Константин Богомолов поставил «Летучего голландца» в «Новой опере».
Это московская премьера копродукции с Пермским оперным театром. Спектакль по Вагнеру сперва показали на Урале, теперь – в столице.
Есть небольшие изменения. К примеру, поклоны в Перми проходили под песню Алены Апиной «Летучий голландец любви», которую включили сразу после финала. Ну, чтобы и последний лох понял суть действия: вот поп-версия классики.
В Москве от этой идеи, кажется, отказались. Говорю «кажется», ибо в течение первых трех минут после финала я такого не услышала. За дальнейшее не ручаюсь, ибо меня в зрительном зале уже не было.
За дирижерским пультом стоял Филипп Чижевский, преданный соратник режиссера. Третий совместный спектакль.
Вагнер в трактовке Чижевского звучал именно как Вагнер соратника: вместо звукового масштаба и космического объема – игривый триллер, лейтмотив прях – почти синкопированная шуточка. В иных местах, наоборот, мелодраматично, как у Верди, или опереточно, как у Кальмана, подтрунивая, пафос же авторам смешон. Был Вагнер – жестокий романс и Вагнер – носорог, прямолинейно пробивающий голоса насквозь. (Велик соблазн написать, что звучало «чисто конкретно», и я бы была в своем праве, потому что уголовная тематика – лейтмотив этого спектакля).
Судя по первому составу, в «Новой опере» нет хороших вагнеровских голосов. Так что непонятно, зачем Вагнер, если его некому петь. Конечно, скучный Игорь Подоплелов – «Голландец» (почему кавычки, читателю скоро станет ясно) звучал все же лучше, чем Марина Нерабеева (Сента), которой эта партия не по тесситуре. Это еще мягко сказано.
Жених Сенты Георг (Хачатур Бадалян) был, что называется, мимо кассы и по стилю, и по фонетике немецкого языка, как и Алексей Антонов (папаша Сенты Дональд). Про надрывающегося – безуспешно – Рулевого (Антон Бочкарев) я вообще молчу. Хор, правда, хорош.
Вы, конечно, заметили, что имена некоторых персонажей отличаются от привычных. Это потому, что Богомолов и Чижевский взяли первую редакцию оперы, где действие происходит не в Норвегии, а в Шотландии. Вторая редакция не понравилась, в частности тем, что Вагнер добавил в финале прозрачное арфовое соло, символизирующее воссоединение главных героев на небесах. Богомолову такое не надобно.
Какие небеса, я вас умоляю. Всё здесь и сейчас. А точнее, в 1993 году в российской глубинке. Около колонии «Белый лебедь» (Лоэнгрину – привет) для особо опасных преступников, где на пожизненном заключении содержится и откуда бежит (убив двух охранников) маньяк-рецидивист Летучий Голландец (кличка такая).
Тема маньяков – одна из любимых у режиссера, со времен генделевского «Триумфа» в МАМТе. Там был Чикатило. Поют по-немецки, а русские титры – вовсе не перевод, но режиссерская отсебятина. В ней вся соль «зловещего» капустника. Или оперы в жанре оперетки-буффонады. И опереточная тема возникнет буквально.
Константин Богомолов: «Я вообще не могу сказать, что я люблю музыку»
У маньяка две татуировки – Дева Мария и женская голова с разодранным горлом. Скольких он зарезал, скольких перерезал. А все потому, что ищет верную жену, но находит одних шалав. От этого, по мысли режиссера, и маньяком стать недолго. Голландец стал. Но жаждет ту, что не даст повода ее зарезать.
После блуждания по тайге, где страдалец скармливает голодным волкам отрезанные человеческие конечности, он – через уловки мешочника Дональда и любовные воспоминания Рулевого о московской ночи с Маринкой с трех вокзалов – попадает в деревню Бураново (да, ту, где поют бабушки, так оправданы женские хоры).
Сценограф Лариса Ломакина сделала маленькие пряничные домики вместо домов и национальные коми-пермяцкие костюмы вместо современной одежды. Тем самым нам дают понять, что, несмотря на приметы конца двадцатого века, задумана и лубочная притча с архетипами. Ну, такая, сатирическая.
Жадный папа Сенты ездит в Москву на заработки, привозя доченьке цветочек аленький (в буквальном смысле). По дороге домой он встречает незнакомца чуть ли не во фраке и черном плаще с кровавым подбоем. Это наш маньяк, натолкнувшийся в лесу на упавший (какое совпадение!) самолет с артистами московской оперетты.
«Смерть их была столь же легкой, как их жанр, ибо все они были пьяны в стельку»,
— ласково сообщает богомоловский титр.
Голландец стырил одежду и маску Мистера Икс. В Бураново же живет глупая идеалистка Сента («пойми, я увлекаюсь психологией», ее реплика). Мистер Икс обещает ей квартиру на Старом Арбате. Но девица сразу понимает, что незнакомец – тот самый особо опасный преступник, что изображен на розданной в округе листовке, что женщину не смущает. Ведь Сента обрела смысл жизни – пожертвовать собой ради маньяка.
«Пусть через меня вам, мужчина, придет счастье».
Отвергнутый жених Георг – придурковатый метеоролог в свитере и с гитарой, что-то на ней бренчащий. Иронический привет, то есть, от Богомолова, бардам КСП и Грушинскому фестивалю. И если б не донос ревнивого Георга начальнику тюрьмы (эпизод «театр в театре», начальник с женой сидят в ложе и смотрят эту оперу) – так и женился бы маньяк на Сенте, она ж «не будет мне изменять с молодым тенором».
А по доносу Голландца схватили, избили ногами, нацепили на лицо другую, железную, маску ( начитанность режиссера) и водворили снова на нары. Через год Сента к нему приехала на свидание (интересно, как ей удалось?) и ах, какой пассаж! какой реприманд неожиданный! Она сама себя зарезала, искупая вину, ибо год прожила с Георгом, то есть оказалась шалавой. Сенте перед маньяком стало стыдно. Поэтому она сама себе маньяк, как резонно резюмируют в спектакле. Оркестр тоже резюмирует: умерла, так умерла.
Это нагромождение водевиля и трэша наполнено – через излюбленный прием Богомолова, титры и видео на заднике – отсылками на советские реалии. В числе их – фильм «Свинарка и пастух», переписанная ария Отса -мистера Икс («Да, я маньяк, и что же?»), пародия на тоску чеховских трех сестер по Москве, хиты группы НА-НА, блатное Михаила Круга.
Есть заграничное: кадры немого кино («Носферату»), воспоминания о приметах 1993 года (ликер «Аморетто»). И реплики, окончательно уводящие действие от музыки («это все равно как предпочесть Высоцкому Визбора»). В общем, сколько можно было втиснуть прикольного «ум-ца-ца», столько и втиснуто. В сцене прях бабы в одежде охаживают себя банными вениками. Под игривый оркестр распевая «Фаина на-на, ши-на-на».
Зал местами тихо хихикает. Реплика про Визбора понравилась многим. Но если хихикающим было хоть какое-то дело до Вагнера, я съем свою шляпу. Впрочем, концептуально-филологическому подходу режиссера тоже до Вагнера дела нет. Как нет дела до собственно театра и мизансцен. Действие отсутствует. Исполнителям почти ничего не поставлено. Они поют, как правило, стоя столбом, и хор тоже. Концепция же заявлена, письменно, в титрах – и хватит с вас.
Для режиссера люди – такие жалкие недоумки, все как один, что только и заслуживают быть мишенью для сиятельной насмешки. Богомолов смотрит на персонажей с холодным любопытством энтомолога. И это, увы, плохо сделанный спектакль. Никакие уловки сюжета факт не прикроют. Константин Юрьевич сейчас в сложном положении.
С одной стороны, он давеча писал:
«Опера — предельно консервативное искусство в силу его буржуазности… Я не должен испытывать там дискомфорта — опера не для дискомфорта, потому что опера для буржуа, а буржуа не любят дискомфортного искусства.
Поэтому так трудно опера впускает в себя индивидуальную волю режиссера, который приносит для зрителя безусловный дискомфорт и какое-то новое переживание».
Мысль, конечно, смелая, если не знать, что эпатаж буржуя был в фазе активности еще во времена молодости моей бабушки. И бабушки Богомолова – тоже. Судя по манифесту, постановщик этого не знал – и активно изобретал велосипед.
Но Богомолов написал с тех пор новый манифест. В нем обнаружилось, что свобода самовыражения творца, которая строится на насильственном утирании буржуйского носа, вчерашний, нет, позавчерашний день искусства. Открылись, наконец, глаза.
Но Константин Юрьевич, видимо, от шока (хотя и другие причины, несомненно, имеются) пошел дальше. Он заклеймил своих прежних богов и раскаялся, ибо теперь утверждает, что современное искусство превратилось
«в маньяка, чьей целью стало расчленение, вдохновением — разрушение, наслаждением — боль жертвы. Демонстрация низменной и звериной природы человека. Его порочности. Его гниения. Его безнадежности. Его мертвенности ….искусство нового времени, как ни парадоксально, оказалось обращено к самому примитивному в человеке — к инстинкту.
И бешеный успех нового искусства у публики объяснялся довольно просто. С одной стороны, оно оперлось на эффект зевак: зеваки ведь сбегаются смотреть не на рассветы и закаты, а на кровь. Их манит увечье, уродство, несчастье и смерть. Вокруг этих “событий” всегда толпа, всегда ажиотаж, всегда рейтинг. И всегда удовлетворение от того, что мир вокруг хуже или не лучше, чем я».
Конечно, такие глобальные обобщения про всё современное искусство – очень большой замах. Но что-то покаянный текст мне напоминает. Новый манифест новым манифестом, а постановочные привычки автора никуда не делись. Видимо, по инерции.
Хотя после таких исповедей делать трэш уже неудобно. Уверена, что, несмотря на «Голландца», режиссер, несомненно, покончит с нехорошим прошлым. Следующая вещь Богомолова должна приблизиться к эстетике Малого театра. Манифестант постарается.
Майя Крылова