…Я назвал бы Григория Борисовича очень яркой личностью, хотя слово «яркий» тут не самое подходящее: насколько я помню, он всегда держался несколько в тени, избегал «кругов», «тусовок», начальства, никогда (Боже упаси!) не пропагандировал себя, всегда был подчеркнуто любезен, блистая остроумием, но и несколько «закрыт»…
Как-то он произнес в отношении себя слово «отъединенность» – это видимо, было для него принципиально. Уйдя как бы в тень, Григорий Борисович не смешивался ни с кем и ни с чем, и так сохранял внутреннюю независимость, цельность. Наверное, именно такие личности ярки по-настоящему.
Я не знал Григория Борисовича в молодости, но по его рассказам, по опубликованным текстам и, главное, по самому его облику, по тому, как он держался, у меня сложилось впечатление, что он всю жизнь хранил верность идеалам своего детства. В этом не было ни доктринерства, ни, тем более, ханжества, – просто Григорий Борисович оставался таким, каким сформировался, видимо, в юные годы: всецело преданным музыке (он бы написал с большой буквы) и вообще искусству, предельно честным и принципиальным, трудолюбивым, жадным до знаний – очень много знающим.
Думаю, ради сохранения этого своего мира, ради его чистоты, Григорий Борисович и уходил в тень, отказываясь от многого, что, возможно, упростило бы существование, но лишило бы жизнь главного, – без чего жить нельзя.
Великий Эмиль Гилельс оставался для него идеалом всегда.
«Кто его не знал, тот вообще ничего не понимает»,
– сказал мне Григорий Борисович однажды. О товарищах давних лет, хотя бы они были уже пожилыми или даже покойными, он рассказывал так, будто прошлое не прошло, называя их «Сашка», «Юрка», «Генка», «Севка»…
Он прожил довольно долгую жизнь, видел множество перемен – знал цену времени (опять-таки, он написал бы это слово с большой буквы), – но сам, неизбежно меняясь, в главном оставался прежним.
Григорий Борисович был прекрасным пианистом. Умным, тонким, пламенным, знающим, мастеровитым. Я не застал его лучшие годы, но слышанный в 2000 году концерт в Волгограде – G-dur’ная соната Шуберта и пьесы Брамса из поздних опусов – дает мне право так сказать.
В его игре «все на месте», как любил говорить он сам: логично, последовательно, прочувствовано и продумано «до основания, до корней, до сердцевины», и надежно отработано. Такое исполнение попросту не могло не быть своеобразным. Думаю, и сохранившиеся любительские записи (например, Соната g-moll Метнера, Вокализ Рахманинова) подтверждают это суждение.
Григорий Борисович стал лауреатом международного конкурса еще в студенческие годы (цена лауреатского звания в те времена была неизмеримо выше нынешней), но никогда никуда не «лез», а делал то и так, что и как считал нужным. В самом деле, удостоившийся похвал Гилельса, а ранее Нейгауза и Фейнберга, мог уже не беспокоиться ни о чем…
Занятная деталь: Григорий Борисович считал, что «обыгрывать» программы не нужно: выучивать надо настолько глубоко и надежно, так знать сочинение, чтобы домашнее или классное исполнение доводилось до уровня концертного, было полноценным. С трудом представляю себе, как такое возможно, но… факт.
Кстати, я наблюдал урок Григория Борисовича по Сказкам Метнера ор. 26: ясность, с которой он, не глядя в ноты, указывал студенту различия между авторским текстом и редакцией Софроницкого, поразила мое воображение…
Григорий Борисович был очень интересным и своеобразным педагогом. Методика его была, с одной стороны, вполне традиционной (вообще: он был музыкантом с великолепной «закваской» – что называется, породистым), а с другой стороны, очень оригинальной.
Ставя во главу угла, как и все порядочные музыканты, интерпретируемый авторский текст и направляя внимание студента на постижение его логики, Григорий Борисович в то же время стремился, по собственным словам, не сказать лишнего. Профессор Гордон «открывал дверь» (выражение Шнабеля), давая студенту шанс развиться, – не тешил иллюзией, что войти в эту дверь студент не должен сам. Невозможно представить себе Григория Борисовича высиживающим с учеником конкурсные программы, равно как невозможно помыслить о нем в роли музыкально-педагогического Карабаса-Барабаса (случай, увы, весьма частый).
«Перед Музыкой мы все равны»,
– написал он однажды; и это, пожалуй, было главным и самым ценным в его педагогике, такой далекой от современных лжеучительских тенденций.
У Григория Борисовича была и третья сфера деятельности, которая принесла ему, пожалуй, наибольшую известность – речь, разумеется, о музыкальном писательстве. Рад, что наши волгоградские сборники неизменно включали в себя публикации Григория Борисовича Гордона.
Известность принесли статьи и книги о Гилельсе, начавшие выходить на рубеже веков, – это правомерно; но ведь Григорий Борисович начал писать гораздо раньше. Насколько я знаю, первая его большая работа относится к началу 1970-х годов – «Исполнитель и авторский текст» (издана в сборнике «Волгоград – фортепиано – 2008»); в известной мере перекликаясь с написанной позже книгой Е. Я. Либермана на ту же тему, она, на мой взгляд, очень ценна и сохраняет актуальность.
Несколько позднее Григорием Борисовичем была написана обширная работа о Глазунове. Она замышлялась как кандидатская диссертация, но так и не была защищена – видимо, из-за щепетильности автора, не опускавшегося до суеты и попрошайничества. Частично эта работа издавалась в виде статей (в частности, в волгоградском сборнике 2004 года и Глазуновском сборнике Петрозаводской консерватории). Учитывая малую изученность (до сих пор) творчества Глазунова – композитора, которого Григорий Борисович горячо любил
(«Это один из моих самых любимых композиторов»,
– сказал он мне в начале знакомства, прибавив:
«Не смотрите на меня, как на идиота»),
– важность этого труда тем более велика. Думаю, его следует издать целиком: хорошо бы Академия имени Гнесиных этим озаботилась.
Но, разумеется, главная «писательская», публицистическая тема Григория Борисовича – Гилельс. Роль профессора Гордона в достойном признании Гилельса – несомненно, выдающаяся, решающая. Тема эта обширна и многослойна. Последовательно раскрывая ее, Григорий Борисович выказал редкую тщательность проработки колоссального объема информации, блестящий стиль, но главное – честность и беспредельную преданность любимому с детства артисту.
Ему потребовалось изрядное мужество сносить порой несправедливую критику вплоть до переходов на личность. Это его не остановило. Цель достигнута. Красота, правда, достоинство – вот, пожалуй, три главные музыкальные и общечеловеческие добродетели, во всей чистоте и ясности проступающие словно лики сквозь образ Гилельса, вдохновенно воспетый Григорием Борисовичем Гордоном.
Многие страницы книг профессора Гордона о Гилельсе отличаются глубиной, проникновенностью, да и литературно превосходны. Мне на память приходит, прежде всего, глава «О том, что помню» (раньше – статья «Проходит и остается…»). Сцена в артистической Концертного зала Института им. Гнесиных с до сих пор памятной многим портьерой, телефонный звонок «Здравствуйте, Гришенька! Это говорит Эмиль Григорьевич» и многое другое – воздействует по-настоящему, как некий водяной знак, «проба» текста.
О гилельсовских книгах Григория Борисовича наверняка будут говорить и писать (в том числе спорить) еще немало – мне же хочется сказать прежде всего то, что при всей его преданности Гилельсу и несмотря на всю боль, с которой он словно принял на себя боль великого артиста, Григорий Борисович всегда – в работах о Гилельсе и в трудах на другие темы – оставался на высоте музыканта и человека.
Написал ли кто более проникновенно и точно о Генрихе Густавовиче Нейгаузе, чем его бывший ученик Григорий Гордон? По-моему, нет: именно воспоминания Григория Борисовича, в отличие от набивших оскомину пустых дежурных словес, дают образ Нейгауза в живом обаянии. Все эти детали – «Тебе задали эту вещь, а ты посмотри, что здесь и что здесь», «Любишь Метнера? Молодец», «У одного из героев “Доктора Живаго” твоя фамилия», наконец, коробка сливочной помадки у смертного одра – в чьих еще воспоминаниях найти такое?.. И это ли не лучший признак истинного отношения ученика к учителю?..
Да, истина была Григорию Борисовичу дороже Платона, и отстаивая ее, он не побоялся вступить с учителем в заочный спор, но разве это не признак настоящей доблести, настоящей чести, принципиальности?..
Следует сказать еще о двух «героях» Григория Борисовича Гордона: композиторе О. К. Эйгесе и художнике А. Д. Тихомирове. Высочайшая квалификация музыканта и широкий кругозор помогли Григорию Борисовичу распознать крупного композитора в коллеге по Институту, отнюдь не пользовавшемся громкой славой.
Олега Константиновича Эйгеса, как известно, очень воодушевило отношение молодого в ту пору пианиста: композитор возобновил работу, к тому времени уже оставленную. Девятая соната Эйгеса посвящена Григорию Гордону. Замечательны содержательные и остроумные публикации Григория Борисовича об Эйгесе.
Я помню и классный вечер профессора Гордона, целиком посвященный творчеству Эйгеса: студенты играли его сонаты, а профессор в ансамбле со струнными прекрасно исполнил фортепианный Квинтет. Должна была сохраниться видеозапись того концерта в Шуваловской гостиной: надеюсь, новое поколение гнесинцев отнесется к ней с соответствующим вниманием – это долг перед памятью и Эйгеса, и теперь уже Гордона…
Примерно то же можно сказать и об отношении Григория Борисовича к художнику Тихомирову: независимое ни от какой конъюнктуры глубокое, честное и преданное отношение, основанное, помимо прочего, на превосходной эрудиции.
В завершение позволю себе пару слов о том, что коснулось меня лично. Будучи вхож в Институт имени Гнесиных с 1978 года и в 1987 году став студентом, я далеко не сразу заприметил Григория Борисовича Гордона. Думаю, не только вследствие моей ненаблюдательности, но и той «неяркой яркости» Григория Борисовича, о которой я уже говорил. А ведь именно в те годы он дружил с Гилельсом, Эйгесом, Тихомировым…
Первые мои воспоминания о Григории Борисовиче – 100-летие Нейгауза (1988): вечер педагогов фортепианной кафедры Института, учившихся у Генриха Густавовича; Григорий Борисович сыграл три музыкальных момента Шуберта. Тогда же на фирме «Мелодия» вплоть до появления компакт-дисков и экономического краха выходили черные пластинки Гилельса с краткой аннотацией Г. Гордона, содержащей знаменитое четверостишие Пастернака («Сколько надо отваги…»).
В начале 1990-х – нейгаузовский сборник с воспоминаниями Григория Борисовича. На это не обратить внимания было уже невозможно.
Мы подружились в середине 1990-х, и достаточно тесно общались примерно 10 лет. Думаю, кое-чему я у Григория Борисовича научился. Памятны многие разговоры, редактирование его публикаций, совместные поездки в Волгоград в 2000 и 2004 годах… Храню несколько писем Григория Борисовича. Более всего я признателен ему за неоценимое отношение к моей работе (высказанное и публично), моральную поддержку.
Михаил Лидский