28 апреля 2022 в Рязанской филармонии выступит лауреат международных конкурсов, скрипач Карэн Шахгалдян.
За неделю до концерта музыкант согласился дать интервью, в котором рассказал о том, в чём не готов отдать пальму первенства скрипке, границах «хулиганства» на сцене, квинтэссенции человеческого гения и многом другом.
— Карэн, поделитесь, почему взяли для исполнения скрипичный концерт Бетховена?
— Это была моя просьба к маэстро Сергею Оселкову, мы давно с ним знакомы. Этот концерт особенный для скрипача и вообще для музыканта, к нему готовятся всю жизнь.
Есть два подхода к концерту Бетховена: либо его начинают играть с детства, либо в зрелом возрасте. У меня второй вариант. Я его долго боялся, себя к нему готовил и начал его играть только в этом сезоне.
— Как-то встретила любопытную метафору о вашем инструменте – в скрипке, которая находится между головой и сердцем музыканта, есть что-то и от ума, и от души. Что отличает для вас этот инструмент от всех остальных?
— Прежде всего, это все-таки инструмент для передачи мыслей и чувств. Их можно передать с помощью виолончели, рояля, голоса… Главное, чтобы был материал, который передается. Поэтому скрипке пальму первенства, пожалуй, не отдам. Но при этом, конечно, для меня этот инструмент потрясающий за счет своих динамических, тембровых, звуковых возможностей.
— Особенно, если в руках скрипка «золотого» периода Страдивари?
— На скрипке Страдивари я играл около четырех лет, и для меня, однозначно, этот инструмент особенный! Хотя, например, один из выдающихся виолончелистов Александр Рудин, с которым мы на эту тему неоднократно беседовали, сказал, что для него не очень важно, какой «породы» инструмент. По его мнению, если ты понимаешь, какой звук хочешь получить, ты можешь его «достать» из любого инструмента. И я во многом согласен, но, во-первых, для этого надо обладать таким мастерством, как у Александра Израилевича, а, во-вторых, всё-таки «большие» инструменты – это другой набор возможностей. Когда ты знаешь, чего хочешь, у тебя больше красок, богаче звук.
Страдивари, Гварнери и Амати: в чем уникальность скрипок мастеров из Кремоны
— На чём вы играете сейчас?
— Сейчас у меня скрипка работы мастера Мартини начала XX века, это копия Гварнери. Во все времена было популярно учиться на «больших» инструментах, и даже хорошие мастера делали копии. Это очень достойный инструмент, я с ним много лет, и это мой инструмент, что тоже очень важно.
— Рационализировать искусство – дело бессмысленное, и всё же, сколько в вашей работе вдохновения и творчества, а сколько ремесла?
— Классический вариант – девяносто процентов ремесла и десять процентов вдохновения – звучит грубовато. Чем дольше играю, тем больше понимаю, что одного без другого быть не может.
Сколько бы ты не знал о музыке, какая бы не была прекрасная концепция, какими бы ты не обладал вдохновенными состояниями во время концерта, если ты не можешь передать это руками – никто об этом не узнает. И, наоборот, как бы ты виртуозно не играл, не имея идеи и будучи человеком безэмоциональным, это тоже бесполезно.
А далее – бесконечное количество вариаций, как это сочетается у каждого конкретного музыканта, степени его таланта и владения инструментом.
— Иметь идею, посыл, конечно, первостепенно. Но сегодня немаловажным становится внешний образ музыканта, эксцентричное поведение, некие «фишки»…
— Здесь есть засада (смеется). Надеть обтягивающие брюки и таким образом получить популярность и попытаться подчеркнуть природную харизму – это тоже путь, но проблема в том, что всё последующее будет нести вот этот внешний флёр.
Может быть, в этом ничего плохого нет. Но в нашем деле, выходя на сцену с мыслями Шуберта, Бетховена и вот этих всех ребят, это не очень правильно, на мой взгляд.
— Не менее публику привлекает жанровое своеобразие. Приемлет ли для вас скрипка другие жанровые пространства и, главное, не хотелось ли экспериментов?
— Скрипка приемлет все что угодно! Похулиганить с друзьями я бы мог, но в смысле серьезного концертного исполнения – нет. Мне это не интересно. В классике столько всего… И это только из хорошего (смеется).
— А что насчёт вашего плейлиста?
— Любые жанры. Мне не мешает фоновая музыка. Но если я что-то слушаю, я слушаю это специально. Это классика или джаз.
— Говорят, под Моцарта прекрасно учиться, работать…
— Я несколько лет учился в обычной общеобразовательной школе, у нас был потрясающий педагог по математике, который нам ставил Гайдна, Моцарта и раннего Бетховена. Он считал, что с точки зрения логики, это музыка идеальна.
Впоследствии я как-то пригласил его на концерт, где мой педагог Виктор Викторович Третьяков играл Брамса. Учитель математики после концерта вышел и сказал мне:
«Музыканты играли потрясающе, но музыка не понравилась… Очень много эмоций и мало мысли!»
Брамс, с его точки зрения, был слишком эмоционален (смеется).
— Всё, что было до обучения в аспирантуре у профессора Майи Самуиловны Глезаровой, вы называете «бессознательным подходом к исполнению», а за плечами к тому времени уже и успешное окончание консерватории, и работа в «Виртуозах Москвы»… Что это за масштаб личности, который дал опытному музыканту «другое понимание задач»?
— Она действительно уникальный педагог, человек уникального слуха и невероятной требовательности. Причем это же очень интересная вещь – требовательность педагогическая, прежде всего, обязывает быть требовательным к себе.
Когда ты очень хорошо слышишь все детали, ты должен концентрировать на этом внимание ученика, методично требовать одну и ту же вещь на протяжении долгого времени. В этом был ее метод, и она себе в этом никогда не изменяла.
Многие не проходили через ее сверхтребовательность… Но у тех, кто проходил, открывался «третий глаз». Другой вопрос, что это не гарантия, и в течение жизни ты все равно должен заново к себе подходить, заново себя контролировать, заново учиться. Это и есть самое неприятное (смеется).
— А самое приятное?
— Приятное – когда ты чувствуешь, что нащупал ту самую «жилу», и понимаешь, что результат твоей работы виден, в первую очередь, тебе самому.
Это не значит, что все прекрасно, но ты чувствуешь, что усилия дают результат, которым ты на данном этапе можешь удовлетвориться. Это и есть счастье. Все остальное – бесконечные сомнения, бесконечные поиски. В идеале, конечно. Казалось бы, ты нашёл «путь», всё получается, но бывают концерты удачные, а бывают неудачные по миллиону разных причин, не всегда объяснимых.
— Удачный концерт равно успех? Что это для вас?
— У меня было пару уроков, когда Майя Самуиловна или Виктор Викторович не явно поругали, а чуть меньше, чем обычно (смеётся). Это был успех.
— И ни капельки тщеславия, свойственного людям искусства?
— Без этого никак, но для меня это, правда, – не главное. Я могу, скорее, порадоваться какой-то удачно сыгранной фразе, профессиональным, внутренним деталям произведения, а вот так, чтобы подумать «сегодня я сыграл так, как никогда», пожалуй, такого не было.
— Если бы вы могли исполнять лишь одно произведение, что бы это было?
— Я буду неоригинален. Это будет «Чакона» Баха. Неоригинальность этого ответа компенсируется самим Бахом. Там действительно много всего: и информации, и эмоций, и мысли. Это квинтэссенция человеческого гения, музыкального и не только музыкального.
Александра Андреещева, Рязанская филармония