Баритон Петр Соколов активно поет на европейских сценах и в родной «Геликон-опере», мгновенно перевоплощается то в злодеев, то в героев-любовников, на экранах кинотеатров удивляет непривычным Елецким в фильме-опере «Пиковая дама» и попутно осваивает новые амплуа.
О том, как певец из Иркутска из басов перешел в баритоны и добился успеха – в эксклюзивном интервью для ClassicalMusicNews.Ru.
– Сегодня вы – Сильвио в «Паяцах», завтра поете в «Сказках Гофмана» в другой стране. Каково это, так быстро перемещаться не только между образами, но и границами, успевая при этом войти в спектакль?
– Во-первых, я уже не первый год в театре и, хотя, возможно, это прозвучит нескромно, у меня накопился довольно большой опыт перевоплощения.
Мне посчастливилось начать свою карьеру в Театре Натальи Сац – замечательном детском театре. У нас там часто шутили, «Сегодня ты Татьяна, завтра – обезьяна» (смеется). Да, это правда, бывали такие случаи, что утром я пел Медведя, а вечером – Эскамильо. Представляете, какие метаморфозы? Но школа была удивительная!
После Театра Натальи Сац я попал в Музыкальный театр Станиславского и Немировича-Данченко, где, к сожалению, спел не так много ролей, а потом, по абсолютно счастливому стечению обстоятельств, оказался в «Геликоне», и у меня улыбка до ушей, потому что, возможно, кто-то в это верит, кто-то – нет, но это и есть божественное провидение.
Открою секрет, что много лет назад, в 2010 году, когда я приехал из Иркутска, и, конечно, пытался куда-то пробиться, подавал документы сразу в несколько вузов. Одновременно я поступал в ГИТИС к Дмитрию Бертману, в РАМ им. Гнесиных и Институт музыки им. А. Г. Шнитке. В Гнесинке были такие хорошие условия и, главное, общежитие, что я решил идти именно туда. Там я учился у Александра Анатольевича Науменко – это мой первый педагог в Москве, я ему безумно благодарен, он чудесный человек.
Потом я стал учиться вокалу у Натальи Алексеевны Поповой из Хоровой академии им. В.С. Попова, и она меня перевела в баритоны.
– То есть, изначально вы не были баритоном?
– Александр Анатольевич вел меня как баса. На самом деле это правильное решение – может, все-таки я и был бас, но ближе к бас-баритону. Он аккуратненько меня вел, а потом, когда я встретил Наталью Алексеевну, она меня направила в баритоны, и мы поняли, что это – абсолютно моя стезя. В этом русле она меня начала развивать. Ну, а потом я, собственно, попал уже в наш театр, совершенно случайно.
– Как же это произошло?
– Во время пандемии полетели все зарубежные контракты, у меня начала развиваться депрессия. Год был жутчайший… Мой концертмейстер, она же – мой друг, Анна Моисеевна Рахман, очень долго меня «пинала», чтобы я прослушался в «Геликоне», а я отпирался – «зачем, там и так много баритонов». Но она не сдавалась и настаивала, в конце концов я решился, а Дмитрий Александрович Бертман сказал – «Берем!».
Честно, я совершенно этого не ожидал, был уверен, что здесь и без меня – огромное количество хороших баритонов. Но, раз я понадобился, значит, чем-то зацепил, и я безумно рад этому. Вот так и срослось, хотя я, к сожалению, не учился у Дмитрия Александровича в ГИТИСе, сейчас имею такую возможность, играя в его спектаклях. Смотрю на мир через его интерпретацию, его видение.
Возьмем того же Елецкого, которого мне посчастливилось спеть в «Геликоне», сначала в спектакле, потом в фильме-опере. Это удивительная роль, я ее раньше пел в Штутгарте, и у меня было свое видение, но, когда я пришел сюда и впервые сыграл Елецкого, это был настолько интересный опыт!
У всех ролей есть некий стандарт, а Бертман ломает стереотипы, ищет что-то свое и Елецкий получается совсем другой. Я – только за, ведь это дает мне возможность создавать что-то новое внутри, смотреть на мир под нестандартным для меня углом. Я привык, что должно быть так и так, а он: «Посмотри вот так. Как тебе такой Елецкий?». Я сперва думаю, боже, что это? Как это? Не то, чтобы отрицание, я, как говорится, за «любой кипиш, кроме голодовки», но это было так – «Что? Как? Такой? Интересно, давайте посмотрим!», и, когда начинаешь роль щупать, разминать – понимаешь, почему, а как.
Потом она начинает приставать к тебе, прилипать, и ты уже чувствуешь себя совершенно по-другому, ты начинаешь мыслить, как тот человек, роль которого ты исполняешь. Это удивительно. Наступает другой уровень понимания, когда ты можешь в совершенно разных амплуа исполнять одну и ту же роль.
Мне очень повезло, что Дмитрий Александрович выбрал меня в качестве исполнителя в фильме-опере «Пиковая дама». Это же эпохальное событие, и я так рад! У нас в Иркутске его тоже показывают, но, честно признаюсь, до сих пор я так и не успел его посмотреть – мотаюсь между двумя городами. Приезжаю, пою, уезжаю, и все время в пути. А там сложный спектакль идет…
«Геликон-опера» превратила шедевр Чайковского в блокбастер о столичных тайнах
– «Там» – это «Сказки Гофмана» в Опере Грац?
– Да, я в нем пою несколько ролей. Четыре злодея, и они как раз бас-баритоновые. Традиционно, их обычно исполняют басы.
В Опере Грац – огромный зал, больше, чем у нас в «Геликоне», и это сразу дает о себе знать. А они еще и оркестр подняли. Мне приходится прикладывать массу усилий, потому что меня должно быть слышно. Стараюсь петь, чтобы была оптимальная подача и никто не мог сказать, что «а вот Соколов – не на своей роли». Нет, я на своей роли.
Скажу так: подобные роли, если это не совсем твои роли, требуют немножко больше времени и больше внимания именно с точки зрения голосовой подачи. Ну, а что касается артистизма и перевоплощения, ух, я обожаю это! Представляете, четыре разных персонажа, с единой тонкой линией злодейства, проходящей через всех – это очень интересно! Я стараюсь петь не одним мазком, а разными. Где-то хитрый, где-то просто злой, где-то маньяк.
– Чья это постановка?
– Там четыре разных режиссера, пятиактная постановка. К слову, это и есть классическая версия – сам Оффенбах так написал. Действия – абсолютно разные.
В одном из актов я выступаю в роли Кукольника, как ростовая кукла, то есть играю рукой, а пою ртом куклы. Это очень сложно. В каком-то из актов применена новейшая технология фильма – мы играем на фоне холста, где движениями рук создается наше отражение на холсте. Это очень зрелищно и очень дорого. Премьера была 30 сентября этого года.
– А вот скажите, Василий Соколов, который поет в Большом театре, это ваш брат?
– Да, мой брат. Он младше меня на восемь лет.
– Тоже баритон?
– Да. Я считаю, что у нас в семье вообще все мужчины – баритоны.
– Сколько же вас?
– Пятеро братьев и три сестры. Я, младший брат и младшая сестра пошли в музыку. Сестра вообще виолончелистка очень хорошая.
Я считаю, что у Васи уникальный голос, очень красивый, порой я даже очень нервничаю из-за этого (улыбается). Честно признаюсь, одно время мне было сложно пережить, что младший брат – тоже баритон, развивается огромными шагами и так хорошо поет.
Знаете, кто бы что ни говорил, между нами, певцами, всегда есть конкуренция и отрицать это глупо. Она все равно будет. Просто это надо осознавать, и я осознаю – да, иногда я могу начать завидовать своему брату. Но я стараюсь себя успокоить и сказать, «Петь, ну слушай, хватит, давай, занимайся своим делом, радуйся лучше за брата». Ну я-то, собственно, так и делаю, тем более он – замечательный артист, прекрасный певец, и я очень рад за него. Мне есть чему у него поучиться, просто он пришел в музыку из музыки, то есть лет с шести, или даже пяти, занимался на скрипке – он профессиональный скрипач. У него есть слух, и мама в него вложила всю себя.
– Ваша мама – музыкант?
– Да, она играла на скрипке и замечательно пела. Она и меня с детства хотела отдать в музыкальную школу, но я наотрез отказался, а у нас полсемьи занимались музыкой, кроме меня и старшего брата. Играли на виолончели, гитаре, скрипке, фортепиано.
Я занимался совсем другими вещами, а петь начал, уже когда прошел в колледж, совершенно случайно. Младшая сестра занималась вокалом, и как-то раз она повела меня к своему педагогу. Я и петь-то не умел, просто напевал что-то под гитару, не зная нотной грамоты. Он меня послушал и сказал: «О, Петя, с таким голосом тебе надо в певцы идти». Я и пошел (смеется). Но, если бы я знал, что будет так сложно, я бы, возможно, подумал десять раз, стоит ли выбирать такую профессию.
Это очень сложная профессия, особенно, если у тебя есть семья. Особенно, если ты понимаешь, что тебе нельзя стоять на месте, а надо ездить, а дома – детки, и я их не вижу, и это очень горько. Они становятся старше, растут без меня, и мне от этого становится порой тяжело.
Когда я прилетал в Москву в прошлый раз, я не смог увидеть свою семью, потому что дети заболели, сначала один, потом второй, а я их не видел до этого два месяца… Но по-другому не получается, спектаклей много, опять же, контракты, и я должен быть идеально здоровым. Вот такая оперная жизнь. Это цена профессии – ты выходишь на сцену и понимаешь, какую цену платишь.
– Но все равно, если бы вы заново выбирали, вы бы стали певцом?
– Скорее всего, да, потому что, несмотря на все, что происходит, ни одна другая профессия не дает человеку столько разнообразных эмоций и разносторонних видений. Когда выходишь на сцену, каждый раз – адреналин! Я всегда волнуюсь перед выходом, но это такой кайф!
Переборов себя, ты стоишь на сцене и начинаешь жить той жизнью, которой живет твой герой и думаешь – как классно! О, супер, пошло! Где-то там не сошелся с оркестром – да ничего страшного, просто живи! Это безумное наслаждение, особенно от сложных психологических ролей – а у меня были такие роли, например, я исполнял Гумберта-Гумберта в «Лолите» Родиона Щедрина.
– Это вы говорите про постановку в Чехии или у нас в Мариинке?
– Мы ее ставили в Чехии в Пражской Национальной опере, а потом туда приехал маэстро Гергиев, увидел это и сказал – «Беру! Покупаем!». Чехи бегали с круглыми глазами: как это, русские взяли и просто купили целую постановку с певцами, с постановщиками, с декорациями. Сейчас, конечно, такое уже не поставят. Но это была уникальная постановка!
– Родион Константинович был в Праге, когда готовили премьеру?
– Конечно!
– Как вы тогда его воспринимали? Сидит автор в зале и наблюдает за вами. Подсказывал, ругал, советовал?
– Во-первых, он всегда советовал. Мы многое с ним обсуждали. С виду он – обычный человек, абсолютно доступный в общении, никаких предвзятостей или высокомерия, боже упаси!
Мне посчастливилось с ним поработать над ролью. Там очень сложная ритмически роль, иногда так завернуто, что если оркестр что-то не сыграл (а оркестр, случалось, пропускал какие-то вещи), ты впадал в ступор – что я должен петь сейчас? Если я не слышу ноту фа-диез в оркестре у контрабасов, с чего я должен петь?
А эта постановка – полукамерная, там очень важны все детали. Представьте, Гумберт-Гумберт нервно режет салат, а где-то рядом он чувствует Лолиту, и зрители должны видеть его состояние – он слышит тремоло контрабасов, и потом четкий фа-диез. Если оркестр его не сыграет, поплывет все! Я должен прочувствовать и передать состояние героя и еще услышать эту ноту, а если ее нет? Действительно, очень сложная музыка.
Для меня это был колоссальный опыт. Как раз-таки роли таких людей мне очень нравится исполнять. Я, конечно, заработал себе депрессию этими переживаниями, плохо спал потом по ночам.
– То есть настолько герой овладел вашим сознанием?
– Это был кошмар. Но в то же время и уникальнейший опыт – понимаешь, что ты прожил на сцене жизнь маньяка, и мне было особенно интересно показать, как Гумберт-Гумберт переходит эту грань от обычного человека к чудовищу. Удивительнейшая история, очень печальная, грустная.
Конечно, исполнять такие роли, где много переживаний и драматизма, где можно почувствовать боль, печаль, тоску в душе и показать это все на сцене – замечательно.
– Вспомнила сейчас Жермона в «Травиате» в постановке Дмитрия Бертмана, он тоже необычный.
– Да-да, а вот представьте, Жермон у Бертмана – он ведь ревнует. У них с Виолеттой была
любовь, и он ревнует ее до сих пор. Дуэт Жермон-Виолетта в спектакле – ключевой. Мне надо показать эту близость, которая в словах изначально не передается, но она – есть. Они говорят об одном, а делают другое. Это классно. Мне так нравится наша постановка!
Моя жена, очень строгий критик, когда увидела «Травиату» в «Геликоне», сказала: «Ни убавить, ни прибавить, просто так, как должно быть». Я с ней полностью согласен – ничего лишнего, именно так, как и должно быть. Для меня Жермон стал откровением, потому что я тоже никогда не думал об этой роли в таком ключе. Опять же, новая призма, новый угол, и ты видишь свечение с совершенно другой стороны. Сначала удивляешься, как, почему? Потом – о, как это здорово, и по-другому уже не воспринимаешь.
– Вы много выступаете в европейских театрах. Какие роли и постановки вам больше всего запомнились?
– Меня, конечно, очень сильно задели постановки «Лолиты» Р. Щедрина в Пражской Национальной опере и «Идиот» М. Вайнберга в «Театре ан дер Вин» в Вене.
– Кстати, хотела спросить про «Идиота», которого ставил Василий Бархатов.
– «Театр ан дер Вин» – камерный, там вообще своя атмосфера, но было потрясающе! Среди участников спектакля оказалось много русских артистов, в том числе и из нашего «Геликона» – мои замечательные коллеги Ксения Вязникова, Алексей
Дедов. Помню, у меня тогда был очень сложный период, но я получил уникальный опыт. Опять же, я пел Лебедева, который в этой постановке – не совсем тот, которого ожидаешь.
– Как вам работалось с режиссером?
– Легко! Мне нравилось, что он давал мне практически неограниченную свободу, и я делал именно то, что хотел. Нет, не в том плане, что я безумствовал, но я лепил своего Лебедева практически самостоятельно. Я разминал эту роль, чтобы сделать что-то свое, освежить ее новыми красками, пристально рассмотреть.
Тем более, что кроме Лебедева, я исполнял еще маленькую, но совершенно безумную роль Точильщика. Вообще-то ее должен петь тенор – там запредельно высокие ноты, и баритон просто так не споет. А Василий попросил меня ее спеть.
– Как же вы ее осилили? Или вы не пели, а молча играли?
– Нет, я пел.
– Тенором?
– Тенором. Пришлось. И это было очень интересно. У Точильщика там постоянно идет соль-диез, очень высокая партия. Но я пел, и это тоже был интересный опыт. Я даже подумывал, а не перейти ли мне в тенора (смеется)? Решил, что нет, останусь в баритонах, а то потом будет очень непросто.
– Как зрители восприняли Вайнберга, музыка же довольно непростая?
– На ура! А мне-то как понравилось петь Вайнберга! Но его надо именно понять сердцем. Что-то в нем есть от Мусоргского, не в плане музыки, а в плане чистоты разговоров, музыкальности фразы.
Самое главное у Вайнберга – ты должен петь так, как говоришь, с той же интонацией. Когда до меня это дошло, я подумал, боже мой, это ведь гениально написано! Ничего не надо учить, потому что все написано так, как это должно звучать, абсолютно естественно. Представьте, вот как мы сейчас разговариваем, точно так же это было бы в музыке, с теми же интонациями, ударениями, и прочим.
Вайнберг очень четко почувствовал линию мыслей Мышкина, и это дорогого стоит. Он стал для меня открытием, хотя до этого, конечно, мы изучали его творчество в Академии. А сейчас – господи, это же что-то невероятное!
Смешно, но до этой постановки я участвовал в постановке оперы Яромира Вайнбергера, еще одного гениального еврея. Он родился в Чехии в конце XIX века, жил в первой половине XX века, умер в Америке. Причем чехи считают его своим, а американцы – своим. А ставили мы его оперу «Шванда Дудак» (Švanda dudák). Когда после этого мне позвонили и спросили, сможешь ли спеть Вайнберга, я переспросил – Вайнбергера? Нет, говорят, на сей раз Вайнберга, «Идиот». О да, говорю, конечно.
После этой постановки я полюбил современную оперу. Уточню – хорошую современную оперу. Мы привыкли, что классика – это наше все, но, когда ты прикасаешься к гениальному творению современности, тебя пронзает – настолько это сильно! Особенно когда это прекрасно сделано.
– Вы много общаетесь с коллегами в Европе, чувствуете к себе какое-то негативное отношение?
– Вообще не могу сказать ничего такого! Никто, никогда, ни словом, ни делом меня не оскорбил, не обидел и даже намека на это не было. Все, что я видел – абсолютно нормальные отношения ко всем и ко мне в, частности, и никакой отмены русской культуры. По крайней мере, меня никто не отменял (смеется). Насколько я знаю, моих знакомых тоже. Все прекрасно поют, работают.
Да, есть определенные сложности с визами – визу сейчас не так просто получить, да и передвижения кошмарные, но жизнь продолжается.
– Какая система превалирует в Европе – stagione или репертуарный театр? И что удобнее для современного певца, с вашей точки зрения?
– В Европе все уже отошли от репертуарного театра. Я думаю, причины этого кроются прежде всего в экономической плоскости.
Что касается моего личного отношения к этому вопросу, я вижу две стороны медали: «блоковость» спектаклей подразумевает ограниченность во времени, что в свою очередь ведет к большей концентрации артистических ресурсов на определенном участке времени, а это дает возможность более глубоко оттачивать роль. С другой же стороны, это лишает артистов, которые работают только в одном театре, возможности работы с большим количеством ролей.
Мне кажется, что симбиоз этих подходов был бы наиболее интересен во всем мире.
– Какими новыми ролями порадуете своих поклонников до конца этого сезона?
– Уже больше двух лет я живу в разъездах, а моим деткам нужен папа, поэтому в ближайшие время сосредоточусь на работе в России, в моем родном «Геликоне», тем более что у нас в следующем полугодии предстоит большая и интересная работа.
Надеюсь, вы сможете увидеть меня в новых амплуа, таких как Ренато в опере «Бал-маскарад» Дж. Верди, Маркиз в «Диалогах кармелиток» Ф. Пуленка, Роберт в «Иоланте» П.И. Чайковского и др.
– А о чем мечтаете?
– По удивительному стечению обстоятельств, я стал одним из представителей культуры. Считаю, что на всех нас лежит большая ответственность – мы должны не просто развивать искусство, передавая через поколения «высокое старое» и создавая захватывающее новое, а прежде всего пробуждать в людях гуманизм. Ведь мы, люди, хоть и приматы, но отличаемся от остальных зверей в общем, и млекопитающих, в частности, наличием искусства в нашей жизни.
Моя главная мечта – пройти мою часть эстафеты достойно.
Беседовала Ирина Шымчак