В эти дни в Мариинском театре проходит Международный фестиваль «Лики современного пианизма».
Фестиваль, в тринадцатый раз собирающий в Санкт-Петербурге как известных мастеров, так и представителей молодого поколения пианистов, представит обширную программу.
Примет в ней участие и один из самых интересных музыкантов нашего времени Алексей Володин. 24 декабря в Концертном зале Мариинского театра Алексей даст сольный концерт, посвящённый Сергею Рахманинову, а 30 декабря вместе с маэстро Валерием Гергиевым и Симфоническим оркестром Мариинского театра исполнит Концерт для фортепиано с оркестром №1 Равеля.
В последний раз Алексей Володин выступал в Мариинке в разгар лета, на фестивале «Звезды белых ночей». Программа «Сказки», стержнем которой стало творчество Николая Метнера, завершилась сыгранным на бис рахманиновским ре-бемоль мажорным «Моментом». Теперь же Алексей возвращается в северную столицу с новой рахманиновской программой, которая, кстати, открывается «Моментами».
Абсолютно логично выстраивается линия – от Метнера к Рахманинову. Об этом мы и поговорили с Алексеем в один из его ноябрьских приездов в Москву, после сольного концерта в подмосковном Воскресенске, где пианист впервые вынес на суд публики эту сложнейшую насыщенную программу.
Надеемся, что искренний разговор о Метнере, о Рахманинове и их времени вызовет интерес читателей ClassicalMusicNews.ru.
— Метнер и Рахманинов. Два великих человека XX века. В чём-то их судьбы схожи – оба прошли через геенну непонимания, обвинений в «старомодности», скучном традиционализме, при этом оба стали великанами эпохи, шагнувшими в вечность. Какие параллели вы видите между Рахманиновым и Метнером?
— Во-первых, я не считаю, что современники не понимали Рахманинова. Произведения Рахманинова достаточно много исполнялись разными пианистами. До-диез минорная прелюдия ещё до появления автора на Западе сделала молодого Рахманинова знаменитым во всем мире. То есть, когда он приехал, он уже был легендарным…
Горовиц записал его Третий Концерт даже раньше его самого, Гофман играл его произведения, другие пианисты тоже…Поэтому я не считаю, что Рахманинов так уж был не понят. На его авторских вечерах в России залы были полны.
А Метнер… Его судьба была гораздо более сложной, и по сей день остаётся такой. Можно сказать, он пользуется определённым признанием гораздо более узкого круга поклонников.
Тем не менее, я думаю, что такая судьба характерна почти для любого композитора. Ни один творец в полной мере не оценён при жизни. Подлинное признание всегда приходит позже.
Видимо, так устроены люди: им всегда трудно принять нечто новое, особенно то принципиально новое, что впоследствии назовут гениальным.
— А как же Стравинский? Разве он не был причислен к гениям ещё при жизни?
— Да, конечно, он был очень известен. Но даже «Весна Священная» провалилась при первой постановке! Потом, он никогда не был композитором, любимым людьми, никогда не пользовался «любовью масс». Скорее, он вызывал интерес и восхищение у коллег-профессионалов.
Безусловно, его произведения часто исполнялись. Судьба Стравинского в этом плане тоже не слишком уникальна: он считался успешным композитором, и он им остаётся, однако регулярно исполняется лишь ограниченное количество его произведений, играются далеко не все его вещи, а примерно одни и то же.
В каком-то смысле оба – и Рахманинов, и Метнер – были художниками достаточно консервативного плана. Рахманинов, например, не признавал модернизм. Даже Скрябина, которого он любил и исполнял в своих сольных концертах.
Александр Скрябин: “Силен и могуч тот, кто испытал отчаяние и победил его”
Между ними были непростые отношения: друзьями они, конечно, быть не могли, но Рахманинов ценил ранние произведения Скрябина, до Пятой Сонаты включительно.
Скрябин музыку Рахманинова не любил.
Метнер же в отношении современных композиторов был непримирим. Вспомните: «Широчайший путь современных модернистов-индивидуалистов напоминает мне хулиганскую тройку с пьяным ямщиком, кричащим – «Расступитесь!»?
Рахманинов, всё-таки, был человеком более широких взглядов и несколько менее радикальным: ценил кое-что у Дебюсси, даже у Рихарда Штрауса и после того, как побывал на «Саломее», заметил: «И всё-таки Штраус – очень талантливый человек. А инструментовка его поразительна».
Но для Метнера все эти имена оставались не менее чем ругательными. Хотя, безусловно, Метнер и Рахманинов друг другу были очень близки по духу.
Николай Метнер: “Для творческой работы необходимо уметь останавливать жизнь…”
— Для вас, как исполнителя, что самое ценное в творчестве их обоих? И кого из них Вы узнали первым?
— Разумеется, в первую очередь я открыл для себя Рахманинова, потому что он гораздо более популярен. Когда я только начинал учиться музыке, какие-то имена были мне совершенно неизвестны. А Рахманинова знают абсолютно все, даже те, кто не знаком с его музыкой.
Практически все, кто не разбирается в музыке, слышали по крайней мере начало Второго концерта Рахманинова или Прелюдию до-диез минор, и я не был исключением.
А что меня в их творчестве больше всего привлекает? Невероятная красота и глубина их музыки. Мне кажется, что в истории музыки мы наблюдаем некий феномен: в своё время какие-то композиторы могут казаться консервативными, а потом, спустя некоторое время, они начинают звучать современно.
Бывает и наоборот: какие-то вещи, которые звучали прогрессивно, сейчас уже кажутся достаточно наивными. Недавно я слушал в концерте симфоническую поэму Штрауса «Дон Кихот». Мне сейчас кажется смешным, что при первых исполнениях этой вещи публика негодовала оттого, что в оркестре изображается блеяние баранов и овец, сейчас эти приёмы кажутся наивными и устаревшими, а сама музыка довольно поверхностна и банальна. Хотя в конце 19-го века она производила другое впечатление.
А музыка Рахманинова, музыка Шопена, музыка Шумана «выживает» во времени. Выживает и постепенно начинает принадлежать сразу всем временам. И мы сегодня воспринимаем её не как прогрессивно-модернистскую, не как консервативную, а просто – как великую музыку.
Так случилось, на мой взгляд, с Рахманиновым. Я уверен в том, что «Симфонические танцы», или Третья симфония, или фортепианные Концерты никогда не устареют.
— Как для вас перекликается их творчество?
— При всей их умозрительной схожести, думаю, что они всё равно глубоко разные. Есть в них, безусловно, и что-то общее, но, если их не анализировать как теоретик и музыковед, а просто слушать, как музыкант или слушатель – они совершенно разные. Есть, конечно, нечто общее в гармонии или в мелодике, но на весьма поверхностном уровне.
— Обращение к русскому фольклору очень сильно проявлено у них обоих. Разве нет?
— У Метнера – пожалуй, в большей степени… Безусловно, русские корни есть в музыке обоих авторов. Но у Рахманинова я ещё слышу и русскую церковную гармонию. У Метнера – меньше.
Хотя и у Рахманинова есть такие произведения, как «Три Русские Песни», соч.41. Кстати, его транскрипция и запись песни «Белилицы, румяницы» с Надеждой Плевицкой – один из самых умопомрачительных шедевров в звукозаписи. Всем срочно слушать!
Да,Рахманинов писал глубинно русскую музыку, но всё-таки у него я слышу больше церковного – в прелюдиях, в этюдах-картинах, не говоря о «Всенощном Бдении» или «Литургии Святого Иоанна Златоуста». У Метнера нет такого.
— И почему, всё-таки, Метнер не столь популярен как Рахманинов?
— В силу того, что его мелодии меньше захватывают. Меньше трогают за душу.
— Как? Не верю. Разве Соната-воспоминание вас не захватывает?
— Меня захватывает. Но всё равно со Вторым концертом Рахманинова, это пример навскидку, – не сравнить. Это музыка совсем другой широты…
— Ох, тут бы я с вами поспорила.
— Поспорьте (смеётся). Более того, я не знаю, есть ли смысл спорить с огромным почитателем Метнера. Я действительно страстный его поклонник. И не просто поклонник: я его играю и стараюсь играть как можно больше. И, кроме всего прочего, я его очень люблю. По-настоящему.
Не потому, что считаю, что надо его любить. Я действительно его люблю, почти все его произведения. Но считаю, что всё-таки Рахманинов – это художник другого полёта. Конечно, Бродский сказал про поэтов, «на том уровне иерархии не существует»… Я не хочу сказать, что кто-то меньше, кто-то больше. Как мастера композиции – они равновеликие. Но Рахманинов всё-таки – больше. То есть, если Метнер – гений, то Рахманинов всё-таки – сверхгений.
Это очень наивно, но, к сожалению, когда заходишь в такой словесный тупик, этих выражений почти не избежать. Рахманинов – это чудо, которое не объясняется никакими словами. Можно только сказать, что это Бог или нечто подобное.
— Да, Плетнёв мне говорил, что «Рахманинов – это Бог».
— Он прав. Лучше и не скажешь. Согласитесь, что это – Бог. А что в этом плохого? Если Рахманинов – Бог, это не значит, что Метнер, допустим, хуже. Это гениальный, потрясающий, уникальный художник. Невероятный. И художник, и философ. То есть – милостью божией музыкант. И его нужно постигать, изучать. Это же такое сокровище!
— Всё-таки это несправедливо. Метнер – это явление. Тем не менее, Метнера и в наше время пианисты играют мало. Почему?
— Думаю, в каком-то смысле он более закрыт. Нет, лично для меня он открыт! Но ведь таких, как я или Вы, то есть тех, кто понимает и чувствует музыку Метнера, не так много.
Тема Третьего Концерта Рахманинова сразу мила любому человеку: чтобы полюбить ее, даже не надо ничего понимать в музыке. Но, чтобы оценить по-настоящему подлинную красоту Метнера, его нужно больше слушать и больше знать, «как это сделано». И, чем больше его узнаешь, тем больше им проникаешься.
Мелодизм же Рахманинова воздействует непосредственно. В этом смысле он – как Шуберт. Шуберту не была нужна изощрённая разработка музыкального материала. Ведь можно создать любую разработку, любой контрапункт, но написать такую тему, как Рахманинов, или Чайковский, или Шуберт невозможно. Такое счастливое качество дано единицам людей в истории. Думаю, именно это и делает Рахманинова явлением другого порядка, если можно так выразиться.
Кстати, именно Метнер считал, что тему нельзя «сочинить», что она должна «упасть сверху». Рахманинов вслух ничего такого не говорил, но темы на него как раз, похоже, падали сверху такие, что… Никто не может с ним в этом сравниться.
Хотя, опять же, я не люблю иерархии. Признавая, что один из них лучше, сразу автоматически нужно признать, что другой – хуже. А я не готов смириться с тем, что кто-то из них «хуже», нельзя мыслить такими простецкими категориями, когда речь идёт о выдающихся явлениях искусства.
— Мне кажется, что Метнер до конца ещё и не раскрыт.
— Но я думаю, что и Рахманинов ещё не раскрыт до конца! При всей всенародной любви к нему я убеждён, что Рахманинова знают не так уж хорошо и, по большому счёту, не понимают во всём мире.
Сергей Васильевич – очень глубокий, очень сложный композитор, полный невероятных глубин, эзотерики, какой-то мистики. «Симфонические танцы» – Боже мой! Кто может похвастаться, что знает их по-настоящему? Слава Богу, что это всё открывается и открывается.
— Вы тоже любите «Симфонические танцы»?
— Конечно. Как же можно это не любить?!
— Многие не любят. Считают мрачными, пессимистичными.
— А это так и есть, это более чем пессимистично! Сочинение глубоко трагическое. Я считаю, что это вообще последнее произведение русской музыки золотого века. Потом уже идёт так называемая современная музыка – Прокофьев, Шостакович, то есть музыка той эпохи, которую Ахматова назвала «не календарный, а настоящий XX век».
Конечно, Рахманинов сочинял музыку тоже в XX веке, но, по сути, это всё равно музыка того, старого века. Романтической эпохи, прекрасной, полной идеализма. И вот – крушение всего, как в жизни, так и в музыке.
— Возвращаясь к Метнеру. В 1907 году в письме к двоюродному брату Александру Гедике он говорит: «Не приходило тебе в голову, что я опоздал родиться, что то, что я пишу, не по времени? Странно тоже то, что всё, о чём я тебе сейчас пишу, на что жалуюсь, я одновременно сознаю и как колоссальный недостаток, и как достоинство… Ведь я страшно презираю всё, что в настоящее время творится в музыке…». И в итоге получил клеймо «ретрограда».
— Он так считал, да. Каждый человек поступает так, как считает нужным. Он верен самому себе. Он пишет так, как может и так, как хочет. Соблюдает ли он при этом традицию, сохраняет её или разрушает – это, в общем-то, дело десятое. Это, строго говоря, не так уж важно.
Метнер сам себя считал очень консервативным, отчасти он таковым и являлся. Он говорил: «Я не из тех, что меняются». На самом деле его консервативность, подчеркиваемая им самим и другими людьми, тоже, между прочим, преувеличена.
У него есть сложнейшие сонаты, в которых, если рассматривать их в контексте того времени, довольно много прогрессивного начала, например, «Грозовая Соната», или Вторая Импровизация соч.47. Конечно, тональность в них всегда присутствует, но как он обращался с этой тональностью! Как он обращался с гармонией! Это нисколько не устарело и нисколько не консервативно, а, напротив, очень изощрённо и изысканно. И очень современно для той эпохи.
— Между прочим, хоть Метнер и боролся с модернизмом и символизмом в музыке, тем не менее, подсознательно использовал некоторые приёмы в своем творчестве. Сам вводил в свои произведения новые гармонии, элементы, септакорды, и так далее.
— Ну и прекрасно!
— То есть моя мысль такая – он противоречил сам себе?
— А это совершенно нормально. Любой настоящий художник – всегда больше, как явление, чем то, что он декларирует на словах. Лишь словами, мне кажется, можно выразить своё «credo». Допустим, ты можешь постоянно говорить, что ты – традиционалист. И при этом довольно смело, новаторски работать с гармонией. Или наоборот.
Поэтому, что бы он ни говорил, сочинял он именно то, что сочинял. Ведь от собственной композиторской фантазии не уйдешь. У него же мышление было совершенно колоссальное.
— Мышление колоссальное было, но почему же он не вышел за рамки своего века? Хотя, может быть, и вышел. Раз вы его играете…
— Опять же, что значит – своего века? В каждую эпоху есть люди, которые считаются более прогрессивными, или менее прогрессивными. Думаю, что в каждой эпохе находится место для художников различного склада. И я не считаю, что у кого-то из них есть обязанность выходить за рамки чего-то. В этом нет вообще никакой необходимости.
Допустим, Прокофьев – новатор. Хорошо. Скрябин был весьма традиционным до какого-то периода. Хорошо. Стал модернистом – тоже хорошо. Рахманинов, как он был, такой, в общем-то, и остался. И это тоже хорошо. Я считаю, что всё хорошо, до тех пор, пока музыка талантлива или гениальна. На самом деле художник никому ничего не должен. Правда?
— Безусловно. Ведь в своём творчестве он выражал суть себя, то есть он считал, что музыка должна быть выражением интимного состояния души – «Если моё искусство «интимно», то этому так и быть надо! Искусство зарождается всегда интимно, и если ему суждено возродиться, то оно должно снова стать интимным»…
— Ну, конечно, а иначе не выходит! В конце концов, он тоже принадлежал к Серебряному веку. Но он не противоречил сам себе, потому что у Скрябина есть произведения почти атональные, а у Метнера вещей атональных нет и быть не может. Он мог быть очень изобретательным, находясь внутри тональности, и внутри тех принципов, которые он декларировал.
Но там же бесконечное поле для творчества! И ему совершенно не нужно было разрушать традиции для того, чтобы создавать новые, глубоко оригинальные произведения.
— Вы любите исполнять Сказки. В них – весь Метнер, вся его душа, вся суть его творчества.
— Как и многие композиторы, он нашёл свой излюбленный жанр. У Шопена это, допустим, ноктюрны. У Рахманинова – прелюдии. А Метнер – в Сказках.
— Что он говорит вам в Сказках?
— Да абсолютно всё! Это действительно уникальный, ёмкий жанр. Хотя, «жанром» это не назовёшь. Это миниатюры, написанные в разных формах. Некоторые в мелкой форме, некоторые – почти в сонатной. Огромные есть сказки, например, вторая Сказка из опуса восемь. И они все – разные.
Поэтому можно сказать, что Сказки – это его творческая лаборатория или музыкальный дневник, где он отображал себя наиболее ярко, где он творил наиболее свободно, наиболее вдохновенно.
— А сонаты? Вам не кажется, что сонаты – особый островок его творчества, душа его, где он строил свой храм?
— Ничего себе «островок»! Метнер написал 14 сонат, и некоторые из них – огромные. Да, у него почти нет многочастных сонат, за редкими исключениями (многочастная соната – первая, фа минорная, опус 5 и «Романтическая соната» опус 53 №1), в основном у него либо одночастные, либо двухчастные. Тем не менее, они очень развернуты по форме. И каждая из них – уникальна и по форме, и по содержанию.
Это тоже его творческая лаборатория. Все сонаты совершенно разные, и все удивительные.
— Что бы вы хотели ещё сыграть из Метнера?
-Я бы очень хотел сыграть романсы. А ещё у Метнера есть Сюита-Вокализ и Соната- Вокализ. А романсы – абсолютно гениальные. Вообще, я хотел бы сыграть всего Метнера, жаль, что жизнь коротка.
— Да-да, романсы на слова Тютчева – я их тоже обожаю!
— А Гёте? А Пушкин? Боже мой, изумительные! Чего только у него нет… Да, было бы здорово сыграть романсы Метнера. Потом, у меня уже запланирован, и уже неважно, хочу я или не хочу, но в следующем году буду играть его Первый концерт.
— Где будет звучать Первый концерт в вашем исполнении?
— В Австралии, в трёх концертах.
— Для Вас Метнер переходит в Рахманинова?
— Нет. Они – отдельно. В Метнере есть некоторое немецкое начало. Правда, он сам не любил, когда его называли «русским Брамсом», а, между прочим, в нём что-то есть от Брамса. В том плане, что Брамс зачастую разрабатывал идеи, заложенные в позднем творчестве Бетховена.
Например, он много взял от архаики, в частности, полифонию, фуги. Бетховен в поздних композициях практически не мог обходиться без фуги, точно так же и Брамс, который у которого фуги соседствуют с цыганско-венгерскими романтическими элементами и так далее. Получается некий сплав ультра-романтики и архаики. И у Метнера это всё тоже есть.
Может быть, поэтому его называли «русским Брамсом», хотя сам он не любил Брамса. Вот это рациональное, немецкое, «головное» начало, выраженное в фуге – близко Метнеру и чуждо Рахманинову и, например, Чайковскому.
Вообще, ни один русский композитор, кажется, не любил Брамса! Рахманинов тоже его не очень любил. А Горовиц даже утверждал, что Рахманинов его (Брамса) ненавидел! Тем не менее, Рахманинов его музыку иногда исполнял.
Недавно издали диск, на котором есть несколько тактов из Баллады Брамса в исполнении Рахманинова. Также известен случай, когда учитель Рахманинова Александр Зилоти задал ему «Вариации на тему Генделя» Брамса и Рахманинов уже через два дня играл их, как говорится, «с блеском». Сергей Васильевич был гением во всем, в том числе и в пианизме.
— Как думаете, Рахманинов был счастлив?
— Рахманинов? Скорее, да.
— Мне кажется, он был глубоко несчастлив.
— Ну, я не знаю. На самом деле, говорить так о человеке – это загонять его в рамки. И то, и другое было. В каждом человеке заложено некоторое противоречие. В таких крупнейших фигурах, как гениальные творцы – особенно. Думаю, что в личной жизни он был скорее несчастлив.
— Абсолютно. И это накладывало отпечаток и на его творческую жизнь, разве нет?
— Да, в творческой жизни у него были сомнения. Огромные. И он сам писал об этом. С другой стороны, он не мог, как гениальный музыкант, не осознавать, кем являлся.
Добиться такого невероятного результата и в пианизме, и в дирижировании, и в композиции – это разве не счастье? Это уникальный дар, который выпадает единицам людей.
— И всё-таки, как подумаю, что могло бы быть, если бы 15 марта 1897 года не произошла эта история… Какой бы тогда был Рахманинов, и что бы мы получили?
— А не надо об этом думать. История не знает сослагательного наклонения. Не было бы провала Первой симфонии – не было бы такого Второго концерта. А может быть, и был бы. Неизвестно.
И дело ещё в том, что, когда мы имеем такое количество сверхгениальных произведений, мне кажется, не стоит вообще ни о чём жалеть. Ни о несчастной личной жизни, ни о чём угодно. Как было, так и было.
— А может, гениальных произведений было бы намного больше.
— Может, кстати, было бы и больше. Но, может – лучше меньше, да лучше? Я предпочитаю 45 опусов Рахманинова 545 опусам композитора неталантливого. Да, их 45, но – какие! Шедевры, все до одного.
Количество его произведений невелико не только оттого, что он не мог сочинять, находясь вдали от Родины, но ещё и оттого, что он отличался огромной требовательностью к себе и одновременно неуверенностью, без конца сомневался в себе, как и многие великие художники.
Впрочем, мне кажется, как есть – так и хорошо. Вспомним довлатовское «у Бога добавки не просят».
Беседовала Ирина Шымчак