«Страсти по Матфею» Джона Ноймайера.
Этому спектаклю почти сорок лет. В России «Страсти» показали впервые, приурочив организованные Московской филармонией гастроли Гамбургского балета к празднованию 500-летия Реформации — о важном социокультурном статусе вечера можно было судить хотя бы по присутствию среди публики президента Германии Франк-Вальтера Штайнмайера.
Принимающая сторона отвечала за музыкальную часть проекта — баховский пассион исполнили Камерный оркестр России, «Мастера хорового пения» и хор «Пионерия», солистов (сопрано Аню Цюгнер, альта Беттину Ранх, тенора Мартина Платца, баритона Тобиаса Берндта и баса Тило Дальмана) и дирижера Саймона Хьюитта выписали из Германии.
Выбор площадки для выступления подопечных Ноймайера многих удивил, но придирчивому хореографу пространство Концертного зала имени Чайковского пришлось по нраву — разве что понадобилось демонтировать зрительские ряды в партере, чтобы расширить подмостки.
Из двухсот представлений спектакля по всему миру собственно в театрах opus magnum Ноймайера показывали не так часто, а в Гамбурге его и вовсе играют в барочной церкви Святого Михаила.
«Во времена Баха люди ощущали себя частью церковной церемонии, но не зрителями — степень вовлеченности была качественно иной»,
— говорит Ноймайер.
Сегодня подобное восприятие «Страстей» вряд ли возможно — поэтому хореограф прибегает к проверенному приему «театра в театре»: артисты некой труппы в его спектакле слушают баховскую музыку и воплощают в танце свои представления о персонажах новозаветной истории — и свои предположения о том, как она могла бы выглядеть в наши дни.
Ноймайеру не нужны ни пышные декорации (их в «Страстях» попросту нет), ни подробные костюмы (их заменяет белая прозодежда), а из реквизита требуются только семь аскетичных скамеек. Главное для хореографа — достигнуть эффекта внезапности: танцовщики должны убедить публику, что они слышат «Страсти по Матфею» как будто бы в первый раз.
Вот только лица вышколенных до автоматизма танцовщиков Гамбургского балета так величавы и пафосны, а детали пластической партитуры кажутся такими отрепетированными и заученными, что посыл Ноймайера как-то не срабатывает.
«Страсти» смущают буквальностью: когда сын человеческий (Марк Жюбет), раскинув руки в стороны, дрожит и корчится на составленном из скамеек кресте, а потом застывает в неподвижности, красиво, по-балетному складывая ноги, невольно закрываешь глаза от неловкости — метафоры хореографа слишком однозначны и плоски.
Прямую изобразительность баховских пассионов и то, что музыковеды называют «драматической картинностью», Ноймайер усиливает и удваивает: патетика умножается на патетику, жалобность дублируется жалобностью, просветление — просветлением.
И вот что, пожалуй, самое главное: хореография в первую очередь обслуживает сюжет, а с партитурой взаимодействует по остаточному принципу — редко замечая баховскую полифонию, не пытаясь осмыслить важные для музыкальной драматургии противостояния и слияние хоров.
Там, где у Баха ария, у Ноймайера будет сольный номер, там, где звучит хор, поставлена массовая сцена — это правило в гамбургском спектакле действует железно. Жанр «Страстей» — многолюдная феерия с танцовщиками, бегущими в амфитеатр к зрителям, со спотыкающимися слепцами и калеками, с эффектными стоп-кадрами, с обращенными к небу скорбными взглядами, с безмолвными криками.
Ползком, шагом и прыжками — путь к истине тернист. Запутанность поиска иллюстрируется выворачиванием ноги с пятой позиции на шестую и обратно. На музыку никто не обращает внимания — от нее отвлекает хук справа.
Едва ли не единственный по-театральному остроумно решенный эпизод на весь многочасовой спектакль — лжесвидетельство: Ноймайер выводит на сцену мужчину и женщину в пуантах, надетых только на одну ногу, — тела танцовщиков перекошены в шаге.
Хореографический текст «Страстей» складывается из всего, что под руку попадется: классика, неклассика, пуантный танец, босые ноги, кроссовки. Этим Ноймайер вроде бы намекает на всеобщность и универсализм, но на выходе они всякий раз оборачиваются вульгарным педантизмом — точь-в-точь как у Бориса Эйфмана.
Если петербургскому мастеру нужно сказать публике что-то о тяжком бремени судьбы, на сцену обязательно выйдет человек, волочащий на спине крест. Если его немецкому коллеге нужно показать вселенскую скорбь, артисты Гамбургского балета заплачут, экспрессивно закрыв лицо руками.