60 годы музыка Стравинского была под негласным запретом. А «Петрушку», кроме Гилельса, кажется, вообще никто не играл…
— Да, с «Петрушкой» получилcя казус. Тимакин сразу признался, что никогда не видел нот и не знает толком эту музыку. На самом деле, в 1966 году на втором туре конкурса Чайковского, американец Миша Дихтер замечательно ее исполнил. Можно сказать, открыл для меня Стравинского.
Конечно, играл Гилельс, но в основном на бис первую пьесу – «Русскую». Кажется, играл Арнольд Каплан…Но именно Дихтер дал мне какой-то толчок, и возможно я был первым, кто в ЦМШ сыграл эту вещь. И в консерваторию с ней поступал.
— По поводу Этюдов Шопена. Вы сыграли оба опуса в концерте?
— Нет, тогда просто выучил. Впоследствии дважды выносил их на сцену. Но произошло это уже в зрелом возрасте. Первый раз – на концерте в Киеве. Как сейчас помню, в первом отделении сыграл 24 Этюда, а во втором – 24 Прелюдии. Вот такая была программа.
— Поступая в консерваторию, вы целеноправленно шли в класс Якова Владимировича Флиера?
— Дело в том, что моя мама и Яков Владимирович в свое время занимались у Игумнова. Мама всегда говорила, что если поступать в консерваторию – то только к Флиеру. Однако когда я сдал экзамены и поступил, то оказалось, что у Якова Владимировича нет мест, а мама просто забыла с ним поговорить на эту тему заранее.
Таким образом, первый год я прозанимался у Глеба Борисовича Аксельрода – блестящего пианиста, ученика Григория Гинзбурга, и потрясающего человека. Он очень детально со мной занимался, подготовил к парижскому конкурсу. Я вспоминаю о нем с большой теплотой. Ну а на втором курсе перешел к Флиеру.
Можно сказать, что Яков Владимирович был моим кумиром. Не только в музыкантском плане, но и человеческом. Мне в нем нравилось все: как он курит, как одевается, как говорит, как мыслит…В общем – ярчайшая личность, артист божей милостью. Я даже взял два академических отпуска, ради того, что подольше пробыть в его классе.
— Провокационный вопрос. Можно ли сопоставить игру Флиера с игрой Гилельса, хотя бы, молодые годы… Это, на ваш взгляд, музыканты одного масштаба?
— Абсолютно. Они и на конкурсы одни и те же ездили. Побеждали…Дружили, но скорее, эдакие друзья-соперники. И в исполнительстве, и в жизни Флиер был более романтичен, Гилельс – более сдержан.
— Флиеровский класс в середине 70-х был буквально переполнен талантами.
Вот что Андрей Гаврилов в своей книге «Чайник, Фира и Андрей» написал о своем однокласснике Михаиле Фаермане: «…этот великолепный пианист уже в юные годы достиг уровня Гилельса, только с еще большими техническими возможностями». Вы можете прокомментировать эту цитату?
— Лучше расскажу от себя. Я знал Фаермана еще со времен ЦМШ. У него действительно были феноменальные руки от природы. «Блуждающие огни» Листа, обе тетради Вариаций на тему Паганини давались ему с поразительной легкостью. И даже сам Флиер, будучи большим виртуозом, говорил, что он не может понять, как Миша достигает такой свободы и легкости.
По своему складу Фаерман был скорее пианист стихийного дарования. Его победа на конкурсе имени Королевы Елизаветы в Брюсселе была бесспорной. Вернувшись в Москву, через какое-то время время Михаил эмигрировал в Бельгию. С той поры и поныне – он профессор Брюссельской консерватории.
— Тем не менее, гениально одаренный Фаерман не стал мировой знаменитостью. Кажется, ни разу не приехал в Россию, и тому же, как я помню, даже не играл на фестивале памяти Флиера в Москве, в 2012 году…
— Я поостерегся бы говорить о гениальности применительно к Фаерману. Определение «гениальность» вошло в обиход флиеровского класса с появлением Плетнева.
Что касается выступления Фаермана на юбилейных концертах, то здесь произошла следующая история. Я как организатор мероприятия, заранее позвонил Михаилу. Объяснил, что есть двадцать минут на игру в Малом зале консерватории. Это среднее время одного участника для сольного номера. Фаерман согласился, но при этом заявил, что будет играть Первый концерт Рахманинова. Когда я повторно объяснил ситуацию, то получил тот же ответ. На этом наше общение прекратилось. Признаюсь, было грустно…
— Плавно переходим к Михаилу Васильевичу Плетневу…
— Для меня он просто Миша, которого я знаю с детства, хотя между нами разница в возрасте в семь лет. Когда я заканчивал ЦМШ, он уже учился у Тимакина.
Естественно, обучаясь у одного педагога – а позже и у Флиера – мы все общались друг с другом. Когда Тимакин был в отъездах, или болел – Миша занимался с моей мамой, у нас дома…В консерватории он выделялся не только своими феноменальными пианистическими способностями, но и широтой интересов.
Мало кто знает, что Миша самостоятельно учил иностранные языки. На овладение практически любым языком ему требовалось два-три месяца. Причем, учил их по какой-то своей системе. Сколько он знает языков? Думаю, не меньше десяти.
Михаил Плетнев: “Люблю океан. Особенно шторм. Жаль, редко в него попадаю”
— Многие говорят о замкнутости, холодности, даже жесткости его натуры…
— Возможно, с незнакомыми людьми эти моменты имеют место. Но я знаю Плетнева много лет, и могу сказать, что у него потрясающее чувство юмора, он интересный собеседник, необыкновенный рассказчик. Миша прост в общении, я никогда не замечал за ним высокомерия.
В 2012 году играл с ним и его оркестром Третий концерт Рахманинова в БЗК. Мы до сих пор остаемся друзьями.
И вдогонку. Говоря о Плетневе сегодня, не могу не отметить один факт: именно на его деньги был построен концертный зал в музее-усадьбе Рахманинова в Ивановке.
— Возвращаюсь к вашей биографии. После окончания консерватории вы поступили в аспирантуру к Борису Моисеевичу Берлину, в те годы преподававшему в Институте Гнесиных…C чем был связан подобный выбор?
— Флиер скоропостижно ушел из жизни в 1977 году. Я же хотел продолжить обучение у крупного педагога именно игумновской школы. Таковым на тот момент оказался Берлин, преподававший в Гнесинском институте.
— К сожалению, сегодня Берлин – почти забытая фигура. Не уверен, что консерваторская молодежь вообще знает эту фамилию…
— Борис Моисеевич был не просто уникальным педагогом, но, пожалуй, самой необычной личностью, невероятно самобытной во всех отношениях. Ученик и ассистент Игумнова, по рассказам мамы, в молодости он был выдающимся пианистом, но его карьеру остановила болезнь рук. Если Флиеру после длительного перерыва удалось восстановить руки, то с Берлиным, увы, это не произошло, и он целиком погрузился в педагогику.
То, что Берлин слышал в нотном тексте – не слышал никто! Я могу провести аналогию с Гульдом, чье исполнение зачастую переворачивает твое представление о сочинении.
Берлин со своими учениками занимался не только как музыкант, но и как педагог – наставник. Я бы даже сказал, наставник по жизни. Обсуждение книг, совместный просмотр фильмов, домашние посиделки с щедро накрытым столом и разговорами обо всем, которые начинались ранним вечером и порой заканчивались за полночь – все это, конечно, незабываемо.
— Незадолго до войны в консерваторский класс Берлина поступил Арно Бабаджанян, уже в эвакуации продолживший свое обучение у Игумнова. Только сейчас, с появившимися в Сети записями, становится понятен его пианистический дар…Вы были знакомы с ним?
— Мы дружили семьями. С Арно связана одна забавная история. Специально к конкурсу Чайковского (1966 год) он написал обязательное произведение «Поэма», которую исполняли конкурсанты, прошедшие на второй тур. Ноты были только у них.
Я постоянно ходил на второй тур, слушал эту пьесу, и в какой-то момент, придя домой решил начать ее разучивать по слуху. Кончилось тем, что мама позвонила Арно, и мы пошли к нему в гости, где я и сыграл его сочинение.
Мне был задан вопрос, откуда я взял ноты? Я честно сказал, что выучил все по слуху. Бабаджанян был поражен, но отметил, что в некоторых местах я все же играл свою пьесу, а не «Поэму». После этого, он подарил мне ноты с дарственной надписью, и, усмехнувшись, заметил, что может быть, его вариант мне понравится больше (cмеется).
Как пианист, Бабаджанян был действительно исключительной фигурой. Могу рассказать интересную историю. В доме творчества композиторов в Рузе, на спор, Арно и один на тот момент известный концертирующий пианист решили посостязаться в исполнении бетховенской «Аппассионаты». Кто лучший – должны были определить отдыхающие там музыканты. На подготовку отводилось две недели.
Пианист занимался помногу часов, а Бабаджанян почти не подходил к роялю, наслаждаясь отдыхом и природой. В назначенный день собралась публика. Первым играл пианист, а затем – Арно. Но судить игру собравшимся слушателям не пришлось, поскольку после выступления Бабаджаняна, соперник дружески протянул ему руку, публично признав свое поражение.
— В вашей карьере большую роль сыграл Святослав Рихтер. Как это произошло?
— Да, безусловно, Рихтер сыграл огромную роль в моей карьере. Но вначале я упомяну директора Союзконцерта Коннову Полину Никифоровну. Благодаря ей я с 15-16 лет начал концертировать по Союзу. Именно она включала меня в престижные фестивали. К примеру, был такой фестиваль «Крымские зори» в Ялте, куда я ездил на протяжении десяти лет подряд.
С Рихтером произошла довольно странная история. Мама дружила с ним, но никогда про меня не рассказывала. Через Нину Дорлиак, к Святославу Теофиловичу попала моя кассета. Прослушав ее, Рихтер позвонил маме и устроил ей разнос, на тему, как она могла скрывать меня…В общем, ему понравилась моя игра, и через короткое время, с его подачи, руководство Госконцерта обратило на меня внимание. Мне уже было сорок лет, и первые зарубежные гастроли состоялись в Югославии.
Наконец, был еще один человек – финский журналист, музыкальный критик Сеппо Хейкинхеймо, который благодаря своим связям, помог мне с концертами в Финляндии и Скандинавии.
— Вы – главный герой документального фильма «Пианизм», который снял Иван Твердовский – один из интереснейших молодых режиссеров. Фильм, на мой взгляд, пронзительный, и в чем-то безысходный. А какова предыстория его создания?
— Я был хорошо знаком с Иваном Твердовским – старшим – кинодокументалистом и продюссером. Ну и Ваня все время крутился рядом…Повзрослев, заканчивая ВГИК в мастерской Алексея Учителя, он снял свою дипломную работу – короткий фильм обо мне, а позже уже полнометражный. Иван действительно хорошо знал меня изнутри, знал «фактуру», скажем так. Насчет безысходности, не знаю, что вам ответить. Какая жизнь – такой и фильм.
— Для меня один из запоминающихся моментов фильма – ваша репетиция с Ашкенази музыки Шостаковича. Миниатюрная симфоническая поэма с солирующим роялем…
— Владимир Ашкенази решил организовать международный фестиваль – «Музыка и террор», и мы сыграли в БЗК труднейший и редко исполняемый опус Шостаковича «Штурм Красной Горки». Помню, я даже слегка загрустил, когда впервые увидел ноты.
Музыка написана к фильму М.Чиаурели «Незабываемый 1919-й год», а Красная Горка – это форт Кронштадтской крепости, оплот восставших против Советской власти матросов.
— Действительно, грандиозная и почти не исполняемая великая музыка. Но тут возникает вопрос. Как известно, Сталин подавил Кронштадский мятеж. Дмитрий Шостакович, иллюстрировав эпизод фильма, не мог не знать этот факт…
— Я бы не идеологизировал этот момент. Представьте ситуацию – на дворе 51-год и Шостаковичу поступает заказ на музыку к культовому фильму. По сути приказ, ибо в сталинские времена иначе и быть не могло.
Для Шостаковича, разумеется, не было ничего важнее в жизни, кроме творчества. Откажись он от предложения – в лучшим случае мог, бы быть «закрыт» как композитор. Мне кажется, что здесь даже нет предмета для обсуждения, и тем более осуждения.
Дмитрий Шостакович: «Самое дорогое в человеке – добро, любовь, совесть»
— В Сети есть видео, где вы дирижируете «Маленькой ночной серенадой» Моцарта. Дирижирование – ваше хобби?
— Это фрагмент юбилейного концерта, почти десятилетней давности, где помимо «Маленькой ночной серенады», я играл и дирижировал моцартовским концертом A-dur (№12), а во втором отделении мы исполнили 40-ю Симфонию.
Интерес к дирижированию у меня давний. В свое время Гергиев вывел меня на Илью Александровича Мусина – известнейшего педагога – дирижера ленинградской школы, и какое-то время я специально ездил в Ленинград к нему на занятия. Кроме того, несколько раз консультировался у Геннадия Николаевича Рождественского. А главное – я тщательно проштудировал всю литературу по этому предмету.
«Он был для нас всем». Портрет Ильи Мусина, рассказанный его учениками
Дирижерский опыт у меня скромный. Несколько раз вставал за пульт камерных оркестров, когда преподавал в Америке, в Греции один раз продирижировал Пятой симфонией Бетховена и «Шехерезадой» Римского-Корсакова. Ну и три концерта с Крымским симфоническим оркестром.
— Если взять за точку отсчета 50-60-е годы прошлого столетия, то, на ваш взгляд, – какие тенденции можно отметить в сегодняшнем концертном исполнительстве? Что произошло с пианистическим искусством за это время? Как изменились отношения «исполнитель – слушатель»?
— За последние десятилетия общий пианистический уровень невероятно вырос. Появилось множество первоклассных виртуозов. Однако я замечаю «инкубаторскую» тенденцию по выведению высокооснащенных ремесленников, назовем ее так. Если раньше стремились прежде всего воспитать пианиста-личность, да и на сцену пробивались личности, то ныне иная ситуация.
Борис Блох: “Я приехал, чтобы услышать молодых пианистов и понять, что они делают лучше меня”
Сейчас менеджмент во многом диктует условия, и на первое место выходит исполнительская стабильность. Современный менеджер вряд ли мог бы работать с таким пианистом, каким был, к примеру, Софроницкий. Владимир Владимирович, как известно, мог просто прервать концерт, а в отдельных случаях его отменить – не было настроения выходить на сцену. Либо весь концерт шел «под рояль», а бисы были гениальны.
Неординарная артистическая личность – это всегда сложность, непредсказуемость, тонкость нервной организации и т. п. С таким музыкантом неудобно работать.
Сегодня нет нацеленности на «высокое искусство», ибо от исполнителя первым делом требуется стабильный, сбалансированный и качественный «продукт» на выходе. Этого достаточно, чтобы в финансовом смысле все были удовлетворены.
Должен заметить, что и публика во всем мире сейчас иная, нежели прежде. Ее постепенно развратили. Раньше люди шли в зал за определенной духовной подпиткой, сильными эмоциями. Ныне концерт для большинства слушателей – это прежде всего отдых, развлечение, незатейливый досуг. И от музыканта ждут красивой, техничной, безошибочной игры.
— Вечный вопрос в искусстве – важнее «что» или «как»? Применительно к нашему разговору – содержание или форма, точнее, упаковка. В наше время, вероятно, важнее «как»?
— На самом деле, в пианистическом искусстве, шире – исполнительском, важно не «что» и «как», а «кто»! Повторюсь еще раз, важна личность. К сожалению, современная педагогика на Западе нацелена прежде всего на формально точное прочтение авторского текста. А вот то, что спрятано между нот, постижение глубинного смысла сочинения – эти вопросы для многих педагогов отходят на второй план. Повсеместно процветает «школярство», но ведь музыка – это разговор с Богом.
— Коснусь последней вашей реплики. Были ли моменты, когда находясь на сцене, вы переживали какие-то необычные состояния…
— Были и неоднократно. Нет, я не впадал в транс, но это, безусловно, особое состояние, в котором время несколько искажено и ощущается иначе, чем в обычной жизни.
Однако для вхождение в этот поток необходимы два условия. Первое – рояль, который отзывается на твои прикосновения, и в целом соответствует поставленным тобой задачам. И второе, не менее важное – соответствующий зал, как с акустической точки зрения, так и по уровню слушательской аудитории. Для меня такой сценой является Большой зал московской консерватории. Идеальное, «намоленное» место для выступления!
— Ваше самое сильное впечатление как слушателя? Не запись, а живой концерт…
— Если мы говорим о пианистах, то это концерт Аркадия Володося в Международном доме музыки. Володось играл Сонаты Шуберта и собственные транскрипции. В каком-то смысле, это была совершенная игра, но главное – как достигается подобное, по всем параметрам, совершенство – мне не понятно.
— В Киеве проходил конкурс Горовица, в Одессе – Гилельса. Не возникала ли идея проведения конкурса имени Флиера в Москве?
— Идея не просто существует, но уже потихоньку претворяется в жизнь. Конкурс должен пройти в 2022 году, в год 110-летия со дня рождения Флиера. Как известно, многие воспитанники Якова Владимировича уже давно и успешно преподают в консерваториях Европы и Америки. Важнейшая цель – в рамках конкурса дать возможность молодым пианистам пообщаться с мэтрами флиеровской школы.
На сегодняшний момент инициатива получила поддержку за стороны фирмы «Ямаха», Московской консерватории…Однако нам необходим Президентский грант, и с этим пока проблема.
— Чем вы занимались в последнее время?
— Cейчас почти закончил книгу, это мемуарный жанр. В ней три части: первая чисто биографическая, вторая – расшифровка моих бесед с писателем, историком, маркетологом и просто другом Николасом Коро, и третья – советы пианистам, в том числе «десять заповедей от «Мусы» (смеется). Плюс множество фотографий и мои рисунки.
— Ожидается ли ваш юбилейный концерт в Москве?
— Очень хочется надеяться, что такой концерт состоится. Те, от кого он зависит, не отказывают, но и не дают никаких гарантий.
Беседовал Александр Гушанский