Интервью с лауреатом III Московского Международного конкурса пианистов имени Владимира Крайнева, обладателем премии «Достижение» Романом Борисовым.
— Роман, что больше всего запомнилось с конкурса? Что оставило наибольший след в памяти?
— Если говорить о каких-то конкретных моментах, самые яркие впечатления остались от 3-х выходов на сцену. Также запомнилась встреча с членами жюри между 1 и 2 туром. И, конечно, объявления результатов, на которых я очень волновался.
Конкурс оставил хорошее послевкусие, чувствуется приятная усталость. Правда, долгов в школе много (улыбается). Но в музыкальном смысле — только положительные ощущения.
— Как оцениваете уровень конкурсантов?
— К сожалению, я слышал выступления только в записях, но то, что я слышал — это просто высочайший уровень: и по программе, и по исполнению, и по эмоциям. Собственно, цифры говорят сами за себя: из 204 заявок отобрали только 24 участников. Пианисты, участвующие в конкурсе, по определению очень сильные.
— На пресс-конференции вы признались: до конкурса считали, что вам удалось избавиться от волнения, но, как оказалось, это не так. Какие у вас отношения с волнением: оно вам мешает или, наоборот, идёт в плюс?
— Волнение бывает разным. Я считаю, что небольшое волнение помогает, подстёгивает, включает мозг и эмоции, выводит настрой. А вот сильное волнение мне мешает: учащается сердцебиение, и мозг начинает по-другому мыслить. В итоге начинаются какие-то загоны, не всё вспоминаешь.
Бывает даже такое, что сыграл какую-то часть и понимаешь, что забыл что-то сделать. Начинаешь дальше об этом думать, что-то забываешь — вот такая цепочка начинается при сильном волнении.
— Дирижёр способен забрать волнение, взять его на себя?
— Забрать волнение — вряд ли. Здесь помогают мысли, что ты не один на сцене, что у тебя есть поддержка в лице оркестра, который всегда поддержит и поможет. Ведь все хотят создать музыку, хотят, чтобы было красиво и людям понравилось. Поэтому, здесь, скорее, помогает осознание того, что кто-то рядом.
— Также вы сказали, что конкурс и премия наложили на вас ещё больше ответственности. Перед кем, в первую очередь, вы несёте и чувствуете ответственность?
— Перед педагогом, перед самим собой, перед своими родными. Ведь все за тебя переживают, болеют, надеяться. И ты сам на себя надеешься. Хочется показать результат своей работы — длинной, долгой, многочасовой. Поэтому, тут ответственность перед всеми.
— И перед публикой?
— В том числе. Люди пришли услышать музыку, и тебе нужно донести её.
— Если говорить о публике — вы зависимы от её реакции? Чувствуете энергетику, которая идёт из зала?
— В процессе исполнения я обычно не обращаю внимания на публику. Скорее, я её чувствую, когда выхожу на сцену и ухожу после исполнения. Но когда сажусь за рояль, я настраиваюсь и абстрагируюсь от зала. Поэтому не могу сказать, что завишу от реакции публики.
Но я точно про себя заметил, что мне для мотивации необходим любой слушатель. Даже когда я просто занимаюсь и обыгрываю программу, для меня намного эффективнее сыграть хотя бы при нескольких людях, для меня важно, чтобы было перед кем выносить произведение. Если я играю сам себе, у меня не выходит так, как хотелось бы.\
А насчёт чужой оценки — мне, скорее, важно своё мнение. Мнение слушателей, безусловно, тоже интересно узнать, но обычно после выступления, если есть запись, я прослушиваю свою игру, анализирую: что сделал, что — нет. Если кто-то из зала замечает какие-то моменты, хвалит или не хвалит — я это также принимаю во внимание.
— Кто ваш главный критик, чьё мнение для вас наиболее важно?
— В первую очередь я опираюсь на мнение и оценку своего педагога, Мери Симховны Лебензон. Например, я могу что-либо придумать, и Мери Симховна одобряет это или нет. Или наоборот: она что-то предлагает, и мы либо сохраняем это и нарабатываем, либо меняем.
Вообще, наши уроки проходят в творческой работе — никакой зубрёжки, разы технические не нагоняем. Часто один и тот же фрагмент можем сделать в нескольких вариантах, в любых сочетаниях, на следующий раз пробуем по-другому. Это всегда очень долгие поиски, у которых нет окончания, потому что нет идеального варианта.
— Насколько продуманная концепция произведения может отличаться от того варианта, который появляется во время исполнения?
— Естественно, у каждого произведения есть продуманная выверенная концепция. Но как бы детально мы ни продумывали каждую ноту в классе, на сцене получается вариант, который получается именно в данный момент.
Обычно это происходит из-за волнения, из-за того, что нет второй попытки. Если в классе у тебя есть возможность переиграть, попробовать сыграть по-разному, то на сцене такого нет. На сцене играешь инстинктивно.
— Как проходит работа над новой программой? Много слушаете записей или, наоборот, стараетесь абстрагироваться от них, чтобы чужая интерпретация не помешала родиться вашей собственной?
— Начинается всё, естественно, с выбора программы. Затем я слушаю каждое произведение в нескольких вариантах исполнения. После того, как начальный этап работы пройден, произведение более-менее вошло в руки, слушаю его меньше, потому что у нас с Мери Симховной появляется какая-то своя концепция.
Мери Симховна всегда готовится к уроку. Когда мы только начинаем работать над произведением, она много рассказывает мне о композиторе, о его жизни, судьбе, о том времени, когда было написано произведение. И таким образом мы пытаемся понять, что он чувствовал, что его радовало или тревожило, что он вложил в свою пьесу, о чём хотел рассказать людям, и как это можно выразить в звуке.
Мери Симховна всегда не только рассказывает, но и показывает, и я это ценю особо. На уроках мы, конечно, других исполнителей не слушаем, но Мери Симховна мне часто советует, на чьё исполнение нужно обратить внимание.
— По вашему мнению, универсальность — необходимое качество для пианиста?
— Универсальность — это, конечно, здорово. Вообще, все профессиональные пианисты умеют играть всех композиторов. Потом уже начинается мнение конкретных людей: кто-то видит произведение так, кто-то — иначе. Даже по одному поводу могут возникнуть разногласия.
Я считаю, это нормально, это правильно — в этом вся прелесть. Если пианист может сегодня сыграть барочную музыку, а завтра с таким же успехом исполнить современную музыку — это очень здорово, к этому нужно стремиться.
— Есть произведение, которое очень хотелось бы сыграть, но к которому, как вам кажется, вы ещё не готовы?
— Сложно выделить одно сочинение. Если говорить о произведении с оркестром, то мне очень нравятся Второй концерт Брамса и Второй концерт Прокофьева, но это будущее. Из более реального, как мне кажется, концерт Чайковского и концерты Рахманинова — все. Но если выделять, то Второй, Третий и Рапсодия на тему Паганини.
— Если бы у вас была возможность заказать любому из живших композиторов пьесу для исполнения, к кому бы обратились?
— Если говорить о сольном фортепианном произведении, я бы, скорее всего, обратился к Рахманинову. А за сочинением с оркестром — к Брамсу. Мне сложно выбирать между этими двумя композиторами, они сейчас — любимые.
В одно время моим любимым композитором был Бетховен, когда был помладше, хотел сыграть его 32 сонаты и 5 концертов. Сейчас в фаворитах— Брамс и Рахманинов.
— Какие планы на ближайшее будущее?
— Учить новую программу. Сейчас работаю над несколькими миниатюрами Шопена, и одновременно учу крупные произведения других композиторов, в частности, любимого Рахманинова. В общем, работаю над новым репертуаром.
Конечно, хочется выступать на различных концертах и фестивалях. В июне мне предстоят два выступления с Национальным Филармоническим оркестром на фестивале «Владимир Спиваков приглашает…», затем — выступление в Нижнем Новгороде с оркестром Нижегородской филармонии, а дальше я еду в Швейцарию на несколько недель в академию фестиваля в Вербье.
Беседовала Татьяна Плющай