3 августа 1948 родился Вячеслав Гордеев — народный артист СССР, художественный руководитель театра «Русский балет».
— Часто возвращаетесь к тем или иным событиям своей жизни?
— Все живут воспоминаниями, без них люди становятся манкуртами. А возраст? Он тот, на который себя ощущаешь. Годы напоминают, когда темп меняется. Вокруг меня все крутится, я пытаюсь соответствовать. В последнее время дел, кажется, прибавилось, ритм ускорился. Появляются новые люди, каждый год беру в театр выпускников училищ, жизнь вокруг меня омолаживается.
Это требует поддержания физической формы, поэтому приходится заниматься — и для себя, и для них: когда стою рядом в зале, они понимают, что контроль — постоянный. В гастрольных поездках не только занимаюсь, но даю уроки, много репетирую — все время в процессе.
— Вы делаете ежедневный класс вместе со своими артистами?
— По утрам встаю к балетному станку. А бегать прекратил после операции по замене бедренного сустава. Занимаюсь не для того, чтобы выходить на сцену, с серьезными танцами расстался. Главное — потеть, чтобы кровь хорошо циркулировала и сосуды не теряли эластичности. Репетирую, качаюсь, поддерживаю вес — пытаюсь сделать себя лучше, насколько это возможно в мои годы.
— Как в вашей жизни появился балет?
— Заниматься хореографией начал поздно. Жили мы в Тушино, рядом со стадионом, где я понемножку осваивал все виды спорта. Хоккей, баскетбол, волейбол, потом — бокс и карате. Играл на аккордеоне — трофейном, мама привезла его из Германии. Она воевала, дошла до Берлина. Владела несколькими инструментами и задушевно пела в компаниях, вот и меня пыталась приобщить к музыке.
Отношения с аккордеоном у меня не сложились, хотя я не без успеха исполнял какие-то пьески. Влюбился в балет, увидев фильм «Ромео и Джульетта» с Галиной Улановой по телевизору. У нас был такой — с маленьким экранчиком и большой линзой.
Стал просить маму определить меня в танцевальный кружок. Она опасалась дурного влияния улицы, была правильной, отзывчивой и отвела меня «на балет» в клуб «Красный Октябрь». На отчетный годовой экзамен пригласили солиста Большого театра Михаила Каверинского. Мама услышала, как он сказал про меня коллегам: «У мальчика есть данные, надо бы его показать в училище». Но к тому времени мы уже распланировали мою жизнь иначе.
— То есть?
— Мама мечтала видеть единственного сына военным дирижером и сделала все возможное, чтобы я поступил в Суворовское училище, куда попасть было сложно, а учиться — престижно. Сдал экзамены, прошел строжайший осмотр — отбирали нас, словно для подготовки резидентов, проверяли все, до последней косточки, чтобы не было дефектов — никаких особых примет.
Помню, идем с мамой по Пушечной улице — я уже побрит наголо, через несколько дней переезжаю в казарму, документы под мышкой — и видим одинокое объявление о наборе особо одаренных детей в хореографическое училище с интенсивным шестилетним обучением. Попросил: «Давай попробуем, балет мне так нравится».
В маме отозвался ее предприимчивый, немного авантюрный нрав, и мы пошли. Во дворе — толпа детей. Записали меня в очередь, к вечеру проверили способности. На медицинском осмотре насторожила сыпь за ухом, заподозрили рожистое воспаление. Помчались в поликлинику на Неглинку, вернулись со справкой, исключавшей рожу, и меня, двенадцатилетнего, зачислили в шестой класс. Из 600 детей взяли троих.
— Вы были целеустремленным и упрямым учеником?
— Таким и остался. Хотел стать лучшим — запустился стимулирующий и необратимый процесс. Делал в день тысячу разных прыжков, из них 300 со стула на пол — и на другой стул. Помимо класса и репетиций.
— Вы бывали в исторических гастролях училища за границей. Тогда вас назвали «золотым мальчиком»?
— Первый полет на самолете, первая поездка за рубеж и сразу — Париж и Лондон. «Золотым мальчиком» окрестили, потому что выступал в желтом блестящем костюме. На концертах побывал известный импресарио Алгаров, потом он приехал к нам на выпускные экзамены, после которых прислал заявку в Госконцерт с предложением организовать мои гастроли по Франции. Получил отказ — кто такой Гордеев? Решили собрать группу из 13 артистов во главе с Раисой Стручковой. В эту «чертову дюжину» вошел и я.
— Вы уже работали в Большом театре?
— Только-только пополнил ряды кордебалета, но уже попал «под подозрение» и выпускать меня из страны не хотели. Но запретить не могли — поездка формировалась «под меня», такая выпала «персональная гастроль». Приставили «человека в штатском». За два месяца исколесили всю Францию, успех — бешеный, предлагали остаться, но я был так счастлив, что меня взяли в Большой. Когда вернулся, меня опять «закрыли»: одна поездка — мимо, вторая — тоже без меня.
— Почему не выпускали за границу?
— Причина обычная — общение с иностранцами. У нас в школе учились девочки-итальянки, с одной — Анной-Марией Гросси — случилась первая любовь. Нас связывали, как тогда казалось, серьезные отношения. Я выучил итальянский язык, даже стихи пытался на нем писать. Она уезжала на каникулы, и о нашем теплом прощании в Шереметьево стало известно руководству.
— Как удалось пробить брешь?
— Группа солистов готовилась к выступлениям на Кипре, и буквально за несколько дней до отъезда из-за травмы «выпала» одна пара. Меня поставили на замену.
— Через несколько лет у вас с Надеждой Павловой начались индивидуальные гастроли. Тогда вы и познакомились с Рудольфом Нуреевым?
— Впервые, еще в годы учебы, увидел его на концерте в Зале имени Чайковского и был потрясен его танцем. Познакомились мы гораздо позже, когда приехали на блок из пяти «Щелкунчиков» в Венскую оперу. Наши спектакли шли вслед за нуреевским «Лебединым озером».
Жили в гостинице «Империал» напротив театра. Встретились на завтраке. Он подошел и пригласил на свой заключительный спектакль и ужин. Танцевал Рудольф, наверное, неплохо, но мне не понравилось, это было не сопоставимо с тем, что я видел в Москве, — небо и земля. Не знал, что сказать, поэтому после окончания мы с Павловой ушли, объяснив переводчице, что у нас завтра выступление и мы должны выспаться.
В гостинице сразу завалились спать. Разбудил звонок: «Нуреев пригласил в ресторан весь балет Венской оперы, но без вас ужин не начинает, ждет». Мы вскочили, оделись, погнали, хотя и понимали, что нам нельзя общаться с Нуреевым. Меня потом действительно вызывали в посольство: «Как Вы могли, он под статьей ходит, должен отсидеть». Объяснил, что мы сейчас работаем в одном театре, он пригласил на свой спектакль, и я не мог сказать, что мы, русские, манкируем всех и не приходим.
— Неужели спустили на тормозах?
— Нас тогда боялись трогать. После случая, когда я в Америке опоздал на спектакль, а все подумали, что остался, ко мне стали относиться более спокойно. Если уж я тогда не удрал, то сейчас, когда мы с Павловой поженились, вряд ли это произойдет.
Правда, потом, в 1979-м, когда Александр Годунов попросил у американских властей политического убежища, надзор резко ужесточился — сопровождавшие разве что не спали вместе с нами. Выходили из номера, убедившись, что мы ложимся.
— Чем вам тогда не понравился танец Нуреева?
— У него были выработаны мышцы, в прошлом остался высокий прыжок, он все делал на бреющем, низком полете. Исполнял массу мелких движений, которые в «Лебединое озеро» с широтой музыки Чайковского, ее протяжностью, не вписывались. Он спрашивал меня о впечатлении, и я сказал, что думаю: о несоответствии музыки и движений в его редакции. В ответ услышал: «Хотите сказать, что музыку лучше меня чувствуете?»
— Наверное, Рудольф обиделся?
— Нет, напротив, у нас завязались если не дружеские, то добрые приятельские отношения. Запомнил его лояльным и милым, совсем не заносчивым. Если ему нравился человек, то он был абсолютно открыт. Когда мы «пересекались» в какой-нибудь стране, он всегда звонил, предлагал посидеть вечером в ресторане. Таких встреч случалось немало.
Однажды в Америке он подарил мне огромную коробку, где четырьмя стопками лежали несколько сотен виниловых пластинок: все оперы Моцарта, он знал, что мной они любимы, и записи той музыки, которую, по его мнению, надо знать. Тогда Рудольф начинал заниматься дирижированием. Этот ящик поднять было невозможно, мы отправляли его театральным имуществом в контейнерах. На таможне в Москве сказали, что дисков — товарное количество. Убедил, что они не для продажи, тем, что среди них ни один не повторялся, все — разные.
Когда Нуреев приезжал в Петербург, я передал ему антикварный сувенир — он любил раритеты. Руди уже сильно болел, с трудом исполнил «Сильфиду». Сам трезво оценивал свои возможности и говорил: «Найдите человека, который в 54 года выйдет Джеймсом». Такого действительно не было. Я тогда подумал, что станцую. Не получилось.
— Зачем вы в расцвете артистической славы взвалили на себя все хлопоты с труппой «Русский балет»?
— Почему взвалил? Знаете, когда мать рожает и выкармливает малыша, она его поднимает на руки ежедневно — и в годик, и в пять. А если отец возьмет его, например, четырехлетнего, то схватится за спину с непривычки. Я родил «Русский балет», и для меня он — ноша не тяжелая. Сейчас ребенок подрос, на руках его не нянчу, иду рядом и не чувствую усталости.
Начиналось все в 1984 году, когда я узнал о присвоении мне звания народного артиста СССР. Ирина Тихомирнова предложила возглавить ее небольшой коллектив, которому шел третий год. Сама она неизлечимо болела, я же занимался в классе у ее мужа Асафа Мессерера — с тех пор, как мой педагог Алексей Варламов ушел из жизни.
Тогда это была маленькая труппа при областной филармонии, где я делал наши творческие вечера с Надеждой Павловой. Честно говоря, сильно колебался, поддержал меня друг — художник Владислав Костин: «Конечно, это обуза — ты же много выступаешь, гастролируешь, но, знаешь, ни у кого нет своей труппы, а у тебя будет!..» И я, как первопроходец, ринулся.
— Ваша творческая программа, оправдывающая само название «Русский балет», осталась неизменной?
— Да, мы сохраняем шедевры русской и советской хореографии. Знаете, в балетном театре каждой страны существуют свои традиции. В современном танце, который пришел с Запада, мы не первые. Лучшими стали в классике — благодаря великим спектаклям и нашей школе. Традиции надо развивать.
Мы не сможем представить балеты Бежара точнее, чем его труппа, никогда не исполним американскую хореографию так, как их артисты. У нас иные — школа, ощущение пластики и даже ментальность. Все это имеет значение в танце.
— Вам жаль, что вылетел из гнезда «Русского балета» знаток старинной хореографии Юрий Бурлака? Он же возглавил Самарскую труппу?
— Это нормально. Он вырос, закончил танцевать, ему надо идти дальше. Я пригласил его в «Русский балет» более трех десятилетий назад по просьбе своего школьного наставника Петра Пестова. Юра отлично играл на рояле и не знал, что делать: в консерваторию поступать или идти работать в театр артистом балета.
Выбрал второе, целенаправленно учился, стал редким специалистом, поруководил балетной труппой Большого. Сейчас он преподает в МГАХ, управляет театром, пишет книги, его знания востребованы. Мы с ним остались в хороших отношениях.
— Почему все-таки распался образцовый дуэт «золотого мальчика» и «чудо-девочки»? Ведь ваша пара с Надеждой Павловой была последним ярким балетным символом советской эпохи.
— На днях мне звонили с телевидения, просили прийти на передачу «Детектор лжи», чтобы выяснить правду о нашем совместном проживании и нашем расставании. Я согласился сначала, но потом жена урезонила: «Тебе 70 лет, зачем отвечать на дикие вопросы, будоражить прошлое?» Подумал, что, наверное, она права.
Определенные люди захотели, чтобы символа не стало. Я знаю их поименно, но называть не буду. Они задались целью развалить наш дуэт и развести нас, и ее достигли. Выбрали метод интриг. Меня, конечно, хотели грязью облить. Но, как говорил Пушкин, «если кто-нибудь сзади плюнет на мое платье, так это дело моего камердинера вычистить платье, а не мое».
— Что подстегивало их?
— Зависть всегда управляет подобными процессами. Ничего удивительного. Мы тогда больше всех ездили, много танцевали — приезжали не на одно выступление, а на несколько дней, еще и с двойниками, зарабатывали бешеные деньги. В Горький отправились поездом, а вернулись на новенькой «Ниве».
Из Южной Америки я приехал на «Мерседесе» со 126-м кузовом. Такой был только у английского посла. Ехал по Москве, а милиционеры мне честь отдавали. К нам зашел врач, будущий муж Павловой, и выдохнул: «Как люди живут!» Мне сказали, что я ее чуть ли не обворовывал, обирал, заставлял репетировать через силу, чтобы она деньги зарабатывала. А я ее в форме держал. Время все расставляет на свои места, да и уже расставило.
Какое-то время надеялся, что ситуация изменится, отношения — наладятся. Тогда «Русский балет» собирался на гастроли в Аргентину. Пробил поездку с огромным трудом, труппа пребывала в счастье. Павлова ехать отказалась. Я попросил ее до отъезда не говорить о наших планах расстаться, чтобы не сорвать гастроли, но на следующее утро она поставила в известность руководство. Тогда я понял, что все кончено, — не хочу и не могу быть рядом. Впервые сердце у меня схватило именно в тот день.
— Активно обсуждался и квартирный вопрос…
— У меня осталась квартира, она связана с памятью о маме и с моим серьезным увлечением архитектурой и строительством. Вскоре меня пригласил министр культуры Петр Демичев: «Слышал, вы разводитесь, мы вам жилье подберем». Я ответил, наверное, дерзко: «Вы же министр культуры — и занимайтесь культурой. Свои бытовые вопросы решу сам, и Павловой квартиру сделаю». Так и случилось, она и сейчас там живет, неподалеку от Третьяковки. Из моего дома забрали все, но я знал, что заработаю, поднимусь, выстою.
— Потом же вы танцевали вместе?
— Много лет не поддерживали отношений. Незадолго до моего юбилея главный редактор концертного зала «Россия» Мария Мульяш предложила пригласить на творческий вечер Павлову: «Представляешь, какой будет шок?» Согласился не сразу и сам звонить не стал. Все устроила Мария Борисовна. Мы с Павловой встретились нормально, по-деловому, отрепетировали два адажио — из «Легенды о любви» и «Спартака».
Выступление произвело сенсацию. Павлова после концерта пожаловалась, что ей не дают спектаклей в Большом. Я ей предложил станцевать премьеру «Спящей красавицы» в «Русском балете», первый показ состоялся на кремлевской сцене. И тут пресса начала писать о том, что мы вновь создаем семью. У меня же шла другая жизнь, дети уже бегали.
— Зачем вы несколько лет работали в Московской областной думе?
— Есть предложения, от которых нельзя отказаться. Борис Громов, экс-губернатор Московской области, сказал мне добрые слова и выразил желание видеть меня своим главным доверенным лицом. Кто скажет «нет»? Тогда у меня болело бедро, готовился к операции и понимал, что какое-то время буду малоподвижен, общественной работе это не помешает.
Решил попробовать: если не справлюсь или не увлекусь — сложу с себя полномочия. Как заместитель председателя комитета по культуре и спорту я курировал Сергиево-Посадский район. Святые места: Лавра, Покровский монастырь, городище Радонеж — подумал, что это судьба, и пошел за ней. Считаю, что сделал немало хорошего.
Отремонтировали Дворец культуры имени Гагарина — он стал как новенький, с отличным оборудованием. Обновляли школы и дома, меняли окна в детских яслях, создавали и продвигали законы. Работал в открытую — на страничке в интернете размещал все отчеты, включая финансовые — какие материалы и за какую цену куплены. Личное время потрачено не зря, да и хорошую школу я прошел.
— Вы — многодетный отец. Отличается ли подрастающее поколение от вашего?
— Нынешнее поколение — цифровое, они все в гаджетах и компьютерах. Простая, реальная, бытовая жизнь их мало интересует. Интернет же — неживой, он выхолащивает, хотя информации предоставляет в миллион раз больше. Вот им и кажется, что они все знают и нет ничего невозможного. Но, с другой стороны, живого общения не хватает, оно замещается виртуальным.
Нет в молодежи азарта человеческого, а уж что приходится слышать и видеть на улице, повергает в шок. Моих детей улица, кажется, не развратила. Младший сын Саша окончил второй класс, увлекается теннисом. Никита учится в Кадетском корпусе. Дмитрий получает второе высшее образование в МГУ — после журфака поступил на юридический. Старшая дочь Люба учится в Лондоне по специальности «Международная экономика». Она ждет, когда вернется на нашу дачу, очень ее любит.
— Вернется, а папа на своей земле, на свои средства, по своему проекту строит детскую школу искусств.
— Люблю все, что связано с архитектурой, проектированием, строительством. Школу задумал давно. Надоело клянчить деньги на «Русский балет», просить условий для воспитания нового поколения артистов. Чтобы оказали помощь, нужно быть либо богатым человеком, либо медийным лицом.
Я, видимо, уже отработанный материал. Бронепоезд стоит на запасном пути. Более тридцати лет назад я купил землю в Валентиновке — красивом и театральном месте. Построил дом, участок — лес. Года четыре назад случилось нашествие жуков-короедов. Пришлось спилить 110 деревьев. Воспринимал это как трагедию, а потом понял, что появилось пространство, которое можно занять. Знак судьбы. Когда выкорчевали все корни, то образовался котлован. Для выравнивания территории нужно завести 30 КамАЗов земли, а для фундамента школы плацдарм готов. С этого все началось.
— Где вы возьмете способных детей — в дачной местности, да еще во время учебного года?
— Для начала планирую непрофессиональную любительскую школу искусств. Это стартовая площадка. А дальше — как пойдет, посмотрим. Что там не любительское — так это три светлых зала. Один по размерам почти такой же, как в Большом театре, с высотой потолка около семи метров. Сейчас рядом построен коттеджный поселок, таунхаус на 700 единиц жилья. Понятно, что приедут туда молодые пары, у которых есть или скоро появятся дети.
— Принимать в школу будете без конкурса?
— Конечно. А вот репетиции с артистами и свои конкурсы смогу там проводить, и не надо будет искать помещения и подстраивать расписания. Все свое — и удобные раздевалки, и большие залы.
Елена Федоренко, газета “Культура”