Пианист Владимир Ашкенази — о русском менталитете, дирижировании и друзьях-музыкантах.
https://www.youtube.com/watch?v=GL9vTB9Husw
Педагоги. Русская школа
Что мне дали мои педагоги? (Владимир Ашкенази учился у Анаиды Сумбатьян в ЦМШ, в Московской консерватории — у Льва Оборина и Бориса Землянского (его ассистента) — прим.ред.). На этот вопрос очень трудно отвечать.
Конечно, если вы становитесь музыкантом в какой-то определенной атмосфере, — очевидно, эта атмосфера оказывает огромное влияние на становление вашего музыкального мышления — это правда. Но мне всегда говорили: «Вы должны быть музыкантом мира» — я стараюсь относиться к музыке именно так. Поскольку я родился в России, — я русский человек, но это не значит, что я должен все играть так, как понимают музыку в России.
Я считаю, что я должен играть музыку так, как она должна быть понята в смысле того, что композитор хотел сказать, в смысле всего отношения мира к музыке, а не только так, как ее понимают в России.
Урок Рождественского
На оркестровые концерты я ходил все время, иногда — 5 раз в неделю, поэтому я был знаком с колоссальным репертуаром симфонической музыки. Такие пианисты, Рихтер или Гилельс — конечно, я ходил на их концерты, но они играли, как оркестр. И когда один из моих друзей — знаменитый замечательный дирижер Геннадий Рождественский увидел, что я все время хожу на концерты, — и на его концерты — он говорит:
— Ты так любишь симфоническую музыку.
— Да.
— Так может, ты хочешь дирижировать?
— Я об этом никогда не думал.
— Приходи ко мне домой.
Я пришел к нему домой, он протянул ноты — по-моему, это была какая-то симфония Чайковского — и говорит:
— Я буду играть на рояле, а ты мне дирижируй.
— Я не знаю, как дирижировать.
— Раз — здесь, два— здесь, три, четыре.
Я что-то такое делал, Рождественский сказал: «Конечно, ты не знаешь, как дирижировать, но у тебя есть что-то музыкальное, что доходит и до меня. Значит, ты мог бы стать дирижером».
О религии
Моя мать была православная, отец — еврей. Я был крещен в православной церкви, когда мне было 8 лет. Я помню, как меня крестили в церкви, и священника я помню.
Не могу сказать, чтобы я ходил в церковь и вел какую-то линию православную, нет. У меня для этого нет ни времени, ни особенного сильного желания.
То, что православие было в России, очевидно повлияло на мой менталитет тоже. То, что я был рожден в России и рос как российский музыкант, помогает мне понимать русскую музыку.
Но я очень надеюсь, это не значит, что я не могу играть Бетховена или Дебюсси (смеется).
Первые дирижерские опыты
Отец моей жены был музыкантом — и дирижером, и пианистом. У него был небольшой оркестр в одном из пригородов Лондона. И когда он понял, что я очень люблю оркестровую и симфоническую музыку, он сказал — пойди подирижируй моим оркестром.
— Я не знаю, как.
— Я тебе помогу. Я тебе покажу, что делать.
Я немного продирижировал на какой-то репетиции — конечно, довольно плохо, и они мне сказали: «Тебе нужен опыт, но нам так понравилось то, что ты хочешь выразить, нам было, в общем, понятно, — если не очень точно, но понятно — что вы делали. Так что приходите еще. Старайтесь дирижировать, потому что у вас это в крови».
Рахманинов
Рахманинов для меня всегда был очень близок. Когда я слышал или играл Рахманинова, я всегда чувствовал, что я принадлежу этой музыке.
Сергей Прокофьев: «Воздух чужбины не возбуждает во мне вдохновения»
Как на него повлиял переезд в Америку? Он остался русским композитором. На него, очевидно, оказало влияние то, что он слышал вокруг себя, гораздо более явно, чем в России, западная музыка была все время вокруг него. Очевидно, иногда это оказывало на него влияние в гармоническом смысле — но не в духовном.
Третья симфония имеет очень мало общего со Второй. Вторая — очень русская. Третья — она уже на каком-то другом уровне. Я не считаю, что она на более низком уровне, чем Вторая, но это совсем другое мышление. Рахманинов вбирал в себя то, что не мог вобрать, если бы остался в России.
Счастье по-русски
Русские почему-то никогда не были особенно огромными оптимистами — в их поведении, в их выразительности. По-моему, относились к жизни, как к очень важному событию — в их понимании того, почему люди живут, почему люди вообще существуют. И что такое судьба, и что такое наши духовные начинания. Это довольно сложный вопрос, даже философы затрудняются на него ответить.
Счастье по-русски — это очень сильное понятие. По-русски «счастье», «счастливый» — это уже почти философское значение. Так, чтобы человек был в хорошем настроении, для этого подходит слово «happy». Такой музыки довольно много и у Чайковского, и у Рахманинова, и у Глинки — у многих композиторов. «Happy» не в философском смысле, а «happy» — приятно жить. Такой музыки у русских композиторов довольно много.
Итцхак Перлман
Было очень приятно с ним играть, замечательно. Было очень легко обсуждать нашу интерпретацию, он мог меня критиковать, я мог критиковать его. Было очень приятно работать, потому что мы были друзьями — и мы остались друзьями до сегодняшнего времени.
Линн Харрелл
Когда мы записали с Ицхаком несколько сонат, мы подумали: почему бы нам не записывать трио? А кого же мы пригласим?
Ицхак спросил, знаю ли я Линна Харрелла. Я ответил, что не очень знаю, но, по-моему, он хороший — давай пригласим его.
Линн еще не был знаменитым тогда. Мы его пригласили — он был немножко удивлен и доволен. Было очень приятно играть, замечательно. Он чудный человек.
Концерты или записи?
Это невозможно определить. Это музыка, вы делаете музыку: играете ли вы, дирижируете или записываете. Я записывался, потому что такая жизнь сейчас. По крайней мере до сегодняшнего дня записи были важны.
Сейчас, по-моему, все что-то меняется, а в каком смысле, в каком направлении — трудно сказать. Столько записей! Столько людей записало столько музыки, что иногда компании говорят: «Нам это все не нужно, это было записано сто раз».
Очевидно, возникла проблема для музыкантов настоящего времени, я не знаю, как она будет решена. Но записи очень важны для колоссального количества людей, которые иногда не могут ходить на концерты и которые, приобретая эти записи и пластинки, растут духовно, растут в плане понимания музыки — это очень важно.
Любовь
Мне повезло. Сколько мы уже женаты… 58 лет почти. Она слышала все, что я играл или дирижировал — все. У нее абсолютный слух, замечательная память, она мне помогает в такой степени, что я не был бы таким хорошим музыкантом без ее присутствия, без ее помощи — абсолютно.
Я надеюсь, что я мог что-то делать, но на таком высоком уровне, на котором я делал последние десятилетия, — она мне помогла так, что даже трудно найти слова для этого.
История: когда 17-ти летний Владимир Ашкенази играл на конкурсе Шопена, в жюри был педагог девочки, которая жила в Лондоне, девочке было 12 лет. Возвратившись в Лондон, педагог рассказал ученице, что на конкурсе был потрясающий русский пианист.
Девочка подросла и приехала в Москву на стажировку в консерваторию, где узнала Владимира — того самого пианиста, о котором рассказывал педагог. На тот момент Владимир уже был знаменитым пианистом.
Я помню, что это было как-то особенно естественно, без всяких осложнений. Помню, что мне нравилось, как она себя вела с профессором Обориным — это мой профессор. Я просто с ней один раз прошел по нашей улице Герцена до того места, где она остановилась. И все было очень естественно, довольно просто. Мы общались на английском — я уже бывал за границей, бывал в Америке. Мой английский был, конечно, проблематичным, очень многих слов я не знал. Но я как-то мог сказать то, что я хотел сказать.
Она начала учить русский язык немножко, но это не очень помогло, потому что по-английски она, конечно, все понимала гораздо лучше. Я очень часто провожал ее от консерватории до того места, где она остановилась. Иногда — до исландского посольства. Я боялся входить в посольство, потому что считалось, что вы входите в капиталистический мир (смеется) — такой был Советский Союз.
Родина
Россия, конечно. Что мы понимаем под духовным смыслом «Родина»?
Если мы понимаем место, где мы родились — но это физическое начало. Или вы принадлежите к менталитету, к отношению к жизни — Родина… Да, я, очевидно, принадлежу к этому. Но из-за того, что моя жизнь сложилась так, как она сложилась, то, конечно, я развивался в каком-то другом направлении. Но! Самое начало было в России. Потому что я ведь там жил довольно много все-таки — до 26-ти лет. Так что я в себя вобрал — я надеюсь — самое положительное, что Россия могла предложить.
Конечно, Советский Союз — это сложная страна, но я надеюсь, что сохранил в себе какое-то начало, я вобрал в себя то, что Россия могла дать духовно — очень важное. И когда я оказался на Западе, я в себя стал вбирать то, что Запад дает — он очень многое дает, трудно себе представить. Но то, что мне дала Россия, было очень важным для меня. Также я в себя вобрал очень многие вещи с важных сторон в мире.
Я очень благодарен своей судьбе, своим учителям и русскому началу, и, конечно, моей жене, которая понимала все, что Россия могла дать — абсолютно все.
Даниэль Баренбойм
Я помню, что было очень приятно играть с Даниэлем. Я очень много вобрал в себя от него, потому что в нерусской музыке я еще должен был как-то понять дух — и Моцарта, и Баха, и Бетховена. Не то что я не был к этому готов — я был готов в себя вбирать это все. И такие люди, как Даниэль, мне как-то помогли в этом; я надеюсь, что я как-то в этом преуспел.
Надеюсь, что я играл Бетховена не так плохо, в конце концов (улыбается). Так что было немножко сложно, и я старался это делать, несмотря на все трудности. Я не хотел оказаться музыкантом, который все время играет Чайковского, Прокофьева и Шостаковича. Нет — я должен быть музыкантом мира.
Ян Сибелиус
Когда мы поженились, я понял, что моя жена очень любит Сибелиуса. У нее были пластинки, она их слушала, мне очень понравилось то, что она слушала. Она спросила, почему бы мне не дирижировать Сибелиуса. Я сказал, что буду.
Я выучил все симфонии, колоссальное количество сочинений Сибелиуса. Она мне очень помогла, потому что она очень хороший музыкант, она очень любила Сибелиуса.
Может, что-то русское есть в раннем Сибелиусе. Есть чуть-чуть, иногда, потому что Финляндия была частью России, и какое-то влияние она имела на финское понимание музыки, на финских композиторов. Но у Сибелиуса было такое дарование, что даже если в самом начале он, может быть, чуть-чуть взял русского музыкального мышления, то отошел от этого очень быстро. Вторая симфония, и Третья, Четвертая, Пятая — ничего русского нет. В Первой симфонии — немного что-то есть, может быть, но это не так явно.
О жизни и о музыке
Конечно, с возрастом ваше отношение к жизни, к феноменам жизни очевидно… не то что меняется, но развивается в каком-то направлении.
Поэтому понимание музыки — гениальной музыки, конечно, как Шопен или Чайковский, или Сибелиус — будет меняться. Но это изменение — очень постепенное, не драматическое, но очень важное. Это понимание отношения человека к жизни, к существованию, потому что музыка гениальных композиторов — о понимании человека к тому, как он живет, почему он живет и что он имеет.
Я думаю, что я развивал в себе все время понимание того, что я делаю, почему я жив и что такое жизнь. Музыка этих людей для меня была очень важна, потому что я понимал, что это гениальная музыка.
Эти люди… может, у них было такое же развитие, как у меня? У меня, конечно, не на таком высоком уровне, как у них, но я тоже все время понимал, что я должен понимать, что такое жизнь, почему я жив, почему я живу, что это такое. Я хотел выразить это в их музыке
Любимая публика
Когда я хорошо играю — это моя любимая публика (смеется).
Это невозможно сказать. Я не хочу отдать предпочтение какой-то нации в понимании музыки.
Волнение
Я волнуюсь везде. Но я уже не могу сказать, что это волнение. Конечно, вы не идете на концерт абсолютно равнодушным. Вы же все время думаете о том, что вы будете делать, какая фраза здесь, что дальше. Но это не волнение, это просто колоссальная концентрация.
Волнение всегда имеет — у некоторых людей, конечно — какое-то отрицательное качество, будто что-то не очень хорошо. Я не отношусь к своему предконцертному состоянию, как к волнению, не могу найти правильного слова. Все идет к тому, чтобы отдать все, что я могу отдать, для того, чтобы выразить то, что композитор хотел выразить — это мое состояние.
Я не думаю о том, как хорошо я сейчас продирижирую — не в этом дело. Как я могу дать то, что композитор хотел сказать — вот об этом я думаю все время.
Программу смотрела Татьяна Плющай