27 апреля 2021 в Российской академии музыки имени Гнесиных Московский государственный академический камерный хор представляет новый альбом из произведений Альфреда Шнитке.
Минин-хор отметит день рождения презентацией нового диска с музыкой Альфреда Шнитке
Накануне этого события о музыке и личности Альфреда Гарриевича размышляют музыканты разных поколений: его соученик по Московской консерватории, композитор Эдуард Николаевич Артемьев, а также художественный руководитель и дирижер Минин-хора Тимофей Гольберг.
Эдуард Артемьев: «Он всегда контролировал себя…»
Они общались в консерватории и в Студии экспериментальной музыки. А потом пути разошлись: Артемьев, по его словам,
«занялся реальной музыкой, а Альфред ушел в иную глубину».
Эдуард Артемьев поделился воспоминаниями о своем Шнитке, человеке и композиторе, которого он знал.
— Я впервые увидел Альфреда, когда учился в десятом классе хорового училища. Он тогда был на втором курсе Консерватории. Мне — семнадцать, ему лет двадцать.
Как оказалось, у нас с ним был один педагог по общему фортепиано Григорий Михайлович Динор. Иногда для экономии времени Григорий Михайлович приглашал своих учеников из училища в консерваторию. Так я познакомился с Шнитке. Первое ощущение, пронзительная мысль: я встретил выдающегося человека.
— У вас были дружеские отношения?
— Дружбы никогда не было. Но знакомы мы были очень хорошо — и по классу фортепиано, и по классу Евгения Кирилловича Голубева (он у него учился по композиции, я — по полифонии). Там мы часто встречались.
Необычайной скромности был человек. Очень хорошо воспитан. Говорил тихо. Немножко в себе. Смотрел на собеседника очень внимательно, это меня смущало.
Для него не существовало главного и второстепенного: всё хотел понять, что называется, до конца. Когда я поступил в консерваторию, много раз встречал его в библиотеке, где он проводил каждый день часа по два. В то время еще существовали партийные запреты — что можно, в чего нельзя. Ноты Дебюсси домой не выдавали. Стравинского — тем более.
Шнитке ходил в библиотеку каждый божий день, сидел в читальном зале, изучал партитуры. Он очень внимательно относился к деталям. Помню, уже позднее, после консерватории, мы с ним говорили об одном из сочинений Штокхаузена. Альфред сказал: «Если собрать, простой аккорд. Но он так раскидал!». Желание постигать в нем было огромное!
— Можно предположить, что к человеку, который столько знает, обращаются за помощью все, кому не лень?
— Да. И он помогал, совершенно безотказно. И по немецкому, и по основным дисциплинам.
Мне рассказывали: какой-то курс сдавал анализ музыкальной формы и композицию. Председателем комиссии был Шостакович. Студенты перепугались, бросились к Шнитке: он передавал записки с ответами.
— Когда вы впервые услышали его сочинения?
— В консерватории. Он написал цикл прелюдий. Музыка поразила совершенством. Я чувствовал себя юнцом рядом со взрослым, серьезным музыкантом.
При том, сколько он сделал, в музыке Альфреда осталось и множество нераскрытых возможностей. Шнитке мог быть прекрасным мелодистом, но почему-то всегда этого избегал. Ну вот эта знаменитая секвенция из Альтового концерта, написанного для Башмета: Шнитке чуть-чуть «распустился» — и создал изумительный шедевр.
Для меня самое главное сочинение Альфреда — его дипломная работа, оратория «Нагасаки», в которой он еще не порвал полностью с романтической немецкой школой. Он же всегда контролировал себя: то нельзя, это нельзя. Рацио сдерживало чувства. А в этой работе раскрылся.
Грандиозное сочинение, с такими могучими кульминациями! Удивительно, что он придумал включить в партитуру… пилу. Правда, не смогли найти музыканта, который прилично играет на пиле. Поэтому заменили ее на терменвокс.
— А как он оказался в Студии экспериментальной музыки?
— Позвонил мне: «Можно побывать, посмотреть?» Я сказал: «Приходи». Он даже написал на синтезаторе АНС композицию «Поток» — для пластинки, которую «пробил» в «Мелодии» Евгений Александрович Мурзин. Но потом Альфред сказал, что «этого монстра» — АНС— не чувствует.
— А на концертах группы «Бумеранг», в которой вы играли, бывал?
— Альфред однажды сказал мне, что музыка произвела впечатление, правда он не знает, как это делается.
— В Студию электронной музыки захаживали известные художники, поэты, режиссеры. Как он себя чувствовал в этой богемной среде?
— Там частенько случались попойки. Альфред в них не участвовал. Возможно, пьяные разговоры человеку, который ценит время, были не нужны.
Он не любил выпивать. Правда, однажды вместе с другом Дариком {Алемдар Сабитович} Карамановым все же попал в историю. Дарик в то время любил, что называется, поддать. Как-то они с Альфредом сидели в ресторане, и Дарик начал буянить. В милицию забрали обоих.
На факультете было какое-то серьезное разбирательство: пригрозили исключить из комсомола, если такое повторится. Кажется, обоих на полгода лишили стипендии.
— А как относитесь к его киномузыке?
— Он в кино не изменил себе ни разу. Не подделывался, как я иной раз (что скажут, то и напишешь).
Он находил потрясающие решения. Например, как показать, что музыка Сальери мертва? В фильме «Маленькие трагедии» Михаила Швейцера Сальери играет, и вдруг — щелчок. И всё! Колоссальная находка!
Он сильно влиял на режиссеров. Если считал, что нужно именно так сделать, никто не мог ему отказать. Не помню, кто мне рассказывал: Шнитке предложил режиссеру тему, и тот закричал: «Это то, это то!» Он понимал, что делает.
— Можно сказать, что в какой-то степени Шнитке сделали символом отечественного авангарда?
— Символ отечественного авангарда — все же Денисов. Тот постоянно экспериментировал. А Шнитке, безусловно, — один из символов мировой новой музыки.
Альфред Шнитке: “…Почти тридцать лет повторяется один и тот же сон”
— Он был внутренне свободным человеком?
— Не знаю. Он был закрытым человеком.
— И как с такой стеснительностью и закрытостью он стал антиподом власти?
— Не уверен, что антиподом. Шнитке был очень осторожен, гибок, избегал каких-либо напряжений. Но тогда всё, что не подходило под нормативную советскую эстетику, шло вразрез с линией партии.
Электронной музыке, правда, повезло: кто-то из музыковедов написал, что она иллюстративная. Ну а в кино же нужны иллюстрации. И какое-то время электронная музыка не подвергалась гонению.
— Шнитке завидовали?
— Предполагаю, что да. Хотя, на мой взгляд, он был настолько удивительный человек, что завидовать ему нельзя.
Знаете, его популярность порой переходит границы здравого смысла. Лет пятнадцать назад ко мне пришла девица: писала диссертацию о музыке к фильму Тарковского «Солярис». Так вот, красной нитью в диссертации идёт «Шнитке сделал бы не так».
Тимофей Гольберг: «Для меня Шнитке — человек-сенсор…»
В репертуаре Минин-хора сочинения Альфреда Шнитке появились благодаря Тимофею Гольбергу, с 2019 года ставшему художественным руководителем коллектива. Сначала исполнили «Три хора для смешанного хора без сопровождения». Затем, в ноябре 2019 года, в концертах Минин-хора в Москве дважды прозвучал Реквием.
В январе нынешнего года Хор впервые исполнил фрагмент Концерта для смешанного хора в четырёх частях на стихи Григора Нарекаци. Для первого в своей жизни альбома Тимофей Гольберг выбрал сочинения Шнитке.
— Когда вы открыли для себя Альфреда Шнитке?
— Я не помню тот момент, когда стал увлекаться музыкой Шнитке. Наверное, прежде всего меня поразила личность композитора. Возможно, всё началось с его фотографии. Его глаза — бездонные. Кажется, что там черная дыра. Они просто завораживают. Потом ты начинаешь «рыться» в биографии. И, естественно, слушаешь музыку.
— Какой он для вас, — Альфред Шнитке?
— Мне кажется, Шнитке — человек высокой культуры, очень застенчивый, робкий, кроткий. И еще огромный сенсор. Он чувствовал, что происходит вокруг, очень близко принимал все к сердцу. И отсюда столько боли в его музыке.
Он как оголенный нерв, отражение непростого времени. То, что его творчество зажимали в Советском Союзе, видно в музыке: жесткой, протестной, с терзаниями. Есть тесная связь между его характером и партитурами.
— Немецкая рациональность и еврейская чувствительность — как эти два начала сочетались в одном человеке? —
— Результатом как раз и стали мятущееся сопротивление, страсти, терзания, которые мы видим в его музыке. Ярчайший пример — Альтовый концерт. Пуститься в горизонталь, в шлягерную мелодику — и вдруг оборвать её. Это есть и в Реквиеме. Мелодия пошла и — нате: кластер.
С бабушкой в Энгельсе он говорил по-немецки. Отец — еврей, приехавший из Германии. Мать — немка. Он жил в СССР, в России, но русским себя не чувствовал. Только в послевоенной Вене он ощущал себя гармонично. Ему казалось, что там он нашел понимание.
Шнитке принял католическую веру, но при этом говорил, что по языку молитвы и восприятия он принадлежит к русскому миру, и вся духовная сторона жизни для него охвачена русским языком. И духовник у него был православный. Здесь проявляется важнейшее качество Шнитке — он и жил не по правилам, он был как бы выше и шире правил.
— Как в его музыке добро и зло противостоят друг другу?
— Противоборство происходит постоянно. И, конечно, в его музыке побеждает зло. Жизнь композитора была тяжела, да и в музыке тяжелого больше. В этом поиске, в этом противодействии светлых и темных сил он заглядывал туда, в те бездны, куда не следует заглядывать обычному человеку.
Если говорить о Реквиеме, то, прежде всего, это — музыка разрушительного характера. Хотя в ней заложено много света, который не всегда просто угадать. Этот свет — ненавязчивый, кроткий, робкий. Это отражение жизни Шнитке, попытка выхода из той боли, которую испытывает.
А в Трех хорах, также представленных на диске, всюду свет — от первого до последнего звука. Это произведение не похоже ни на какое другое творение Шнитке. В нем сил тьмы просто нет — нигде, ни в единой ноте! Это очень светлая история о спасении.
— Можно ли сказать, что в этом произведении чувства композитора превалируют над его разумом?
— Нет, рацио он не отпустил. В этой музыке — свет и свобода. Музыка невероятно гармонична. Нет диссонансов, как практически в любом другом сочинении Шнитке. При явной опоре на православную литургию, даже знаменный распев, партитура выстроена как готический храм, прорастающий из-под земли.
— О Шнитке говорят: он — вне времени. Почему тема вечности у него одна из ключевых?
— Моя мечта, которая никогда не сбудется, — поговорить с ним. Даже не поговорить, побыть рядом. Заглянуть в глаза и почувствовать, что за энергию этот человек излучает. Для меня и не только для меня это — загадка, которая навсегда останется неразгаданной. Это какой-то особенный человек. Да и человек ли?
Конечно, сравнивать нехорошо, но в какой-то мере он для меня как Бах, как символ вечности. Человек, который смотрит на этот мир откуда-то сверху.
С момента написания Реквиема прошло почти полвека. Конечно, это еще не проверка временем, но я уверен, что состояние мятущейся души настолько точно передано в музыке, что это сочинение будут слушать и через сто, и через двести лет.
— Запись диска — трудоёмкий процесс. Та энергия разрушения, о которой идет речь, опустошала вас и артистов?
— Да. Хотя есть некая компенсация: — Sanctus. Эта невероятно светлая музыка пришла к Альфреду Шнитке во сне. Впрочем, компенсация эта недостаточная: слишком много страстей. Парочкой светлых номеров человека не исцелить, и хор это чувствует.
Я помню ощущение в конце смен на записи Реквиема. Дыра в груди. Пустота. Было много дублей. Получалось, что за смену мы исполняли Реквием нескольку раз. На диск шел, естественно, самый душераздирающий. А ему предшествовали другие, может быть, менее яркие, но тоже исполненные на пределе.
— Какой отклик сочинение нашло в коллективе?
— Что греха таить, поначалу воспринимали не очень хорошо. Но когда артисты видят реакцию публики, как было на нашей премьере Реквиема в 2019 году, какие-то потери внутреннего баланса возмещаются.
Традиционно Хор Минина все-таки исполнял, в основном, более мелодичную музыку, и подобное сочинение поначалу идет против шерсти. Но надо отдать должное многим певцам, прежде всего, молодым: они сыграли важную роль в репетициях, концертном исполнении и записи Реквиема. Чем дальше, тем интереснее становилась работа.
На финальном этапе — когда подключаются инструменты — ощущаешь гигантскую вертикаль пластов. Тут истошно рычит гитара, а здесь сопрано ангельским голосом поет. То под землей, то выше небес…
Это, кстати говоря, у Шнитке во всем. Арсений Тарковский сказал, что что музыка Шнитке — и до XVIII века, и после нас. И тут я с ним соглашусь. Дело не только в стилистике, в столкновении эпох, стилей. Дело в образе мышления композитора. Шнитке — человек мира, он жил в XX веке, но чувствовал куда глубже, чем современники. Он ощущал себя в разных временных пространствах.
Сочинение начинается с одинокого удара колокола. И затем — тихая, кроткая тема. Это — он. Его мимика. Его глаза. Его скромность, интеллигентность. Одним словом, автопортрет.
Пресс-служба Московского камерного хора