Дмитрий Ульянов о работе с Ромео Кастеллуччи и Теодором Курентзисом.
Еще один блокбастер нынешнего фестиваля в Зальцбурге – «Дон Жуан» Моцарта, визионерская мистерия двух звезд – режиссера Ромео Кастеллуччи и дирижера Теодора Курентзиса. Прошедшим летом этот спектакль 2021 года пережил свое второе рождение и вызвал огромный интерес у зальцбургской публики.
Партию Командора в нем исполнил замечательный российский певец, ведущий солист Московского музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко – Дмитрий Ульянов. С ним мы побеседовали перед началом очередного спектакля.
— Ваша зальцбургская история началась с «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича. И началась – успешно.
— Совершенно верно. Это случилось в 2017 году – по воле случая. Ферруччо Фурланетто отказался от роли Бориса Тимофеевича, не знаю – по каким причинам, и мне пришлось срочно вылетать на замену…
— Но вы уже пели Бориса Тимофеевича в Большом театре – в постановке Римаса Туминаса?
— Там я пел редакцию «Катерины Измайловой», она немного другая. И получилось, что у меня дебют состоялся и в Зальцбурге, и в этой первоначальной версии оперы Шостаковича – в «Леди Макбет». И это была моя первая и, к сожалению, последняя работа с Марисом Янсонсом.
Марис Янсонс: “В конфликте с режиссером дирижер проигрывает”
Марис – потрясающий музыкант, художник, человек. Как раз здесь в Зальцбурге мы и познакомились. Он мне очень помог в плане работы с ролью, точнее – с этой версией, ведь различия очень большие между «Леди Макбет» и «Катериной Измайловой». Они и текстовые, и музыкальные. Говоря проще – кусочек отсюда, кусочек оттуда, и певцу надо постоянно «перепрыгивать» из одной версии в другую…
Совсем не так, как, например, в «Борисе Годунове». Каждая редакция «Бориса» – это как бы отдельное произведение. У Шостаковича в «Леди Макбет» все гораздо сложнее, поэтому Марис мне очень помогал, говорил очень точные музыкантские вещи… Я это никогда не забуду…
— Кто вас пригласил участвовать в нынешнем году в постановке «Дон Жуана»?
— Меня пригласил Теодор Курентзис. Кстати говоря, я тоже не должен был петь в этом спектакле. Примерно полгода назад, когда уже объявили программу фестиваля, и в ней – повтор «Дон Жуана», со мной связался Теодор, попросил выручить и сказал, что очень хочет, чтобы я спел Командора.
— Командора вы до этого тоже пели?
— Мне всегда казалось, что не пел. Вот Дон Жуана много раз пел в театре Станиславского и Немировича-Данченко. Лепорелло тоже пел. А Командора – вроде, нет.
Но оказалось, что Командора я все-таки тоже пел, один единственный раз в Москве. Я тогда был молодым артистом, работал в «Новой опере» у Евгения Колобова. Ребята из моего родного Екатеринбурга, студенты Уральской консерватории готовили проект для какого-то фестиваля в Щукинском училище. Они меня попросили выручить, и именно тогда я спел Командора – чуть ли не по нотам. На меня нацепили какой-то балахон, и финальную сцену я пел, стоя на балконе.
Тогда эта партия показалась для меня не очень удобной, и я про этот эпизод благополучно забыл. А сейчас мне про него напомнили!
— Роль Командора – небольшая. Как проходил ваш репетиционный процесс?
— По-разному… В начале я репетировал только свои сцены – в театре, потом в специальном ангаре, где была выгородка. Потом вернулись в театр.
В этой постановке я вообще пою финальную сцену из оркестровой ямы… То есть сценически представлен минимально. Когда пошли прогоны – я оставался, смотрел.
— Что поменялось по сравнению со спектаклем 2021 года?
— Насколько я понял – даже по моим небольшим сценам, а также по разговорам с коллегами, сохранилась техническая структура спектакля – ну, там, карета, автомобиль, падающий рояль…
— Крыса бегает?
— Обязательно! Эти моменты все сохранены, но внутри Кастеллуччи многое переделал. Это коснулось как взаимоотношений персонажей, так и режиссерского решения мизансцен.
«Я не люблю копии», – это его слова. У моего героя раньше был немного другой выход. Сейчас при появлении Командора и донны Анны появилось белое и черное облако.
Для Кастеллуччи также очень важен язык тела, его пластика. Я выхожу в первой сцене с тростью. И Ромео говорил, что хотел бы видеть здесь старого человека, но полного энергии и негодования, который своей тростью собирается проткнуть совратителя.
В сцене, где донна Анна прощается с убитым отцом, в первой редакции на матраце лежал манекен, или вообще никто не лежал, а в нынешней версии Кастеллуччи попросил лечь меня. И я дальше продолжаю играть роль, так сказать, трупа… И лежу в этой сцене придавленный матрасом. Как в «Ширли-Мырли», «роялем придавленный». Стараюсь не дышать.
И мой уход в этой сцене: я принимаю позу из Ватиканской Пьеты, и в таком виде меня уносит белое облако…
Ромео Кастеллуччи: “Ставить оперу все равно что управлять космическим кораблем”
— Это ваша первая работа с Кастеллуччи?
— Да, мы до этого не были знакомы. Замечательный, умный, образованный человек. Работалось с ним прекрасно. Уже после премьеры он мне сказал, что если бы познакомился со мной заранее, то не исключено, что переделал бы что-то в последней сцене…
— И вывел Командора из оркестровой ямы на сцену?
— Он сказал: «в следующий раз я что-нибудь для тебя придумаю». Он пошутил, но в каждой шутке есть доля…
— А кого вы бы хотели спеть в Зальцбурге еще – Дон Жуана, Лепорелло?
— На Дон Жуана вряд ли позовут. Лепорелло – вполне. Я пел Лепорелло только в концертной версии, а не в сценической. И спел бы в спектакле с удовольствием.
— О чем зальцбургская версия «Дон Жуана» с точки зрения Командора?
— Она про Божий глас и неотвратимость наказания, я бы так сказал. И Дон Жуан, как мне кажется, наказывает сам себя… И, быть может, именно таким образом его светлое «Я» побеждает в борьбе с «Я» темным. Так я вижу это в финале оперы.
— Некоторые певцы, ваши коллеги достаточно скептически относятся к так называемой «режиссерской опере». Что думаете по этому поводу?
— Бывает по-разному. С кем-то из режиссеров легко работать, с кем-то тяжело. Где-то находишь контакт, а где-то – просто соглашаешься и делаешь свою работу.
В принципе – я открыт всем предложениям. Я и за традиционный подход, но ничего не имею против и «режиссерской оперы». Пусть будет и то, и другое.
— А как вам работалось с Теодором Курентзисом?
— Очень комфортно. Все удобно и понятно. Всегда ощущаю его поддержку. В финальной сцене «Дон Жуана» я нахожусь рядом с ним, практически ему в ухо пою…
— А некую визуальную магию, исходящую от Теодора, от которой без ума многие его поклонницы, вы чувствуете?
— Конечно, визионерство у него в легкой степени тоже присутствует. Но это прежде всего музыкально-энергетическая магия. Он очень тонкий музыкант, чувствующий многие вещи на уровне подсознания. И эти вещи он умеет транслировать, передавать – в том числе музыкантам, оркестру и нам, певцам. Все ловят его волну. И очень интересно быть в этот момент рядом с ним, видеть и чувствовать, как живет этот единый организм.
— У вас был уникальный опыт с Курентзисом, когда он ставил «Воццека» Альбана Берга в Большом театре… Вы пели Доктора.
— Теодор раньше ходил и рассказывал: «Знаете, что он выучил эту партию за неделю?»
— Так и было?
— Спектакль ставили Митя Черняков и Теодор Курентзис. Для меня это тоже была срочная замена другого певца. Примерно за две недели до премьеры я начал учить партию. Сегодня не смог бы, а тогда – был молодой и дурной, скажем так!
Я эту музыку совсем не знал, думал – чего там, сделаю. На меня насели три коуча, я с утра до ночи жил в этой музыке. Вариантов было немного – ты или сойдешь с ума или что-то получится. Получилось… Но я почти сошел с ума.
— Доктор в «Воццеке» – немного безумец.
— Да, такой безумный гад… Я поначалу не очень понимал, как эту музыку интонировать, как я буду с ней справляться. И вот начались оркестровые репетиции с Теодором.
У него есть потрясающее качество. Вот бывает простое кино, а бывает трехмерное. У Теодора в оркестре – трехмерная музыка. И когда я услышал его оркестр в «Воццеке», то эта музыка для меня обрела объемность.
Когда учишь эту партию с фортепиано – звучат какие-то аккорды, в них одновременно пятнадцать звуков, и ты не понимаешь, что это такое, не ориентируешься в звуковом пространстве. А у Курентзиса в оркестре все вдруг раскладывается, что-то звучит ярче, что-то тише, Теодор это умеет делать, и я начинаю понимать очень сложную музыкальную структуру партитуры «Воццека», ее логику. Все становится на свои места. И твоя вокальная партия тоже. Синкопы, мелодекламация, вертикаль, которая прорастает в горизонталь. И я чувствую, что это просто джаз! Как бы ни парадоксально это звучало!
— У вас сейчас в репертуаре многие русские, итальянские, немецкие оперы А есть еще роли, которые хотелось бы спеть и сыграть?
— Я бы спел еще Фауста Гуно, Мефистофеля в опере Бойто, может быть каких-то вагнеровских героев. Кстати говоря, Сусанина еще не пел… Но всему свое время!
Беседовал Григорий Шестаков