«Японская» опера Пуччини, как известно, одна из самых популярных в мировом репертуаре. Какова бы ни была постановка – внимание широкой публики обеспечено. Как и ворчание меломанов – на тему «кто как спел» , «куда смотрел дирижер» и «зачем постановщик все перекроил?»
Новый спектакль «Новой оперы» обречен на то же самое. И не только по традиции.
Музыка Пуччини всем известна, так что нет нужды много говорить об ее облике – с вкраплениями в итальянскую оперную традицию подлинных японских мелодий, намеками на американский гимн, «рваными» лейтмотивами, калейдоскопом мелодических «всплесков», большой роли перкуссии и «новейшем» культивировании тритонов и целотонных гамм.
Сюжет тоже известен: приехал беспечный моряк в японский порт, выбрал себе женщину на время, «поматросил и бросил», а она его ждет и верит, что он вернется. Он и вернулся. Чтобы уничтожить ее жизнь.
«В этой истории четко просматривается культивируемая западным обществом идея потребления».
Фраза режиссера Дениса Азарова в пресс-релизе сперва забавляет. Можно подумать, что в восточном, северном и южном обществах не культивируют потребление. А потом она настораживает.
«Баттерфляй», конечно же, остро не хватает рефлексий на злобу политического дня. Но реальное зрелище к счастью, оказывается не столь буквальным. Хотя местами и озадачивающим.
Время действия в спектакле – неопределенное. Место действия – казалось бы, все ясно, но не тут-то было. На сцене – не японский дом с раздвижными ширмами, о которых поют герои, но бетонный бункер. С мигающим люминесцентным светом, трубами по стенам и наклонным полом. Ну, с полом все ясно – это знак неустойчивости. А бункер почему? Может быть, глухая западня для героини?
На вопрос отвечает сценограф Алексей Трегубов:
«бомбоубежище… в современную бетонную коробку попадают условно исторические персонажи и начинают в ней действовать».
Автор этих строк, правда, не проникся замыслом. Почему ж бомбоубежище? Не потому ли, что в ночь ожидания Пинкертона Баттерфляй сидит на полу, а по кирпичным стенам показывают черно-белую кинохронику атомного взрыва в Нагасаки (место действия оперы)?
Нужно большое воображение, чтобы связать «потребление», бункер, бомбу в конце мировой войны – и трагедию веры в любовь, на которой, честно говоря, построена опера Пуччини.
Хотя, по задумке постановщиков, история несчастной Баттерфляй «трансформирует пространство». То есть сперва, чтоб угодить «мужу», героиня рвется в американки. В бункере висит звездно-полосатый флаг, на голове жены, снявшей нечто похожее на кимоно и облачившейся в спортивный костюм, во втором действии появляется «блондинистый» парик, а на ногах – кроссовки. А потом японка снова уходит в родное (то есть не вешается и не топится, а совершает сэппуку). И это, как нас уверяют, «отказ от чуждой ей западной культуры». Для показа которой на сцене будут ящики с баночным пивом (или колой?), электрические фонарики в руках старомодных японцев, торшер в дизайне 60-х годов, макет типично американского «дома в пригороде», магазинная тележка и гигантское слово «JOY», выложенное красными буквами вдоль стенки.
Будем надеяться, что «отказ от чуждой культуры» у авторов подразумевает впрямь трагическую подоплеку оперы – столкновение разных ментальностей. Хотя тут загвоздка – в Японии такого рода «браки» – иностранцев с гейшами-туземками – были в порядке вещей, так что взгляд композитора и его либреттиста, переработавшего американскую мелодраму – именно западный, христианский и гуманитарный.
Как бы то ни было, а соавторы спектакля, противореча самим себе, в итоге выходят на нечто, напоминающее принцип «нужно искать человека, а не идеологию». Тот принцип, которым прежде всего руководствовался композитор. Ведь «цветущий дом радости и любви» превращается у него в пепелище не из-за конфликта цивилизаций. Это для Пуччини непосильная нагрузка.
Опера итальянца – прежде всего рассказ о кризисе доверия. И конфликт постоянного и временного – а он в основе эмоциональной подоплеки действия – противится открытой политизации. Как и тема губительности иллюзий. Музыка об этом прямо кричит.
Финал, когда Баттерфляй, пообщавшись с бездушной женой Пинкертона (чтоб подчеркнуть американизм а-ля «поп-парт», художник по костюмам Павел Каплевич обтянул приезжую даму лакированной красной кожей), уходит в небытие, а ее маленький сын одиноко мечется по сцене, попадая в объятия поздно вбежавшего отца, – этот финал внушает надежду на многозначность. Видимо, авторы постановки все-таки не хотели, чтоб их опус воспринимался как агитка. Просто в вербальной форме они не совсем удачно выразились.
Оркестр театра во главе с маститым Яном Латам-Кенигом подчеркивал объемную «сочность» звучания, да и темпы взял шустрые. Заодно, как и обещал, дирижер изгнал сентиментальность, оставив нужную порывистую чувственность.
Латам-Кениг умеет работать с музыкальными настроениями и тембрами. Тихое отчаяние и надежда, робкие вопросы и уверенные ответы, мечтательность любовного дуэта в первом акте, с «ирреальными» духовыми, пиццикато струнных в ночном бдении героини – и значительность безнадежного финала с английским рожком и низкими трубами.
Слушать было хорошо, вот только певцам приходилось трудновато: продраться сквозь страшные для голоса пуччиниевские фактуры можно, но при условии, что голос будет сильно напрягаться. Хачатур Бадалян (Пинкертон) частично попал в эту ловушку. Как и Илья Кузьмин (Шарплесс). А Судзуки (Анастасия Бибичева) ее избежала. Как и Светлана Касьян (Баттерфляй), которая, кроме всего прочего, удачно поддерживала образ девочки, попавшей во взрослый мир.
Это первое и главное условие оперы Пуччини: чтоб главная героиня пела без страха и упрека. Именно так мы сможем понять, как страшно жить, когда любовь подменяется прихотью.
Майя Крылова