Накануне концерта Рамона Варгаса в концертном зале «Зарядье» ClassicalMusicNews.ru удалось встретиться с певцом и поговорить с ним о его семье, педагогах, других тенорах и современных оперных постановках.
— Начать разговор мне хотелось бы с Вашей семьи. Кем были Ваши родители и кем стали Ваши братья и сёстры?
— Родители встретились в Мехико, куда переехали из других регионов, и поженились в очень молодом возрасте. Это семья, воспитанная в старых католических традициях, где детям были очень рады, поэтому нас родилось девять.
Отец был торговцем, у него имелся небольшой магазин молочных продуктов, благодаря которому он содержал всю семью. Мать занималась домом. Она была очень умной, сильной, предприимчивой женщиной и всегда говорила: «Если бы у меня была возможность учиться, я стала бы президентом Мексики».
Именно ей мы все обязаны своим образованием. Она не была очень любвеобильной, потому что у неё не хватало на это времени, но она была очень внимательна и ответственна, поэтому я предпочитаю вспоминать её как великую женщину.
Я седьмой ребёнок, разница с самой старшей сестрой 15 лет. Занимаются мои братья и сёстры совершенно разными вещами: двое стали адвокатами, младшая сестра — инженер, есть бухгалтер, учительница, журналистка и священник, без священника католическая семья не могла обойтись. Ну и есть я.
— И все живут в Мексике?
— Да, рядом с Мехико. Один из братьев какое-то время жил в Колумбии, в США, но потом вернулся и теперь мы все снова там.
— Как так получилось, что Вы оказались в церковном хоре?
— Это была случайность. Детей для хора Базилики искали в ближайших школах и в семинарию, где я тогда учился, пришёл человек, ставший потом моим учителем пения на многие годы. Он и сейчас жив, ему 91 год, удивительная личность! И ему я обязан началом того пути певца, по которому иду сейчас: он меня выбрал ещё ребёнком, подготовил к тому, чтобы стать солистом в Базилике.
Я пел там три года, с 10 до 13 лет, потом началась мутация голоса и уже после неё, когда мне было почти 18, я случайно встретил маэстро в кино и он спросил: «Как дела у твоего голоса?» Я ответил: «У меня его больше нет, я его потерял. — Не может быть, позвони мне и я тебя послушаю!» После этого звонка мы начали заниматься.
На тот момент я получал педагогическое образование и собирался поступать в университет, чтобы изучать там психологию, и тогда мой учитель предложил: «Послушай, почему бы тебе не заниматься музыкой на 100 процентов? А дальше, если “пойдёт” — отлично, если нет — терпение…». Я ответил: «Хорошо, попробую».
Затем я участвовал в конкурсе вокалистов имени Карло Морелли, дошёл до финала и в качестве приза получил возможность спеть в театре с оркестром.
Поначалу я очень нервничал, но стоило мне начать петь, как я почувствовал себя отлично и понял, что это именно то, чем мне хотелось бы заниматься. И вот я здесь (смеётся).
— Как зовут этого учителя?
— Антонио Лопес.
— А какую роль в Вашем образовании сыграл Рикардо Санчес?
— Это мой большой друг. Я немного сбился с дороги, у меня была небольшая растерянность в отношении моего голоса, я не знал, как петь дальше. Тогда мой друг Рикардо обратился ко мне: «Я не учитель пения, но давай попробуем поискать твою натуру, потому что ты обладаешь необычайной природой, выходящей за рамки нормы, достаточно следовать за ней, и ты себя найдёшь». Он оказался прав и очень помог мне.
Рикардо на тот момент и сам был ещё «мальчиком». Ему, моему учителю, было 27 лет, а мне 22 (смеётся). Сейчас он стал профессиональным преподавателем пения, но занимается и другими вещами. Он очень умён и разработал методы терапии с использованием голоса.
Рикардо убеждён, что голос может многое сказать о личности своего владельца, потому что это наиболее спонтанный тип взаимодействия с миром. Примерно как танец, но более глубокий. Мне это кажется очень интересным.
— А потом были Лео Мюллер и Родольфо Челлетти?
— Я уехал из Мексики в 1986 году, спустя 4 года после дебюта, и участвовал в конкурсе имени Энрико Карузо в Милане. Я победил и остался в Европе. Поехал учиться в школу при Венской опере, где и встретился с маэстро Мюллером. Он был уже пожилым человеком и владел старой итальянской школой: научил меня правильно соединять звуки в legato, избегать форсирования, выравнивать звук.
Он тщательно надо всем работал и мне это нравилось, а вот мои коллеги много с ним заниматься не могли, потому что считали его слишком требовательным. Они даже готовы были отдать мне свои уроки: «Если хочешь, давай я схожу на урок вместо тебя? — Отлично!» И я брал этот дополнительный урок.
Последним моим педагогом был Родольфо Челлетти. Человек умнейший, образованный и очень восприимчивый. Он сказал мне:
«Вы не лёгкий тенор, Вы лирический тенор, который поёт партии лёгкого. Это хорошо, но это не Ваш голос. Ваш — ближе к “центральному”.
Когда возьмёте позицию более расслабленную и низкую, Ваш голос пойдёт в сторону чисто лирического и может быть даже чуть дальше, в сторону спинто».
И он оказался прав. Он предсказал именно то, что потом и случилось. Я два с лишним года позанимался с ним, но затем он заболел и не мог продолжать работу.
Думаю, эти четыре человека наиболее важны в моей жизни в этом отношении.
— Итак, Ваш голос — лирический тенор.
— Да.
— Не лирико-спинто?
— Нет. Я могу петь партии лирико-спинто, но я не думаю, что это мой голос. Я чувствую себя лирическим тенором.
— Вас однажды отговаривали петь Рудольфа в пуччиниевской «Богеме», но Вы это сделали и получилось прекрасно…
— И «Лючия», мне говорили не петь «Лючию», но эта опера принесла мне много успеха.
— Можем ли надеяться, что однажды Вы дойдёте до Отелло?
— Нет, думаю, для Отелло требуется более тёмный голос. Мой — светлый. Мне нравится Отелло Лучано, но он всё равно остаётся слишком «светлым», а мы не этого ожидаем от настолько измученного страданием персонажа.
Я не представляю себя в этом репертуаре. Думаю, Пласидо сделал блестящего Отелло, даже если он не был драматическим тенором в тот период. Он певец высокого класса, щедро одарённый музыкально и всегда находящий эстетическое равновесие. Мастер.
Даже сталкиваясь с собственными вокальными ограничениями, Доминго всегда находит способ красиво выйти из положения и в результате получается что-то особенное.
— Расскажите пожалуйста о Вашей дружбе с Джузеппе ди Стефано.
— Я познакомился с ним после конкурса Карузо. Он был в жюри и позвонил Адольфо Ваннуччи: «Наконец-то этот конкурс был выигран певцом, который умеет петь!»
Я познакомился с Ваннуччи, а он, будучи другом Пиппо, как мы его тогда называли, познакомил меня с ним.
Мы много встречались вместе, выступали в концертах. Он был приятным человеком. Непредсказуемым, потому что он тоже был «божеством». Он мог сказать одну вещь, а потом передумать. Но он был великолепным исполнителем, одним из лучших, которых я знал.
Мы можем говорить о «первом» Ди Стефано и о «втором». Первый был фантастическим по чистоте звука, по экспрессии — по всем параметрам. Потом он, по-моему, допустил технические ошибки, которые привели его к форсированию звука. Он продолжил быть почитаемым публикой, но он уже не был тем великим Ди Стефано, как раньше.\
Я и у него многому научился. Он говорил мне: «Ты должен произносить текст хорошо, исходить от слова».
— Когда Вас спрашивают о том, кого из теноров Вы больше всего цените, то Вы называете Энрико Карузо и добавляете, что он изобрёл современный способ пения. В чём заключается современность Карузо?
— Думаю, что он многое взял из прошлого. Мы не знаем наверняка, как пели до него, первые записи сделал именно он, ещё в начале XX века.
Но Карузо — современный тенор. Он был настоящей звездой. Его карьера оказалась недолгой, он умер в возрасте 49 лет, но очень много успел сделать для оперы. И оставил много записей, которые были распроданы по всему миру. Миллионы людей имели этот музыкальный феномен дома.
Он был изобретателем того маркетинга, который действует и сейчас. Потом эту линию продолжили Каллас, Паваротти и Доминго. Насчёт Пласидо можно было бы поспорить, но сейчас он — легенда, а легенды неприкосновенны, они священны.
Карузо также изменил образ итальянца в США. Его соотечественники, жившие там, имели не лучшую репутацию, это были очень простые люди, порой устраивавшие бардак. Были и представители мафии, создававшие много проблем американскому обществу и Карузо изменил этот образ. Знаменитый итальянец, важный певец приезжает в США, тут же попадает на обложки, становится сенсацией, его имя у всех на устах… Хотя то, что итальянские певцы хороши, знали и раньше.
Ещё мне очень нравится манера Аурелиано Пертиле. Он был очень крепкий певец с весьма «тёмной» техникой. Его голос был не красивым и грациозным, а несколько твёрдым по природе. Но Пертиле был гениален по части его использования.
Я и сейчас много слушаю его и обращаю внимание на присущий ему способ позиционировать звук, округлять его. Сейчас это, к сожалению, теряется.
— Что Вы думаете о так называемых «современных» постановках?
— Явление «Regieoper» пришло из Германии. Это небольшая страна, но там находится около 80 театров. В радиусе 200 км можно найти 10-12 оперных домов, где идут разные оперы, и современные, и не очень. Люди, любящие оперы, видели их огромное количество раз. И тогда им пришла идея попробовать сделать что-то новое, и она, вероятно, хороша, если не теряется смысл самой оперы. Но так происходит не всегда.
Иногда спектакли ставят, чтобы пробудить полемику, а это совсем другой случай. Сама по себе полемика хороша, но уважение к музыке должно оставаться. И на это режиссёры не всегда способны. Некоторые оперы сейчас, возможно, сложны для понимания. Почти никто уже не умирает от чахотки, поэтому Мими или Виолетта могут умереть и не от этой «странной» болезни, а например, от СПИДа или рака. На сами истории опер актуальны и сейчас.
Я знаком с «папой Жермоном», это отец одного моего друга. Он запретил своему сыну обучаться музыке и тот стал экономистом. Закончив учёбу, он хотел петь, но было уже поздно.
Лет пять назад мы встретились и друг сказал мне: «Знаешь, я простил своего отца» (к тому времени тот был уже мёртв). — Как это? Я бы никогда не простил того, кто заставил меня делать то, что я не хотел. — Это были юношеские мечты, стать певцом, но, возможно, у меня не было призвания к этому».
Итак, папа Жермон, ставящий препятствия в жизни, существует. Существуют виолетты, которые сейчас, возможно, работают на телевидении, а ты можешь в них влюбиться. Существуют альфреды, добрые, чистые, искренние мальчики.
История Верди подлинна и необязательно возвращаться на 200 лет назад, чтобы показать её. Я могу представить себе и Вертера как хиппи 70-х годов, потому что он был «хиппи» своего времени: шёл против течения, был как бы «против всего».
Есть и другие оперы: изменить «Тоску» сложнее, потому что там речь идёт о Наполеоне, о битве под Маренго…
Тут стоит сказать ещё об одной проблеме. Классические постановки очень дороги. Один исторический костюм стоит больших денег, а делать их для всего хора становится иногда невозможным. Тогда на сцену ставят две стены, действие проходит более или менее вне времени и немного напоминает задуманную авторами историю. Так что экономический вопрос тоже заставляет театры искать менее затратные пути.
Иногда случаются неподобающие постановки. Однажды я должен был петь в «Риголетто» в Мюнхене, где действие перенесли на Планету обезьян. Я ушёл оттуда, для меня было невозможно и смехотворно участвовать в таком спектакле. Это преувеличение, насилие над оперой, над хорошим вкусом, надо всем. Но есть и те, кому подобное нравится и они идут в театр.
Некоторые кричат «бу» и хотят сжечь здание, но всё же идут туда, чтобы посмотреть на скандал. Когда мы, певцы, получаем даже десятую часть тех «бу», что приходятся на режиссёров, нас отправляют домой. А режиссёры продолжают работать в театрах и делать свои скандалы. Этого я не понимаю. Это излишне.
— Меня очень тронула грустная история Вашего первенца, Эдуардо.
— Увы.
— Но сейчас у Вас с супругой есть ещё два сына, Фернандо и Родриго. Хотят ли они заниматься музыкой?
— Младший — да, Родриго хотел бы стать музыкантом и петь. И у него есть для этого способности.
Прежде всего я должен уважать то, что захотят они. В этом случае, если он захочет заниматься музыкой, я поддержу его, потому что думаю, что он справится. Это профессия, которой занимаются по призванию: с ней нет уверенности ни в чём. Юноши и девушки, мечтающие стать певцами или актёрами и прославиться, столкнутся с потоками разочарования. Лучше заниматься этим из любви к искусству, а не из-за желания получить неизвестно что.
Музыкой занимаются люди, для которых это единственный способ существования, самовыражения и взаимодействия с миром. Выгоду здесь ожидать не стоит.
Беседовал Сергей Евдокимов