Андрей Дубов – молодой московский пианист, лауреат международных конкурсов, преподаватель Российской Академии Музыки имени Гнесиных. На мое предложение об интервью Андрей ответил: «Мне легче сыграть концерт, чем дать интервью. Но можно попробовать».
И мы попробовали: поговорили о выступлении в Луганске, об участии в конкурсе Чайковского, о временах учебы, нынешней преподавательской работе, карьере пианиста, репертуарных предпочтениях и сочинительстве…
— Андрей! В прошлом году вы выступили в Луганске. Эпизод в вашей жизни явно неординарный. Расскажите об этом концерте…
— Московская филармония, солистом которой я являюсь, предложила мне такой вариант. На тот момент в Луганске было неспокойно, я читал ежедневные новостные сводки, однако без особых раздумий решил для себя – конечно же, нужно ехать.
На вокзале меня встретили и сразу повезли в филармонию, где уже ждал оркестр. Короткая репетиция, и зал постепенно начал заполняться. Мы играли концерт Моцарта.
После выступления ко мне подходили слушатели, благодарили. Я увидел совершенно иные лица, нежели в Москве. Что именно бросилось в глаза? Простые, очень доброжелательные и открытые люди.
Уже на следующий день, пройдясь по городу, я обнаружил жуткие следы бомбежек, полуразрушенные дома, не подлежащие восстановлению. Одно дело, когда ты смотришь сюжет по телевизору, сидя на диване в своей московской квартире, и совершенно другое – когда стоишь у стены, сквозь которую прошел реактивный снаряд. Невольно начинаешь задумываться о вещах, которые прежде тебя не волновали…
— Здание филармонии не пострадало?
— Удивительная история. Архитектурно здание имеет внутренний дворик. Как мне сказали, единственный снаряд попал именно туда. А вот дом неподалеку от филармонии буквально лежал в руинах.
— Давайте вернемся к событиям пятилетней давности. Вспоминаю вашу игру на ХV международном конкурсе Чайковского. Исполнение обязательных этюдов: Рахманинов, Шопен, Лист – было выше всяких похвал, зал взрывался аплодисментами, но, тем не менее, дальше вас не пропустили. Что почувствовали в момент объявления результатов первого тура? Сохранилась ли запись?
— Конечно, расстроился, хотя был готов ко всему. Единственное утешение – после выступления получил несколько приглашений. По поводу записи могу сказать одно – она существует, у нее есть правообладатель, и выложить ее в открытом доступе проблематично.
— Кто из членов жюри вас поддержал, а кто – нет?
— Помню тех, кто поддержал: Доренский, Овчинников, Донохоу…Мне не хватило одного голоса для прохождения во второй тур.
— Но вы участвовали и в предыдущем конкурсе. Возникает вопрос – что заставило повторно штурмовать этот конкурсный Олимп?
— Ну, во-первых – чувствовал в себе внутренний потенциал. Во-вторых – возможность еще раз поиграть в БЗК перед взыскательной московской публикой.
— Как сейчас относитесь к конкурсам, когда уже все позади?
— Владимиру Фельцману принадлежит известный афоризм: «Конкурсы – это необходимое зло». Я полностью согласен с таким определением.
Мне думается, каждый пианист, пытающийся выйти на большую концертную сцену, должен пройти это испытание. Заменить их нечем, по крайней мере, на сегодняшний день. Конкурс – это вероятность, что тебя заметят, даже, порой, вне зависимости от результата.
— Ознакомился с вашей биографией в Сети. Вы начали занятия музыкой в четыре года. Могу предположить наличие музыкального бэкграунда у родителей…
— Абсолютно никакого отношения родители к музыке не имели. Мой отец – военный, к сожалению, его уже нет с нами. Мама – инженер-экономист, занималась моим воспитанием. С двух лет я наблюдал за игрой старшей сестры, подходил к пианино, и пытался что-то подбирать на слух. Иногда двумя руками.
Видя такой интерес, в четыре года мама отвела меня в «нулевку» МССМШ им. Гнесиных, где меня «приютила» Лидия Александровна Григорьева – замечательный педагог, ученица Теодора Давидовича Гутмана. Мое становление как музыканта было в ее руках, и я многим ей обязан. Замечу, что у Лидии Александровны учились Яков Кацнельсон, Варвара Непомнящая, Юрий Фаворин…
— А как вы оказались в РАМ им. Гнесиных? Ведь наиболее успешные выпускники школы, все же, стремятся попасть в Московскую консерваторию…
— Была неудачная попытка.
— Странно. У вас к моменту поступления имелось даже лауреатское звание…
— История не совсем тривиальная. Я шел в числе лидеров: получил высшие баллы по специальности, на «отлично» сдал сольфеджио и гармонию. Остался последний экзамен – сочинение.
Накануне подхватил жесточайшую простуду и с температурой под 40 приплелся на сочинение. Все бы ничего, но в какой-то момент просто «поплыл». В общем, получил «незачет» и оказался за чертой.
Был сюжет по «Культуре», где комментировались вступительные экзамены в консерваторию, в том числе на фортепианный факультет, и сообщалось, что один из талантливых абитуриентов не прошел … Фамилия не называлась, но речь шла обо мне.
— В итоге, все же успели подать документы и поступить в Академию…
— Дело в том, что «специальность» я отыграл и там, и там…Оказавшись в сложной ситуации, повторно обратился в приемную комиссию Академии, с просьбой предоставить возможность досдать один экзамен. И мне пошли навстречу!
Сейчас в это трудно поверить – специально собралась комиссия, которой я сдал обширный «коллоквиум». Этого было достаточно для зачисления.
— …и вы попадаете к декану фортепианного факультета, профессору Сергею Евгеньевичу Сенкову. Чем запомнились годы учебы?
— Мое знакомство с профессором носило в определенной степени мистический характер. Еще в третьем классе спецшколы друг подарил мне диск с Рахманиновым в исполнении Сенкова. Перед сном, лежа в постели в наушниках, я слушал «Вариации на тему Корелли». Прослушал запись несчетное количество раз, и мечтал когда-нибудь воочию увидеть артиста, поблагодарить его.
Много лет спустя словно подарок судьбы – я стал студентом именно его класса. В свое время закончивший консерваторию у Татьяны Петровны Николаевой, Сенков оказался не просто блестящим музыкантом, но и замечательным человеком. Несмотря на внешнюю сдержанность, он всегда был позитивно настроен и доброжелателен. Я буквально рвался на уроки к своему профессору. Бывали случаи, когда я не совсем был готов, что-то не получалось, но даже в такие моменты ощущал поддержку. Если хотите – плечо.
Какие-то его советы, как это бывает у больших мастеров, «работают» до сих пор. Мне очень сложно говорить о Сергее Евгеньевиче в прошедшем времени (пауза).
— Закончив аспирантуру, решили продолжить образование в Европе…
— Да. Вначале была двухгодичная стажировка в университете «Моцартеум» в Зальцбурге (Австрия). Я учился у известного пианиста, профессора Андреаса Гротхёйзена – представителя сугубо немецкой школы.
— Мне рассказывали, что в «Моцартеуме» идеальные условия для самостоятельных занятий…
— Чистая правда! Повсюду стоят превосходные Безендорферы и Стейнвеи. Со мной поначалу произошел смешной случай. Впервые мне дали класс, но предупредили, что по времени смогу заниматься только два часа. Помню, как пытался вместить свою программу в этот ограниченный промежуток, и после, разгоряченный процессом, вернулся в общежитие, где продолжил доучивать текст за столом, выстукивая пальцами.
Позже выяснил, что когда ты сдал свой класс, есть возможность встать в очередь и взять другой на те же два часа, и так до бесконечности…
— Вы проходили в основном Баха, венских классиков? Каковы, на ваш взгляд, черты немецкой фортепианной школы?
— Венские классики безусловно присутствовали, особенно Моцарт, но не только. Я играл Листа, и даже русскую музыку.
Пожалуй, можно выделить два постулата немецкой школы – стремление к стилистической адекватности и ощущению формы произведения. Если говорить конкретно о венских классиках, то это игра все же в неких рамках дозволенного, скорее, с дирижерским восприятием формы.
До сих пор вспоминаю, как мы проходили одну из известных сонат Моцарта, и с нотами в руках, профессор буквально математически, чуть ли не потактово, показывая за вторым роялем, объяснил форму сочинения. И оказалось, что кульминацию можно не только интуитивно ощутить, но даже вычислить…
Гротхёйзен довольно иронично отзывался о русской манере исполнения Моцарта, имея в виду порой чрезмерное чувство, открытый звук, преувеличенное форте, динамический разброс. В его понимании фортепианный Моцарт, прежде всего – камерный композитор. Разумеется, не по содержательной глубине, но по средствам воплощения. Немцы также всегда учитывают, на инструментах какой эпохи играл сам композитор.
— А если рассматривать собственно педагогический процесс, к примеру, взаимоотношения преподаватель – студент?
Как правило, педагог избегает давления на студента, тактичен, воздерживается от резких комментариев в его адрес. Дело доходило до смешного: что бы я ни показывал – профессору все нравилось, и зачастую приходилось буквально выуживать какие-то замечания по поводу своей игры.
Когда я уже напрямую спрашивал, «ну вот в этом месте…как лучше сыграть?», то получал деликатнейший ответ примерно такого содержания: «я бы возможно сыграл это следующим образом…, но ваш вариант тоже хороший!».
Поначалу не мог привыкнуть к такой манере, ведь наши педагоги обычно честно и открыто говорят все, что думают о твоем исполнении, порой не стесняясь в выражениях.
Элисо Вирсаладзе: «Для Нейгауза уроки никогда не были средством подготовки к конкурсам»
— Давайте сопоставим эти два подхода? Что, на ваш взгляд, предпочтительнее?
— Cложный вопрос, на который у меня нет однозначного ответа. В какой-то период обучения возможен более авторитарный подход, а иной раз – более либеральный.
Хотел бы добавить еще один момент. В университете, предварительно поставив в известность своего профессора, студент может пойти и поиграть любому из преподавателей, или даже нескольким. Никто при этом не испытывает чувства неловкости.
— Не возникала ли мысль попробовать «зацепиться» за «Моцартеум»? Для начала, к примеру, поработать ассистентом…
— Мысль такая была, не скрою. И однажды на сайте университета я наткнулся на объявление о вакансии, которое выглядело приблизительно так: “На должность преподавателя требуется женщина, возраст от 45 лет, свободно владеющая немецким, широко известная концертирующая пианистка, имеющая большой опыт преподавания, готовая к постоянному проживанию в Зальцбурге.”
Прочтя текст, улыбнулся, хотя, если вдуматься, не очень-то и весело. Вопросы гендерного равенства в Европе приобрели, мягко говоря, странные формы.
Элисо Вирсаладзе: «Не надо упрекать молодых за то, что они уезжают и не возвращаются»
— Вторая стажировка была в Италии…
— Это нельзя назвать стажировкой, скорее активный мастер-класс. После своего участия в конкурсе в Брюсселе я получаю письмо от профессора консерватории в Катании (Сицилия) Эпифанио Комиса, с предложением приехать к нему на занятия. При этом оплачивалось буквально все, что можно: перелет, питание, проживание… Естественно, уроки с ним – бесплатные.
В итоге получился полугодичный мастер-класс, в режиме две недели интенсивных занятий в Италии ежемесячно, а оставшиеся две – самостоятельные занятия в Москве. Иначе говоря, регулярные поездки в Италию.
— Где останавливались в Катании? Общежитие?
— Нет. Иногда жил в доме профессора, а временами он снимал мне номер в отеле.
— Комис мог себе это позволить?
— Вполне. У него большой загородный дом. К тому же, его семья имеет свой бизнес.
— Попытаюсь угадать – наверное, ресторация?
— Уютное кафе-мороженое в центре города. И как склонный к этому лакомству гурман, я мог сидеть там часами (смеется).
— …осталось только стипендию выплачивать. А в чем состоял смысл подобных занятий для самого профессора?
— Ему нравилось со мной заниматься, и я не единственный студент, обучающийся таким образом. Комис приглашает к себе молодых, перспективных пианистов – участников крупных конкурсов. Тем самым он поддерживает свое реноме в профессиональной среде. Я не нахожу в этом ничего странного.
В разное время у него занимались Дима Шишкин, Костя Емельянов, Альберто Ферро и многие другие ребята.
— Не является ли участие в мастер-классе известного пианиста определенной маркетинговой уловкой? Попробую объяснить свою мысль. Пианист Х едет на мастер-класс к профессору Y, зная, что тот сидит в жюри многих конкурсов. Мне кажется, существует пул таких профессоров, которым хорошо бы показаться… Я не прав?
— Допускаю подобный вариант, о котором вы говорите. В построении карьеры могут использоваться разные способы, если они не противоречат моральным принципам.
Лично я никогда не задавался подобной целью. Для меня было интересным услышать мнение музыкантов разных школ, понять их идеи и возможно что-то взять для себя.
— С 2018 года вы преподаете на кафедре общего фортепиано в альма-матер (РАМ им. Гнесиных. Прим.автора)…
— И также работаю на кафедре специального фортепиано, возглавляемой Владимиром Павловичем Овчинниковым. Нагрузка серьезная – более 30 студентов.
— Педагогическая деятельность в таком объеме не утомительна?
— Конечно, тяжело. Но мне нравится, и главное – есть, что им сказать. По-крайней мере, даже в классе общего фортепиано я ощущаю, что ребята к чему-то стремятся, и занятия для них не являются пустой «обязаловкой».
— С удивлением обнаружил вашу фамилию на одном из репетиторских сайтов. Вам нравится заниматься с детьми?
— Прежде всего, ребенка необходимо увлечь. Помимо детишек, берут уроки и взрослые. Если у человека есть мотивация, желание – почему бы ему не помочь? К тому же, дополнительный источник доходов сегодня мне отнюдь не помешает.
— Вы наверняка в курсе последних событий, произошедших с одним из ваших коллег – московским учителем музыки Константином Чавдаровым, осужденным по ложному обвинению в педофилии…
— Нелепая история, с чудовищным исходом. Просто шок. Вы, вероятно, хотите спросить, возможно ли как-то подстраховаться от подобных ситуаций? Моя страховка – присутствие родителей, в обязательном порядке, какими бы прекрасными не казались наши отношения.
— Однажды бывший министр культуры Мединский изрек такую фразу: «Поступил в консерваторию – арендуй место в подземном переходе». Вам, безусловно, повезло. А что можете сказать о своих бывших сокурсниках по фортепианному факультету?
— В переходе, точно, никто не играет, рояль туда не втащить (смеется).
Если серьезно – многие однокурсники, как и я, продолжили свое обучение за рубежом. Некоторые там и остались, но большинство вернулись. Кем работают? В основном в ДМШ, музыкальных училищах, кто-то на концертмейстерской работе…Все как-то пристроились, никто не жалуется. Конечно, есть люди, которые оставили музыку и переключились на что-то другое. Но ведь то же самое происходит и в других профессиях.
Мединский: «Поступил в консерваторию – арендуй место в подземном переходе»
— Если еще вчера человек играл Первый концерт Чайковского, а сегодня проходит с ребенком «Бирюльки» Майкапара – в этом нет никакой трагедии?
— Давайте я сформулирую свое видение ситуации и намеренно сосредоточусь на мужской части выпускников? Вы же это имели в виду?
— Да, именно. Девушки более гибкие в профессиональном плане, поскольку наряду с творческой реализаций, наступает время и иных жизненных целей: cемья, дети, дом. Иначе говоря, обычные социальные роли…
— Согласен. Поэтому отвечаю на предыдущий вопрос. Во-первых – если ты не хочешь заниматься преподаванием, то в той же музыкальной школе можно работать концертмейстером. Плюс концертмейстерство еще где-либо: балетный класс, оперная студия и.т. п. Таким образом, некий прожиточный минимум обеспечен.
А далее все в твоих руках. Занимайся, разучивай репертуар и пробивайся как исполнитель. При этом участие в конкурсах, о чем я говорил ранее, никто не отменял. Создай свой сайт, YouTube-канал, выкладывай записи… Кстати, многое зависит и от наличия коммуникативных навыков.
Если твой уровень позволяет играть на сцене – что-то непременно появится. Возможно, ты больше не исполнишь Первый концерт Чайковского (хотя не факт), но выступить с сольной программой в небольших залах – вещь вполне осуществимая. Еще один формат – камерное музицирование. Мы же учимся в профессиональной среде. Обычно остаются контакты с сокурсниками, будь то струнники, духовики, вокалисты… Подытожу – главное, не опускать руки и не впадать в депрессию.
— Как протекает ваша сегодняшняя концертная деятельность?
— С концертами плавающая ситуация – то густо, то пусто. У меня нет своего менеджера, и подавляющая часть концертов – это различные приглашения. Пока есть возможность поиграть соло и с оркестром.
— Большая часть выступлений происходит в России?
— Да, сейчас зарубежных концертов немного, хотя, допустим, еще пару лет назад всё было наоборот. А здесь, в основном, приглашают периферийные филармонии. Иногда напрямую, либо заявка поступает в Московскую филармонию.
Более-менее стабильные отношения у меня сложились с Санкт-Петербургским Домом музыки.
— Каковы ваши репертуарные пристрастия?
— На текущий момент, пожалуй, это Бах и романтики. Ну и русская музыка, конечно…
— Рахманинов, разумеется?
— Один из самых любимых композиторов, начиная с детства.
Сергей Рахманинов: “Интерпретация зависит от таланта и индивидуальности”
— У Дениса Мацуева все время «роман» с Третьим концертом Рахманинова. А у вас? Кажется, не существует концертирующего пианиста, который не соприкоснулся бы с этим сочинением…
— С Третьим концертом у меня своя собственная история. В один из дней моего пребывания в Зальцбурге раздался звонок из Санкт-Петербургского Дома музыки. «Вы играете концерты Рахманинова?» – спросили в трубке. Мгновенно оценив ситуацию, ответил бескомпромиссным «да». «Вы готовы сыграть Третий концерт в Самаре через два месяца?» – прозвучал следующий вопрос. «Разумеется, сыграю» – ответил я, никогда не державший в руках ноты.
Трубку положили, а я был вне себя от радости. Однако вскоре азарт и эйфория сменились тревогой.
Два месяца – приличный срок, но на мне висели почти две сольные программы, которые нужно было срочно довести до кондиции.
Обычно разбираю и учу новое произведение неспешно, основательно, и строго последовательно. Примерно, за неделю до выступления, подойдя к финалу, понял, что эта часть труднее двух предыдущих. Как сейчас помню, вечером, в состоянии легкой паники, пишу письмо профессору Гротхёйзену, в котором жалуюсь, что мне катастрофически не хватает времени на Финал, но отказаться уже невозможно…
И что вы думаете? На следующий день в мою комнату поставили электронное фортепиано, и, надев наушники, я начал заниматься ночами. Засыпал под утро, на несколько часов, а потом шел в класс. С Рахманиновым я приобрел опыт практически круглосуточных занятий.
— И как прошел дебют?
— Вы помните короткое оркестровое вступление к главной теме первой части? Уже на концерте, в какую-то секунду мне показалось, что сейчас должен вступить…другой пианист. Ведь я тысячи раз слушал этот концерт в разных исполнениях. Но вовремя очнулся (смеется). Все прошло удачно. Выступление завершилось стоячими овациями.
— Вы пишете транскрипции. Их высоко оценили выдающиеся пианисты – Березовский, Володин, Воскресенский…С чего началось ваше увлечение?
— Еще во времена учебы в гнесинской школе мне задали транскрипцию Игоря Худолея «Ночь на Лысой Горе» Мусоргского. По ходу игры – а к тому моменту я уже был знаком с разными оркестровыми версиями этого сочинения – мне показалось, что некоторые моменты можно было сделать иначе. И взяв за основу оркестровую обработку Леопольда Стоковского, с его красочностью тембров, я написал свой вариант для фортепиано.
А дальше втянулся… Слушал разных композиторов, с нотами в руках сравнивал транскрипции одного и того же сочинения. Это было безумно увлекательным времяпрепровождением.
Пока издано немного: Мусоргский, три транскрипции романсов Рахманинова, Аndante maestoso из «Щелкунчика» Чайковского…
— Я слышал в записи, как вы на бис исполняли Аndante maestoso …
— С ним связан забавный эпизод. Меня пригласили сыграть известную сюиту Плетнева. Опять же, сроки для разучивания плетневской транскрипции были очень сжатыми. И дойдя до последнего номера Аndante maestoso – а оставался день до выступления – я осознал, что просто не выучу текст.
Какие-то моменты в плетневском Andante мне показались неоправданно усложненными. Спонтанно возникло решение сочинить собственную концовку сюиты, и буквально на ходу, за пару часов, я это сделал. Ведущий так и объявил – с начала и по такой-то номер – Плетнев, а последняя пьеса – Дубов. Наглость, конечно, но не срывать же концерт (смеется).
— В период карантина продолжали сочинять?
— Да, и хотел бы подробнее остановиться на своей новой работе.
Это фортепианная транскрипция увертюры Ф. Мендельсона “Гебриды” (“Фингалова пещера”).
Давно хотел сделать виртуозное переложение увертюры, которое смогло бы наиболее полно вобрать в себя всю оркестровку. Другие переложения, которые есть на сегодняшний день, более похожи на облегчённый вариант для домашнего музицирования.
“Гебриды” я писал дольше всего, так как музыка достаточно тонкая и подход к ней должен быть максимально точный и деликатный. Нельзя было заменить фактуру каким-нибудь а-ля листовским пассажем, либо придумать разные эффектные решения, отличающиеся от оркестровки, как я себе позволил в концертной транскрипции Мусоргского.
В декабре, надеюсь, состоится премьера в Малом зале Академии Гнесиных, и мне интересна реакция публики.
Беседовал Александр Гушанский