Каждая встреча с творчеством этого пианиста – подлинное потрясение. И дело даже не в том, что Андрей Гугнин – один из самых загадочных и интересных музыкантов своего поколения, не так давно, летом 2016 года, подтвердивший эту репутацию блистательной победой на одном из престижнейших пианистических конкурсов.
Этот ученик Веры Горностаевой и Льва Наумова был замечен поклонниками фортепианной музыки с самого начала своей музыкальной карьеры: очень уж у него – «лица необщее выраженье».
Но Андрей Гугнин, триумфатор Международного конкурса пианистов в Сиднее, покоряет не только особой, мягкой, невероятной глубины манерой игры и ярким дарованием. В конце концов, этим он обязан наставникам (за высочайший профессионализм) и родителям (за способности).
Андрей – личность, в непростых условиях постоянной конкуренции и сумасшедшего ритма жизни неизменно остающийся собой: застенчивым юношей с железным характером и солнечной улыбкой.
– Когда в последний раз я слушала вас в декабре прошлого года в Музее Скрябина, меня удивила перемена, произошедшая в вашей игре. Особенно это было заметно по 23-й сонате Бетховена: она набрала глубины, контрастов и неистовства. Это была какая-то яростная манифестация. Что так повлияло на вас в последнее полугодие? Вы стали воспринимать мир иначе?
– Мне очень приятно, что вы это заметили, потому что я стараюсь (и надеюсь, что получается) постоянно дорабатывать свое видение произведений и музыки в целом. Оно развивается, иногда кардинальным образом меняется.
Возвращаясь к той же «Аппассионате», мне кажется, что она изменилась не в сторону яростной манифестации, а, скорее, в сторону обострения каких-то конфликтов, контрастов. Есть еще один технический момент: интерпретация может меняться буквально на сцене, и это зависит от твоего настроения, зависит – очень сильно – от рояля (на одном рояле имеет смысл делать большие контрасты, уходить в большее пиано, на других это невозможно сделать, и ты вынужден все несколько сглаживать).
В Музее Скрябина рояль был не очень удобный, поэтому я пытался играть, немного преувеличивая оттенки. Но главное – в последнее время каждый день я открываю для себя что-то новое, и, когда у меня случается концерт, предвкушаю, что сейчас попробую новый вариант. А в следующий раз, может быть, другой. И это очень здорово.
– Это бесконечный процесс.
– Да. Но я радуюсь, что для меня он не остановился. И не наступил момент, когда я не знаю, а что делать дальше. Я вижу, сколько еще несовершенного в моей игре, но меня это абсолютно не пугает.
Меня не пугают и не расстраивают ошибки, которые я совершаю (что-то ведь может не получиться), потому что я знаю: я могу и буду расти. И это, наверное, главное. Поэтому трудности, не совсем удавшиеся концерты, конечно, расстраивают меня, но не вводят в состояние депрессии, когда все надоедает, и ты не знаешь, что дальше делать, как играть. Посмотрим, будет ли это ощущение сохраняться и дальше.
– После победы на конкурсе в Сиднее ваша жизнь сильно изменилась?
– Конечно (улыбается). Стало еще больше концертов, что меня невероятно радует.
Андрей Гугнин выиграл Сиднейский международный конкурс пианистов
Кроме того, после конкурса в Сиднее я принял важное решение, что больше не буду участвовать в конкурсах. Для меня это достаточно непростое решение, ведь я мог бы подать заявку, например, на Конкурс Клиберна-2017 году (по возрасту еще попадаю). И даже был такой соблазн…
Я до последнего думал, нужно ли это мне, но потом понял, что не хочу снова оказаться в этой нервотрепке. Тем более, концертных предложений у меня достаточно. А раз так, то какой смысл? В любом случае, цель конкурса – это наработать связи и получить ангажементы, концертные предложения, а они у меня уже есть. Надо этому радоваться.
– Как у вас возникло решение принимать участие в Сиднейском конкурсе? Есть другие, не менее значимые.
– Во-первых, меня привлекла сама идея поехать в Австралию, это же экзотическое место, а как туристу туда поехать не так просто. Кроме того, организаторы обеспечивают участникам замечательные условия (оплачивают перелет, проживание, питание), а это немаловажно.
К тому же недавно там сменилось руководство – появился новый артистический директор, Пирс Лэйн, и в призовом фонде был сделан упор именно на концертные предложения для победителей – причем не только для лауреата первой премии, но и лауреатов второй и третьей.
Меня это привлекло, потому что в пакет для победителя вошли участие в концерте и с Лондонским филармоническим оркестром, и в Мариинке с Валерием Гергиевым, и огромный концертный тур в Австралии (поеду, кстати, в этом году, с 30-тью концертами). Будут еще фестивали в США, Португалии, Франции, Швейцарии.
Со мной сейчас на связи главный менеджер конкурса, и постепенно мы выстраиваем график концертов. Концертов много, и это приятно.
Конкурс пианистов Вана Клиберна и канал Medici.tv стали партнерами
Мне рассказывали, что на предыдущих конкурсах в Сиднее ситуация была другой, но сейчас – новая политика, новые возможности, благодаря, в том числе, и артистическому директору Пирсу Лэйну. Он и сам замечательный музыкант, пианист, у него много связей в этой среде, и он использует их по максимуму, чтобы предоставить победителям такие возможности. В Австралии, помимо сольного тура, будут также выступления с оркестром.
В ближайшее время играю три концерта в январе, в том числе с Сиднейским симфоническим оркестром. В следующем году буду также выступать и с Мельбурнским, и с другими местными оркестрами. Формально программа рассчитана на три года, предполагается, что за это время я должен поездить по всему миру и нарастить связи, чтобы потом уже сами площадки и оркестры приглашали меня без участия конкурсного менеджмента. В этом, собственно, и состоит идея конкурса.
– Вы уже там выступали после победы?
– Да, я оставался в Сиднее сразу после окончания конкурса на три недели и играл несколько концертов. Правда, мне пришлось на один день летать из Австралии в Европу, так как у меня уже раньше был запланирован концерт в Швейцарии, получилось забавно…
На самом деле, спасибо Пирсу Лэйну и организаторам, что они позволили мне не отменить этот концерт в Швейцарии, хотя перед тем, как стать участником конкурса, я подписывал контракт, что, если выиграю, обязан остаться. Но они отменили один концерт, что дало мне возможность на день слетать в Европу.
Было, конечно, необычно – в Швейцарию я летел 22 часа, обратно 29 часов, чтобы там пробыть сутки и сыграть один концерт. Тем не менее, это того стоило. Я выполнил обязательства и там, и здесь, и никого не подвел.
– Что вам еще запомнилось из конкурсных будней?
– Мне довелось играть с совершенно феноменальной английской скрипачкой, Тасмин Литтл. В полуфинале мы исполнили Крейцерову сонату Бетховена, получился очень хороший творческий контакт. Мы даже договорились, что будем вместе играть и дальше. В начале следующего сезона, в сентябре, продолжим наше сотрудничество на фестивале в Англии.
Очень приятно, что Тасмин сама загорелась идеей нашего сотрудничества и предложила выступить вместе. Редко бывает, чтобы на конкурсах ты играл камерные номера с музыкантами такого уровня. Но нам повезло: Тасмин Литтл дружит с Пирсом Лэйном, они партнеры по сцене и по музицированию, и он уговорил скрипачку с мировым именем приехать на конкурс, чтобы играть с полуфиналистами.
На самом деле, учитывая ее известность и карьеру, ей это не нужно. Скрипачи такого уровня обычно не соглашаются взаимодействовать с участниками конкурса. Видимо, чисто по-дружески благодаря Пирсу Лэйну она и согласилась.
– Не зря же. В итоге ваше исполнение было признано лучшим в этой категории.
– Да, мы получили специальный приз «За лучшую скрипичную сонату» (был еще приз «За лучший квинтет», но мне выпало играть в дуэте). Здорово, что мы познакомились и будем продолжать с ней сотрудничать.
– А вообще, что вы почерпнули из этого конкурса, какие эмоции, опыт? Что нового узнали в Австралии, вы же не только в Сиднее были?
– Мы были в Сиднее, Мельбурне, Перте, Таунсвилле. Я убедился, что Австралия – страна замечательная.
Там абсолютно какая-то своя жизнь, очень расслабленная, в неторопливом ритме, чувствуется удаленность от всех проблем остального мира, в первую очередь от постоянных политических обсуждений. И потрясающая природа – очень красиво.
Помню, как я был изумлен, когда просто шел по улице, по набережной в Сидней, и увидел живого попугая. Огромного, разноцветного. А там это было естественно – представьте, прямо в городе, даже не в парке!
На самом конкурсе мне понравилось, как были организованы выступления участников: два сольных тура, которые делились на две части, в итоге каждый участник играл четыре раза сольно.
На этих выступлениях ты должен был играть на разных роялях четырех ведущих брендов: Steinway, Yamaha, Kawai и Fazioli. Только в финальном туре ты мог выбрать, на котором из них будешь играть – до этого все распределялось.
Получалось так, что фактически так или иначе ты пробуешь все рояли. Мне эта система очень понравилась – я такого не видел больше ни на одном конкурсе. Часто бывает так, что дают на выбор несколько брендов, но ты выбираешь сам. А тут ты должен поиграть на всех. Волей-неволей и сам их сравниваешь, и у жюри остается более цельное впечатление о тебе, как о музыканте, о твоих способностях управляться с разными инструментами.
Это очень важно, потому что в концертной практике ты играешь на том рояле, который стоит в концертном зале, а это может быть все, что угодно. И умение подстроиться под рояль, выжать из него по максимуму – важная часть профессии.
– И как, сложно было подстроиться?
– Мне самому очень понравилось. Естественно, не на всех роялях было удобно играть. Скажем, тот же Steinway, который, я считаю, чаще всего встречается в залах, был в не лучшей форме. Fazioli мне понравился значительно больше, он был удобнее и звучал лучше. Kawai для меня оказался очень удобным, но не хватало мощи звуковой, у Yamaha были как недостатки, так и преимущества. В общем, каждый раз надо было подстраиваться.
В последнем туре с оркестром, где каждый финалист должен был исполнить концерт Моцарта и концерт композитора XIX-XX века, для концерта Моцарта я выбрал рояль Fazioli, потому что у него самый лучший контроль над звуком и прозрачностью, как этого требует Моцарт.
Но для концерта Прокофьева, скорее, по суеверным соображениям, я выбрал Steinway, потому что раньше играл этот концерт на нем, и мне было привычнее. Хотя до последнего момента сомневался.
Изначально я предполагал, что оба финальных выступления буду играть на Fazioli, но в последний момент передумал. Мне показалось, что в Steinway больше красок, которые подошли бы Прокофьеву. На самом деле, это всегда мучительный процесс – выбирать рояль.
– Когда есть возможность.
– И я это вообще ненавижу! Я предпочитаю, чтобы мне сказали: ты должен играть на этом инструменте. Плохой он, или хороший – уже неважно. По крайней мере, выбора нет. И ты спокоен.
А тут начинаешь мучаться – тот ли ты выбрал рояль, или не тот. У меня сомнения порой сжирают больше энергии, чем, собственно, выступление.
– А интуиция спит, не подсказывает?
– Она начинает метаться. И вроде бы подсказывает – выбери этот рояль, а потом пройдет полчаса – тебя начинают грызть сомнения. Так что лучше, когда тебе дают инструмент сразу.
– Только бывает так, что обещают, к примеру, новенький Steinway, а в наличии оказывается разбитая «Эстония»…
– Конечно, это же часть профессии. Но я даже люблю такие испытания – пытаться найти подход к любому инструменту. Когда что-то получается из него выжать, наступает чувство удовлетворения.
Хотя, замечу, играть на прекрасных роялях с удобной механикой тоже сложно, потому что как раз на идеально выстроенных инструментах, где ровная механика и все звучит, тем более слышны какие-то недостатки. Так что тут наступает другая крайность. Если вкратце, на рояле вообще играть сложно (смеется).
– Может, когда-нибудь определитесь с выбором и будете выступать только со своим роялем, как Михаил Плетнев с Kawai?
– Надеюсь, нет. Хотя в его случае это приносит колоссальный результат. И он может себе позволить этот комфорт. Но и кавайцы тоже молодцы – заботятся об этом инструменте.
Я замечал, что рояли Kawai, особенно линейка Shigeru, отличаются мягким, красивым звуком, удобной механикой, но, опять же, часто не хватает мощи, если играть, скажем, концерт Рахманинова, или Прокофьева, где нужна именно звуковая мощь.
Fazioli в этом смысле сейчас проделали огромную работу, у них появились новые мощные концертные модели. Они, конечно, молодцы. Я был в их офисе и познакомился с Паоло Фациоли, основателем компании, и его сыном Лукой.
То, с какой самоотверженностью они посвящают себя делу создания лучшего рояля и действительно в это верят, заслуживает восхищения. Я видел, как они переживают за свое детище, всю душу вкладывают. И поразительно, с какой скоростью они потеснили бренды, существующие десятилетиями (Steinway, к примеру, с середины XIX века), а они начали делать рояли под конец XX века.
Сначала Паоло занимался изготовлением мебели, но у него была мечта – он хотел делать рояли. Чувствуется, что они оба этим горят – в них живет страсть к созданию роялей.
– Помню ваше выступление в Геологическом музее на рояле Fazioli. Волшебный звук!
– Да, там прекрасный рояль, это тоже концертная линейка, но не самая последняя модель. С тех пор они что-то дорабатывали, улучшали. У них все прекрасно – и звук, и мягкость, и механика. И главное, из года в год они продолжают совершенствовать механизм, придумывать что-то новое. Это впечатляет, конечно. А насчет остальных…
Как-то раз в Вербье мне довелось играть на новой модели Bösendorfer BS 280, которую, кстати, сейчас все хвалят. И я поразился. Совершенно другое ощущение! Небывалая по удобству механика клавиатуры, которая позволяет выигрывать, скажем, совершенно неудобные для меня пассажи с трелями, в обычной ситуации дающиеся мне с некоторым трудом, а здесь они получаются «на раз», сами собой.
Я даже заглядывал внутрь, пытался понять, как там все устроено и что же там творится… Для этого, конечно, нужно быть специалистом-техником, а не просто пианистом, но факт, что отношение к инструменту здесь совершенно другое, принцип организации и механики, и клавиатуры – особенный.
Кроме того, в этом рояле поразительно долго тянущийся звук. То есть, если ты просто берешь один звук, он может тянуться бесконечно, и ты с трудом улавливаешь собственно само затихание. Одну клавишу удерживаешь, и слушаешь, а звук все тянется и тянется.
Такого я никогда не встречал. Они проделали колоссальную работу! Многие пианисты, в том числе Андраш Шифф, Даниил Трифонов, я слышал, очень высоко отзывались об этой модели. Так что фортепианостроение развивается постоянно, и это радует.
– Но ведь в итоге не техника, а человек, который ею управляет, имеет решающее значение.
– Безусловно. Можно и из очень плохого рояля извлечь прекрасные звуки. Все зависит от мастерства самого исполнителя. Но, конечно, приятно, когда и инструмент позволяет тебе творить чудо.
– У вас дома какой инструмент?
– У меня их три. Основной рабочий – Grotrian-Steinweg старенький, 30-х годов, но я к нему при всех его очевидных недостатках привык. У него есть свой характер, душа.
Я подумывал о том, чтобы купить новый. Со временем, наверно, так и сделаю, но пока чувствую, что не исчерпал еще все возможности этого рояля, и на нем можно многого добиться. Всё равно все нюансы, градации из него можно извлекать.
Заниматься на нем до сих пор приятно и комфортно. Конечно, концерты играть нельзя, но для работы вполне подходит.
Есть еще «Шредер», тоже очень старенький, кажется, даже старше (я не знаю его точный возраст), мне его подарили. Но я использую его меньше: у него клавиатура короче и чуть более легкая, да и люфт меньше, поэтому на нем не так хорошо заниматься.
А есть еще пианино «Заря», с которого я начинал. В общем-то, «Заря» – хорошее пианино, особенно для занятий: у него тяжеленькая клавиатура, и изредка я занимаюсь специально на нем, если нужно отработать какое-то технически сложное место, «пальцы прокачать».
– «Тренажер» для пианиста.
– Да, в своем роде. И всё это стоит у меня в одной комнате дома в Москве.
– Но вы сейчас в Загребе живете большую часть времени?
– Скажем так: частично я туда переместился, по нескольким причинам. Когда у меня выдаются периоды без концертов, а они у меня довольно короткие, мне важно именно за этот период душевно восстановиться, отдохнуть.
Москва – город огромный, и тут волей-неволей постоянно находишься в некоем стрессе, а хочется оказаться в спокойном, тихом месте.
Загреб в этом случае для меня – идеален. Не очень большой город, но душевный и красивый, к тому же в Загребе живет много моих друзей-музыкантов. Если нужно, я могу там позаниматься. Можно съездить в другие страны Европы, навестить друзей, потому что оттуда все-таки ближе. К примеру, в сентябре я съездил в Люксембург на день рождения к моему другу Вадиму Холоденко.
Кроме того, у меня появилась идея, которую сейчас, скорее всего, я смогу реализовать: буду немного преподавать в Загребе в Музыкальной академии. На самом деле преподавать мне нравится (сразу оговорюсь – в небольших количествах).
Все равно для меня самая важная часть жизни – это возможность играть концерты. Тем не менее, мне нравится иногда давать мастер-классы или немного преподавать. Это помогает развиваться мне самому: проговаривая какие-то вещи вслух, начинаешь лучше это понимать. И, видя, как студенты играют, анализируя их ошибки, ты как будто бы решаешь свои проблемы.
Это все взаимосвязано: я вдруг вижу то, что раньше не видел, а тут – заметил со стороны. Я вообще убежден, что опыт преподавания в том или ином объеме практически необходим музыканту. Это могут быть мастер-классы или постоянная преподавательская позиция.
Такие уроки, мне кажется, развивают именно музыкальное мышление, твое понимание, как бороться с исполнительскими проблемами, потому что услышать, что «где-то и что-то не так», могут многие. А вот понять, как это исправить, и объяснить человеку так, чтобы улучшить его игру – задача очень сложная.
Думая над этим, волей-неволей развиваешь свое музыкальное мышление и потом используешь в собственной работе. Так что преподавание, как и камерное музицирование, считаю необходимым.
– Помню, Вера Васильевна во время нашей беседы с Андреем Ярошинским и Даниилом Саямовым, когда мы затронули тему «педагог и ученики», заметила, что «К нему ребята иногда тоже ходят, он с ними с удовольствием занимается. С тем же Усовым занимался «Лесным царем».
– Я пытался, да.
– И она сказала даже, что у вас хорошо получается, и что, может быть, Андрей станет ассистентом.
– Были такие идеи. Я очень рад, что Вера Васильевна так по-доброму меня тогда оценила… Я и сам чувствую, что у меня получается преподавать.
Но я очень увлекаюсь в процессе и часто на мастер-классах забываю о времени. Обычно все четко распланировано, у тебя есть 40 минут или час. Это тоже искусство – за ограниченное количество времени успеть сказать самое главное, оценить возможности ученика, понять, что нужно ему говорить, а что он еще не способен оценить, то есть именно за выделенное тебе время максимально улучшить пианистическую ситуацию ученика. И это очень привлекательная задача. В любом случае, не скучная.
– Не каждый на это способен.
– Думаю, да. Вера Васильевна была в этом невероятна.
– Она вас называла «Ильей Муромцем»:
«Он у меня как Илья Муромец – тридцать лет и три года, как в русской сказке, спал. Просто ничего не делал. Патологически. Его загнать ко мне на урок было невозможно, мой ассистент просто изнывал. При этом живет в соседнем доме. Ну, так далеко идти! А до меня он учился у Левы Наумова, гениального музыканта, педагога, тоже ученика Нейгауза… И с Левой была такая же история.
Как-то я была на классном вечере у Наумова, Андрюша вышел, очень хорошо сыграл, по-моему, Испанскую рапсодию. Я сижу с Ирочкой, моей подругой, это его жена, мы учились на одном курсе все вместе у Нейгауза. Я говорю: «Какой мальчишка чудный». А она: «Да, чудный. А если бы он еще ходил на уроки к Леве, был бы уж совсем чудным!». «А что, не ходит?» – «Абсолютно не ходит!».
Это и правда так было?
– Да, Вера Васильевна любила этот образ применительно ко мне (улыбается). Она была замечательной. И с огромной любовью относилась и к Вадику (Вадим Холоденко – прим.авт.), и ко мне, ну, к Лукасу (Лукас Генюшас – прим.авт.) само собой. Нашу троицу всегда как-то выделяла. Да мы и дружили таким тесным кружком…
– Возвращаясь к теме педагога, что самое главное оставила вам Вера Васильевна в пианистическое наследство? Что в вас от нее живет?
– Хороший вопрос… Наверно, если обобщать, то это некая музыкальная культура. Отношение – не только к музыке, к жизни вообще. К твоей роли в жизни.
Ты должен постоянно и разносторонне развиваться, читать хорошую литературу. И определенная звуковая культура, которая очень сложно вырабатывается, которая возникает больше на интуитивном уровне, за годы работы.
Я до сих пор помню, как она садилась за второй рояль и что-то показывала. Ей уже тяжело было играть в силу возраста, но звук у нее все равно был ясный. Эта ясность музыкального мышления – очень важна. Именно ясность музыкального выражения, того, что хочешь сказать. А порою для нее была очень важна убедительность подачи.
Несмотря на то, что у Веры Васильевны всегда было свое определенное видение прочтения произведения, она могла согласиться с совершенно другим исполнительским решением, если видела, что это убедительно. Сейчас я все больше и больше сознаю, что чем гениальнее произведение, тем больше разных прочтений оно допускает.
Что мы видим в нотах? Это набор нот, некая структура, костяк, но наполнить его ты можешь совершенно по-разному. И это поразительно. Это позволяет тебе, играя одну и ту же вещь, все время находить новые грани, играть по-разному. И она не может тебе наскучить. Именно творческий процесс постоянного поиска был для Веры Васильевны очень важен.
– Мне кажется, то, что привлекало к ней людей – это всеохватывающая, абсолютно естественная живость восприятия, какая-то неукротимая жизнерадостность.
– И невероятная честность. Она была невероятно честным человеком и честным музыкантом. Она не боялась говорить то, что думает. Она не пыталась искать легких путей. Она всегда говорила искренне, честно и прямо в лицо, даже такие вещи, которые могли тебе не понравиться. И эта честность по отношению к жизни и к своему делу – это было важно.
С каждым днем я все больше убеждаюсь, что в твоей игре слышно все, что происходит в твоей жизни. И то, какой ты человек, и насколько ты образован, и насколько умеешь логически мыслить. Я раньше не придавал этому значения, а сейчас все больше и больше осознаю, что на мою игру влияет буквально все.
– Владимир Крайнев в одном интервью заметил:
«Все выдающиеся интерпретаторы были выдающимися, прежде всего, тем, что интерпретировали композитора, а не себя… Поэтому быть действительно выдающимся интерпретатором безумно сложно. Ведь надо иметь что сказать по-настоящему. Это и означает быть конгениальным, вытащить все, что заложил в произведение композитор, да еще и себя порасскрывать немножечко».
– Абсолютно согласен. Надо с большим уважением относиться к авторскому тексту. Я всегда тщательно, а в последнее время особенно, смотрю все авторские штрихи, динамические оттенки и так далее. Отталкиваясь от этой базы, строю свое видение произведения.
Конечно, это очень необычный процесс. С одной стороны, ты играешь, и в этом должна быть частичка тебя. Но если этой частички тебя нет, как ты скажешь что-то свое?
Композитор написал эту вещь 200 лет тому назад, его уже нет. Ноты – это ноты, «сухой остаток». И музыка оживает только тогда, когда ты, живой человек, начинаешь вдыхать в нее жизнь. До этого она мертва. Иначе можно было бы загрузить ноты в компьютер, и он тоже сыграет. Но мы сразу почувствуем «мертвое» исполнение.
А что происходит между этими дискретными нотками – жизнь, душа – это и есть то, что приносит исполнитель. Как ты это сделаешь, как тебе это удастся? Это, конечно, большая исполнительская задача.
– Вы не боитесь рассекречиваться каждый раз перед публикой? Обнажать душу?
– Я считаю, что тут либо все, либо ничего. Надо обнажаться полностью. Отдавать всю душу. Тогда и слушатель это почувствует, иначе это полумеры.
Бывает, что музыкант, особенно при загруженном графике, думает, «этот концерт поважнее, здесь я больше выложусь, а здесь неважно, сыграю как-нибудь». С одной стороны, я это понимаю, потому что тяжело каждый раз выкладываться полностью. Но, даже если это маленький зал, так нельзя.
В этом смысле для меня показателен пример Даниила Трифонова. В декабре он исполнял с Валерием Гергиевым все фортепианные концерты Рахманинова, и я поразился, насколько Даниил отдается игре.
В каждую ноту он вкладывал всю свою сущность. Причем график у него невероятно насыщенный, в принципе Даниил должен быть безумно уставшим. Но это не мешает ему проживать каждый звук и каждый концерт как последний.
Такое отношение к призванию вызывает у меня бесконечное восхищение, и мне кажется, что это хороший пример, как надо себя посвящать своему делу.
– Разве вы не такой же?
– Хотелось бы так думать. По крайней мере, я взял себе такую установку. Стараюсь каждый концерт проживать полностью и отдавать всего себя. Потому что никогда не знаешь, какой концерт станет у тебя последним. Если ты играешь формально, какой смысл вообще играть? Я считаю, что бессмысленно. Можно тогда идти и заниматься чем-то другим.
Музыка требует того, чтобы вкладывать в нее всю душу. Только тогда ты и воспитываешь слушателей. Эмоции, которые они испытают во время исполнения с полной выкладкой, совершенно другие. На концерте Трифонова, например, видно, какой мощный энергетический заряд он передает публике. И это не может оставить никого равнодушным, не прочувствованным. Люди выходят после концерта – они чем-то обогатились. Музыка имеет огромную терапевтическую силу.
– Вы сказали, что не мыслите себя кем-то другим, кроме пианиста…
– Ну, сейчас уже да.
– Каждый человек задумывается рано или поздно, зачем он живет на свете. В чем же предназначение пианиста, как думаете?
– Тут, наверно, целая комбинация разных задач. Это и удержание в мировой истории всех шедевров, которые были созданы композиторами прошлого, потому что, собственно, они оживают только под пальцами пианиста. Иначе это просто нотный набор. Это и удержание, опять-таки, культуры, ибо – что нас делает людьми? Мне кажется, культурный человек не станет затевать бессмысленные войны, не допустит несправедливости…
Все в мире взаимосвязано и развитие человечества коррелирует именно с общекультурным уровнем человека. Естественно, музыка – одна из важнейших составляющих искусства, но давайте не забывать еще и об ее бесценной терапевтической силе.
Время сейчас не самое простое, многие люди погружаются в проблемы, депрессии, становятся злыми. Но, сходив на концерт классической музыки, они становятся добрее, восстанавливается душевный баланс. Это как побывать в хорошей картинной галерее.
Помню, у меня был концерт рядом с Дрезденом, два года назад, и я специально прилетел пораньше, чтобы сходить в галерею старых мастеров. Никогда не забуду ощущения от картин великих фламандцев – очищающее. Конечно, что-то меняется в твоей душе. Мне кажется, это необходимо.
– Безусловно, искусство старых мастеров вдохновляет. А как вы относитесь к современным творцам?
– Я воспринимаю современную академическую музыку с такой же серьезностью, как и произведения признанных старых мастеров. Естественно, есть замечательные композиторы, и я стараюсь их исполнять. У меня есть друзья-композиторы, Алексей Курбатов и Павел Карманов, которые пишут интересную музыку, и в свой австралийский тур я включил, например, «Поэму для фортепиано» Курбатова, которую играл в прошлом году с большим успехом.
Также сейчас играю фортепианную сюиту Леонида Десятникова, которого очень люблю и уважаю. Жаль только, что для фортепиано у него мало произведений…
Хотя в целом, не могу сказать, что у меня в репертуаре много современной музыки. Некоторые пианисты уделяют этому больше времени, например, Юрий Фаворин. Это здорово, и это нужно делать.
– Как вы составляете свои программы? По какому принципу?
– Частично из тех произведений, которые я давно мечтал сыграть, частично по заказу концертных площадок, которые меня приглашают. В большей части это касается камерной музыки. В симфонической обычно зовут сыграть определенный концерт.
Что касается сольного репертуара, тут, конечно, я сам выбираю плюс советуюсь со своими наставниками, друзьями. Часто бывает, услышу что-то интересное, тогда открываю подряд ноты этого композитора, смотрю, разбираю, пытаюсь нащупать, что мне может прийтись по душе.
Так у меня случилось с Романтической сонатой Метнера, которую уже год играю, и она мне совершенно не надоедает. Настолько она мне полюбилась, что буду играть ее всю жизнь.
– А другие вещи Метнера? Мне кажется, именно он вам удивительно подходит.
– Мне безумно нравится у него все! Со временем хочу сыграть всего Метнера. Тем более, не так уж и много у него произведений. А концерты какие замечательные! Это же потрясающая музыка, но ее почти не играют.
Николай Метнер: “Для творческой работы необходимо уметь останавливать жизнь…”
Да, в этом конечно, есть и плюсы, и минусы – такой огромный репертуар для пианиста, и очень многое хочется сыграть, а успеваешь освоить только ограниченный кусок. Но я стараюсь как можно больше учить новое, хотя это невероятно тяжело совмещать с частыми концертами.
– Какой композитор вам ближе по темпераменту? Или это зависит от вашего состояния в данный момент?
– Кстати, да. Это во многом зависит от моего состояния. От периода в жизни. Я-то более-менее всеядный, в том смысле, что могу и способен прочувствовать разные стили музыки, но, если говорить в целом, музыка романтического, эмоционального, чувственного склада дается мне лучше, чем музыка структурная. Хотя это сложно сказать.
Обычно мои наиболее вдохновенные моменты на сцене связаны с проживанием сложносоставных эмоций, заложенных, к примеру, в Романтической сонате Метнера. Она настолько многогранна в смысле содержания, и интеллектуального, и эмоционального, что буквально в каждом такте меняется мое состояние, и это не бездумное сочетание эмоций, а некая концентрация, сжатый вариант проживания целой жизни.
Процесс переживания того, что заложено в музыкальном тексте, меня вдохновляет. С одной стороны, истощает, с другой, придает новые силы. Это всегда парадоксальный момент: после концерта, с одной стороны, ты дико устаешь, с другой – заряжаешься чем-то необычным.
– Первую сонату Рахманинова не играете? Я почему-то сразу про нее вспомнила, когда вы говорили про Романтическую сонату Метнера.
– Да, в них есть что-то общее. Пока не играл, и вообще в живом исполнении в первый раз я ее услышал у Вадима Холоденко. Меня поразила и его игра, и эта соната. Безусловно, со временем я ее сыграю. Мне кажется, Вторая даже менее интересная, чем Первая. Первая и структурно, и эмоционально тоньше. И сложнее, чем Вторая.
Сергей Рахманинов. Десять характерных признаков прекрасной фортепианной игры
– Когда я смотрю на вас и главное, слушаю, у меня происходит разрыв шаблона сознания. Знаю вас не один год, но внешне вы так и остаетесь солнечным «рыжим мальчишкой» (как называла Вас Вера Васильевна), при этом ощущается твердость характера. Откуда такая внутренняя сила?
– Мои родители дали мне эту силу. Меня всегда воспитывали, особенно отец, в направлении непрерывной душевной работы. «Не позволяй душе лениться!»
– «Душа обязана трудиться И день, и ночь, и день, и ночь»?
– Именно! Эти строки Заболоцкого очень показательны для меня. Нельзя расслабляться, нужно постоянно развиваться, что-то делать для обогащения своей сущности, своей души, хотя, конечно, это не всегда удается. Хочется иногда и дурака повалять, но, тем не менее, некий стержень, этот зов, привитый с детства, присутствует.
Я всегда внутренне спокоен, и у меня есть ощущение, что я следую честному и правильному пути. Даже если иногда я могу делать какие-то ошибки, отклоняться, знаю, что вернусь на эту дорогу. Это внутренне успокаивает и придает мне силы и уверенность в том, что я делаю.
А в целом – я постоянно и во всем сомневаюсь. Не знаю, хорошо это или плохо. Сомневаюсь и в игре своей, то ли я делаю, или не то… С другой стороны, сомнения помогают мне много размышлять – если говорить о музыке и о том, как следует играть. Зачастую это очень мучительно, но после таких сомнений наступает период, когда ты понимаешь, что нашел действительно что-то правильное, хорошее. То есть сомневаться, ошибаться – не страшно.
Часто бывает, что ничего не получается, и кажется, что все ужасно. Но эти сомнения тоже помогают развиваться, потому что, если всегда все хорошо, значит, что-то идет не так (улыбается). Наверно, нельзя добиться по-настоящему хорошего, убедительного результата без этого мучительного процесса.
– Как бы вы сами определили ваше главное достоинство?
– Я всегда считал в человеке главным достоинством доброту. В самом широком смысле. Не знаю, насколько мне это удается воплощать, но я всегда стремлюсь к тому, чтобы быть добрее. К окружающим людям, в первую очередь. Все проходит, но главная составляющая жизни, мне кажется, связана с добротой.
– Музыканты – люди, склонные к космополитизму, сама природа музыки, не признающая границ, толкает их к нему. Некоторые при этом становятся гражданами мира, а некоторые все же сохраняют национальные черты и традиции. Какой подход вам ближе?
– Для меня Москва и Россия всегда будут родиной, где бы я ни жил. Опять-таки, я считаю, раз уж современные технологии и ритм жизни позволяют много путешествовать и жить в разных местах, грех этим не воспользоваться (улыбается). И мне действительно очень хочется побывать везде на свете, потому что Земля не такая уж большая.
Я мечтаю побывать на всех континентах, сейчас как раз договариваюсь с менеджером конкурса в Сиднее, чтобы они организовали некий проект – концерт в Антарктике, на одной из полярных станций. Вроде бы это возможно, и есть шанс, что в этом году в декабре я туда поеду.
Знаю, что Андрей Коробейников там побывал и остался в полном восторге. Это было бы здорово. Хочется охватить как можно больше разных мест.
А в Загребе я, как только туда приехал на конкурс в 2011 году, сразу почувствовал что-то родное. Какое-то иррациональное чувство, с логической точки зрения не могу этого объяснить – Загреб ведь не самый замечательный, красивый или важный город в Европе.
Скажем, Вена – город значительно более яркий, ухоженный, привлекательный. Но в Загребе есть какой-то свой особенный шарм, к тому же там живут замечательные люди, и в целом это дает ощущение: приезжаешь и ощущаешь себя, как дома.
– А где вам больше нравится выступать, в больших городах или маленьких, на каком континенте, в каких залах?
– Самый правильный и честный ответ – везде (смеется). Очень сложно выделить, где. Конечно, если углубляться и каждый концерт рассматривать под лупой, то можно найти места более душевные, концертные площадки – красивее, но в целом неважно, где играешь, в какой стране, на каком континенте, в каком зале. Важно – как играешь. Потому что, кто бы в зале ни сидел, если ты играешь искренне и с полной отдачей, человек не может этого не почувствовать. Это одна из интернациональных сторон музыки.
Не важно, где ты находишься. Не важно, на каком языке говорит твой слушатель, и даже не настолько важно в итоге, насколько он культурно развит. Даже те, кто никогда раньше не увлекался искусством, бывают настолько поражены музыкой, что это случается. Так что я люблю играть везде, лишь бы была возможность играть.
– Кстати, есть такое произведение, которое мечтаете сыграть?
– Правда, я сейчас задумался. Многое хочу. «Гольдберг-вариации» – такая вещь, которую мечтает сыграть, наверно, каждый музыкант (смеется). Я начинал их разбирать, но там огромный объем работы, и пока не было возможности и времени… А вообще, это сложный вопрос. Даже не могу пока ответить.
– Расскажите тогда о вашем участии в «Возвращении» в этом году. Говорят, то, что вы играли, прозвучало феноменально?
– Мы играли очень-очень красивое произведение современного латышского классика Петериса Васкса. Я не знал его раньше, а теперь загорелся посмотреть, что он еще написал, есть ли у него сольные пьесы.
На «Возвращении» мы играли с Борисом Бровцыным, скрипачом, и Кристиной Блаумане, виолончелисткой. Оба – абсолютно феноменальные музыканты.
Вообще, камерное музицирование доставляет мне огромное удовольствие. Чувство взаимного творчества, какой-то связи усиливает твою собственную степень сопереживания. Когда возникает творческий контакт с партнерами – это счастье.
А произведение называется «Равнины», и это минимализм, с самого начала медитативная музыка, которая потом разрастается и показывает буйство природы, затем все обрывается, и вдруг через какие-то небольшие мотивы показывается зарождение жизни. Оставляет невероятно сильное впечатление. И очень талантливо написано.
– Вам пришлось играть практически с листа?
– С технической точки зрения там совсем несложно. Главное – надо было всем собраться, чтобы хорошенько порепетировать. За день до концерта мы встретились, плотно поработали, обо всем договорились, так что потом на сцене расслабились и наслаждались процессом.
Вообще фестиваль замечательный! Каждый год радует необычными программами, идеями, огромным составом участников. Причем все – интересные, замечательные музыканты. В этом году фестиваль проходил уже в двадцатый раз, и приятно, что он живет и процветает.
В наше время сложно делать подобные камерные фестивали, при этом чтобы они привлекали к себе столько внимания – залы были заполнены до предела. И это поразительно!
В первый раз я выступил на «Возвращении» в прошлом году, и был очень рад, что в этом меня снова позвали. Это и престижно, и приятно.
– Чем увлекаетесь в свободное время?
– Люблю читать, когда на это есть душевные силы. Из последних романов, которые произвели на меня огромное впечатление – «Бледный огонь» Набокова. Конечно, чтение невероятно обогащает твое видение мира и очень помогает в музицировании.
Сейчас читаю последний роман Людмилы Улицкой «Лестница Якова», пока еще в процессе, и он мне нравится. Это первый роман Улицкой, который я начал читать (моя мама ее очень любит) и, кстати, она была близкой подругой Веры Васильевны.
Недавно в первый раз был в Риме, очень хотелось посмотреть все, но, к сожалению, времени было совсем мало, а очереди в музеи – огромные. И тогда я пошел гулять. Походил, побродил по городу. Колоссальное впечатление от архитектуры, я был в восторге от этой монументальности, которой уже больше 2000 лет.
– Не случайно же говорят, что архитектура – это застывшая музыка.
– Абсолютно! Это удивительный процесс взаимодействия с подобным видом искусства, которое само по себе статично. Вот картина или скульптура, она есть, и она не меняется. Тем не менее, чем больше ты на нее смотришь, созерцаешь, тем больше в тебе происходят какие-то изменения. Не она изменяется, а в тебе что-то изменяется.
В музыке, скорее, ты более статичен и наблюдаешь, впитываешь бесконечные эмоциональные изменения, которые происходят со звуками, а тут, наоборот, объект статичен, но он вызывает в тебе эмоции. Что и позволяет одну вещь созерцать бесконечное количество времени. И, более того, это единственный наиболее продуктивный вид искусства: ты приходишь в музей и проходишь мимо сотен картин, скульптур, а на самом деле впечатление смазывается, и ты ничего не получаешь.
Лучше выбрать что-то одно: одну картину, одну скульптуру, и посвятить ей какое-то время. Дать ей в тебе раскрыться. Тогда действительно поймешь, почему это шедевр. Почувствуешь, что это меняет твое отношение к жизни, раскрывает в тебе что-то.
– Это же относится, мне кажется, и к музыкальным программам. Когда программа слишком насыщенна и длинна, это уже перебор для слушателя.
– Лучше меньше, да лучше (смеется). Я вообще сторонник не длинных программ, потому что процесс восприятия музыки – это, прежде всего, интеллектуальная и душевная работа. И надо осознавать пределы человеческих возможностей.
Если ты ждешь полной отдачи от слушателя, должен понимать, что нельзя истощать его силы до конца, чтобы не возникало перенасыщенности эмоциями. Иначе человек будет вынужден отключиться от музыки. Надо очень умело составлять программы.
Кстати, это еще один из многочисленных талантов Веры Васильевны. Для нее всегда было важно составить правильную стройную программу: согласно хорошему вкусу, с оригинальной изюминкой, чтобы была идея. Даже внешний вид афиши для нее имел значение.
– Последний вопрос: довольны ли вы собой?
– Иногда, в какие-то моменты, да. Чаще всего во время занятий, когда удается нащупать в своей игре что-то, на мой взгляд, настоящее, и это приносит чувство удовлетворения. Но затем наступает период, когда себя ругаешь, что не получается…
Так что в целом я не могу сказать, что я собой уж так доволен. Но я доволен тем, что во мне горит желание развиваться, продолжать работать, не останавливаться. Раз это есть, значит, все не зря.
Беседовала Ирина Шымчак. Интервью было опубликовано в журнале PianoForum, №1 (29) 2017 года