В «Геликон-опере» готовятся к премьере последней оперы Пуччини «Турандот», которая состоится 28 января 2017 года.
Репетиции в театре идут полных ходом, маэстро Федосеев, музыкальный руководитель постановки, уже приезжал на спевки с солистами, а мы поговорили с режиссером-постановщиком «Турандот» Дмитрием Бертманом о Пуччини, Турандот и будущей премьере.
— Дмитрий Александрович, какие у вас отношения с Пуччини?
— Тяжелые.
— Почему?
— Это давняя история. Пуччини был моим любимым композитором, и я, если меня вдруг запустят на Луну и дадут нотную бумагу, смогу возобновить практически все его оперы, даже «Эдгара» и «Вилли».
Я очень люблю Пуччини и знаю его досконально. Правда, до сих пор я ставил две вещи: «Богему» в Ирландии и «Тоску» в Риге. А дальше произошло такое событие.
С моим хорошим другом и выдающимся дирижером Эри Класом мы должны были делать спектакль в Торре-дель-Лаго на фестивале Пуччини. Приехали на переговоры, и нас повели в дом-музей Пуччини. Если бы я не побывал в этом доме, может, ничего бы и не изменилось. Но тут меня завели в дом Пуччини, и у меня произошла переоценка всего…
Когда я увидел гостиную, спальню, погребальню, где в смежных комнатах похоронены его мать и он сам, когда я увидел коллекцию оружия (а он собирал оружие с остатками крови, потому что был охотником, и после того, как убивал, не смывал кровь, и это оружие входило в его коллекцию), когда я узнал о подробностях его личной жизни, когда я погрузился в эту ужаснейшую атмосферу в его доме, я как-то сразу начал вспоминать сцену допроса Каварадосси.
В общем, личность композитора меня повергла в шок.
Что касается музыки Пуччини, она потрясающая в том смысле, что очень театральная. По сути, он был режиссером.
В этой музыке есть большая проблема: даже если ее подать в концертном исполнении, она уже является спектаклем. Это не драматургическая музыка.
Она, как киномузыка – скорее саундтрековая, больше в сторону джаза (кстати, в Торре-дель-Лаго есть джазовые исполнители, которые играют Пуччини). Поэтому Пуччини очень сложен для постановки.
У меня был педагог, Евгений Алексеевич Акулов, он преподавал музыкальную драматургию, и он всегда говорил, что в Пуччини очень важно вглядеться, найти в его драматургии ход, потому что, если этого не сделать, ничего не произойдет. Пуччини требует сильного режиссерского внедрения.
— Когда вы в первый раз соприкоснулись с «Турандот»?
— В первый раз я услышал «Турандот», когда учился в школе: это была пластинка с Франко Корелли и Биргитт Нильссон. А первую постановку «Турандот» я увидел на сцене Кремлевского Дворца съездов, и это был спектакль Франко Дзефирелли, который привез в Москву театр Ла Скала. Грандиозный спектакль, очень постановочный, очень красивый.
А потом, конечно, слушал много записей с Геной Димитровой, с Евой Мартон, и посмотрел уже живьём спектакль в разных странах.
На самом деле «Турандот» – история чудовищная. Впрочем, у Пуччини все истории страшные. Помните, даже в его комической опере «Джанни Скикки» действие происходит у гроба?
У Пуччини в любой опере – жесткая драматургия, очень сумасшедшая, и экстремальные обстоятельства. Кстати, «Турандот» – единственная опера Пуччини, написанная не в Торре-дель-Лаго (все его оперы были там написаны, он практически никогда за пределы своего дома не выезжал).
Это опера, на которой он умер, и опера, смысл которой, как мне кажется, выходит далеко за смысл китайского сувенира и китайского этноса. Это совсем не «красивая чайная история» и совсем не Гоцци.
— Да, сказочность и смех итальянской комедии, свойственная Гоцци, совсем не вяжется с кровавыми замашками пуччиниевской Турандот…
— Именно. У Гоцци это светлая история.
Вообще, есть такое понятие – «пуччиниевский» голос. Это не те голоса, которые поют бельканто. Это безумно эмоциональные голоса, но в них нет стремления наслаждаться красотой. Они пронизывают какой-то звериной яростью.
И партия Турандот является очень сложной, хотя она совсем небольшая по своему певческому объему. Но она напряженная, тесситурная, даже крикливая и не соответствующая тому образу игривой Турандот, который существует у Гоцци. Она очень жестокая, нервная.
А Калаф? Его знаменитая ария начинается с лирики, а заканчивается клятвой себе, с идущей в конце агрессией.
Все характеры очень сильные. Вот это и хочется разгадать. Почему это так?
— Кто из героев вам все-таки ближе?
— Моя задача сделать каждого из них близким. Тогда получится спектакль. Потому что работа режиссера – это одна сплошная адвокатура.
— Последуете ли вы за маэстро Тосканини, или представите счастливую «редакцию Альфано»? Или это будет что-то совершенно небывалое?
— Думаю, что прерву. Мне кажется, сама судьба так решила и сделала такую историю. Надо закончить там, где прервал Пуччини. То есть на смерти Лиу.
— Пуччини требовал для этой оперы расширенный состав оркестра. Есть такие силы в «Геликоне»?
— Да, особенно если учесть, что «расширенный состав оркестра» в то время, когда жил Пуччини, включал 50 человек.
Вообще, все оркестровые ямы стали расширяться уже во второй половине XX века. Например, в Большом театре оркестровая яма когда-то была там, где сейчас заканчивается директорская ложа. Сейчас она в два раза больше. При этом в Большом театре шел весь Вагнер.
Кстати, это заслуга Николая Семеновича Голованова – именно он расширил яму.
— «Турандот» – опера не простая, со сложным музыкальным языком, предъявляет высочайшие требования к исполнителям. Были ли проблемы с подбором солистов?
— Мы готовим пять составов. Все своими силами (улыбается). Никого чужого не приглашаем.
В «Геликоне» – сильный актерский состав, и есть все условия для того, чтобы мы справились и представили достойную работу без привлечения кого-либо со стороны.
— Когда начинаете вплотную работать с маэстро Федосеевым?
— С Владимиром Ивановичем мы уже работаем – в театре идут спевки с солистами, репетиции с оркестром, хором. Это огромное счастье, что Владимир Иванович согласился стать музыкальным руководителем постановки.
Владимир Иванович во всем мире известен как выдающийся оперный дирижер, и только у нас он до сих пор не дирижировал оперными спектаклями, кроме концертных постановок.
— Как он воспринимает ваши идеи? У него есть какие-то замечания, пожелания?
— Все идет очень хорошо. Я ему рассказал свое решение, по-моему, ему очень понравилось.
— Про решение даже не спрашиваю. Знаю, что не расскажете.
— Да, лучше не надо (улыбается). Пусть лучше зрители придут и все увидят сами.
Беседовала Ирина Шымчак