Сегодня исполняется 90 лет замечательному педагогу-скрипачу Матвею Борисовичу Либерману.
В паспорте у него, правда, значится 25 ноября, но это означает лишь, что у нас будет повод поздравить его еще раз и еще раз пожелать доброго здоровья по крайней мере до 120 лет!
Мы навестили Матвея Борисовича Либермана у него дома в Модиине 10 ноября, за 11 дней до его 90-летия. Привез меня Геннадий Коган, его бывший ученик, трогательно опекающий своего профессора, а сейчас готовящий юбилейный концерт в его честь.
Участвовать в концерте приглашены скрипачи со всего мира, питомцы Либермана: Анатолий Баженов – профессор в Киеве, Александр Брусиловский – в Париже, Александр Тростянский – в Москве, Александр Шустин – в Санкт-Петербурге, Антон Бараховский – концертмейстер оркестра Баварского радио в Мюнхене, Александр Павловский и Сергей Бресслер – скрипачи прославленного Иерусалимского квартета…
В книге о Матвее Борисовиче, составленной Евгением и Натальей Проненко, тоже его бывшими воспитанниками, приведен список учеников Либермана: 25 – в Днепропетровске, 50 – в Новосибирске, 14 – в Израиле… Все они занимались у него на разных стадиях обучения, кто в школе, кто в училище, кто в консерватории или академии, но все считают Моню, как они его ласково называют, своим главным учителем, заложившим основы их скрипичного мастерства.
Казалось бы, можно почивать на лаврах, наслаждаясь заслуженным отдыхом. Но договариваясь со мной о времени встречи, Коган упомянул о том, что перед нашим приездом у Либермана будет урок – педагогическая работа продолжается.
Меня Матвей Борисович поразил даже не тем, что он всё и всех прекрасно помнит, что рассказывает о каждом из своих студентов так, словно расстался с ними вчера, а удивительной ясностью и, я бы сказал, системностью мышления.
Если он называет в разговоре с вами три каких-то важных пункта, а потом начинает раскрывать их подробнее, то будьте уверены, что как бы ни был пространен и разветвлен рассказ о первых двух, он никогда не забудет о третьем и рано или поздно подведет разговор к нему.
“Я люблю разбирать все по косточкам и обязательно понять, как все устроено. Ведь работа скрипача по большому счету складывается из двух важнейших моментов: надо понять, что хотел сказать композитор, и найти точный прием, как это передать на инструменте. Причем мне всегда хотелось отыскать механизмы этого приема, чтобы ученик шел к нему не интуитивно, а ясно представлял, что надо сделать, чтобы получилось.”
Словно в доказательство он продемонстрировал мне, как можно научить одному из сложнейших скрипичных штрихов. Достал скрипку, легко бросил несколько пассажей вверх и вниз, чего я просто никак не мог ожидать, глядя на его тронутые возрастом руки, а потом стал показывать, как должны работать пальцы на смычке во время исполнения этого штриха. И тут же, узнав, что я по первой профессии тоже скрипач, велел мне взять смычок в руки и попробовать воспроизвести то движение, суть которого он сформулировал!
Я поинтересовался, были ли у него в роду скрипачи.
“Мои родители не были музыкантами. Мама преподавала в начальных классах, отец был фармацевтом. Правда, он играл на скрипке, но как любитель. Я же начал свой музыкальный путь на маленькой балалайке-восьмушке, которую специально для меня заказал мой дед. Подбирал на ней украинские песни, всякие полечки. В семь лет отец стал учить меня играть на скрипке. И моя младшая сестра Роза пошла по моим стопам. Вскоре стало ясно, что нам надо учиться по-настоящему, а в маленьком поселке, где мы жили, не было даже простой музыкальной школы.”
Детей показали киевскому профессору Якову Магазинеру. Видя их способности, тот даже готов был поселить брата и сестру у себя дома, но мать не решилась оставлять их одних в чужом городе. Было решено переехать в Днепропетровск, где жил брат отца.
“Мы жили так скудно, что у нас даже не было денег на переезд. Чтобы подзаработать, отец начал давать с нами концерты в школах по деревням и небольшим городкам. Я играл на скрипке, Роза – на балалайке, а отец нам аккомпанировал тоже на скрипке. “Переложения” для этого состава он делал сам. Наши концерты пользовались успехом, но тут в местной прессе стали появляться гневные статьи о родителях, которые эксплуатируют своих детей. Гастроли пришлось свернуть, но деньги на переезд мы заработать успели.”
В Днепропетровске Либерман занимался у Филиппа Ямпольского – ученика и бывшего ассистента основателя русской скрипичной школы Леопольда Ауэра.
“Филипп Генрихович очень хорошо поставил мне руки, впоследствии никто мою постановку не переделывал, что редко случается.”
Кстати, у Ф. Ямпольского начинал свой музыкальный путь и Леонид Коган.
“Я его не застал в Днепропетровске. Мы с ним познакомились позже, когда я учился в Московской консерватории.”
Однако до Москвы в жизни Матвея Борисовича был еще Свердловск, куда он попал во время войны (завод, где работал его отец, был эвакуирован в Алапаевск Свердловской области). В уральской столице тогда рядом обитали две консерватории – местная и эвакуированная Киевская. Поскольку Либерман был с Украины, его зачислили в Киевскую, несмотря на то, что он успел закончить в Днепропетровске только два курса училища. Он попал в класс к легендарному одесситу Петру Соломоновичу Столярскому, тоже эвакуированному в Свердловск.
“Столярский никогда не брал в руки инструмента, я даже не уверен, что он у него был. Однако объяснял все очень образно.
Помню, я никак не мог сыграть начальную фразу 4-го концерта Вьетана так, как он требовал, и он мне сказал: “Ты когда-нибудь держал в руках шелковую ниточку? Представляешь ощущение? Вот такое же должно быть ощущение от первого звука в этой фразе”. Мы часто занимались у него дома, в тесной квартирке. Однажды у него был ученик, а я стал разыгрываться в ванной комнате, учил октавы из сонаты Николаева.
И вдруг слышу: “Бехеме (“корова”, он часто называл учеников этим жаргонным словом, то ласково, то сердито), разве так учат октавы?” И тут же в ванной стал мне объяснять, как надо учить октавы.”
Нужно было не только учиться, но и работать, родители уже не имели возможности поддерживать сына и дочь материально. Либерман играл в оркестрах при кинотеатрах, получая оплату натурой – хлебом и чем-то сладким, что называли суфле, был скрипачом-солистом в джаз-оркестре Свердловской железной дороги. У оркестра, много гастролировавшего по городам Урала, был собственный вагон, так что Матвей обрел временное пристанище в виде вагонной полки. Совмещать такую работу с учебой было трудно, и он вскоре покинул оркестр. Однако именно благодаря этому коллективу попал в Москву.
“Я давно мечтал учиться у Давида Ойстраха, с тех пор, как первый раз его услышал еще на Украине. Но ведь в условиях военного времени в столицу нельзя было приехать без специального разрешения. А тут Николай Стремоусов, руководитель джаз-оркестра, предложил мне поехать с ними в Москву на фестиваль джазовых коллективов, хотя я у них уже не работал.
Приехали, стали репетировать в Клубе железнодорожников. И тут – ЧП. Кто-то украл плащ, заподозрили одного из наших. Оркестр тут же расформировали и большинство его участников отправили на фронт. Я же был вольнонаемным, меня это не коснулось. Главное, я в Москве!
Я отправился к Ойстраху прямо домой. У меня было письмо к нему от Нелли Петровны, дочери Столярского. Позвонив в дверь, я вынул письмо из кармана, чтобы убедиться, что оно на месте, и сунул обратно. Давид Федорович открыл мне со своей всегдашней очаровательной улыбкой, я представился, снова полез в карман за письмом… и похолодел: письма нет! Ищу в одном кармане, в другом… Исчезло! Я даже вспотел и инстинктивно расстегнул пиджак, тут оно и выпало. Оказалось, я в волнении сунул его не в карман, а между рубашкой и пиджаком.”
Прослушав юношу, подготовившего к прослушиванию две пьесы, Ойстрах велел ему срочно вспомнить уже игранный концерт Вьетана, чтобы через два дня предстать перед приемной комиссией. Так Либерман поступил в Московскую консерваторию. Были еще мытарства с московской пропиской, но и тут помог Давид Федорович.
“Он вообще относился ко мне по-отечески. Однажды я переиграл руку, так он сам выбил в профкоме путевку в специальную грязелечебницу. Я даже не знаю, была она бесплатной или он, не говоря мне ни слова, ее оплатил. У него занималась потом и моя сестра, которая перевелась в Москву из Киева.”
Матвей Борисович говорит, что годы учения в Москве были лучшими в его жизни.
“В отличие от его учителя Столярского, Ойстрах всегда приходил в класс с инструментом и почти не выпускал скрипку из рук. Когда что-то не получалось, он показывал это место. Порой я даже отчаивался – мне так никогда не сыграть! Но каждый такой показ был колоссальным стимулом для меня как для исполнителя. Позже я начал анализировать его приемы уже с педагогической точки зрения и многое почерпнул для дальнейшей работы. Очень много дало мне и общение с Петром Абрамовичем Бондаренко, ассистентом Ойстраха, который занимался с нами техникой – гаммами, этюдами.”
После окончания Московской консерватории Либерман по специальному вызову получил распределение в Днепропетровск в качестве солиста филармонии.
“Тут мне пришлось существенно пополнить свой репертуар, причем порой новые произведения надо было разучивать в весьма сжатые сроки. Играл с оркестром, во главе которого выступали порой известные дирижеры, много исполнял камерной музыки со своими коллегами по Днепропетровскому музыкальном училищу, где начал работать сразу же по прибытии в город.”
Несмотря на блестящие успехи его училищных воспитанников, Матвей Борисович мечтал о работе в консерватории.
“Когда ты работаешь в училище, лавры чаще всего достаются кому-то другому. Многие мои ученики в Днепропетровске уходили от меня уже законченными скрипачами с виртуозным репертуаром, но лауреатами международных конкурсов становились в консерваториях, в классах других педагогов. А я чувствовал, что вполне могу заниматься с ними и на высшей ступени.
Ректор Киевской консерватории композитор Штогаренко, послушав моих учеников, пригласил меня на работу, но тут педагоги струнной кафедры этому воспротивились. Возможно, их пугала конкуренция. И когда спустя несколько лет, в 1966 году, я получил приглашение из Новосибирской консерватории (этому способствовал уже работавший там виолончелист Григорий Ильич Пеккер, с которым мы познакомились в Киеве), я не отказался, хотя первоначально были проблемы с жильем, так что мне даже пришлось на год оставить семью, пока не нашлась квартира для обмена на днепропетровскую.”
В Новосибирске Либерман проработал почти четверть века, одновременно преподавая и концертируя. Его ученики высоко котировались на разных конкурсах, слава сделалась всесоюзной, не случайно, Матвея Борисовича часто приглашали вести открытые уроки и педагогические чтения во многих консерваториях СССР (тогда это еще не называлось мастер-классами, как сегодня), были опубликованы его методические работы. Однако официальное признание – звания профессора и заслуженного деятеля искусств он получил только незадолго до своей репатриации в Израиль, куда перебрался в декабре 1990 года.
“Инициатором переезда был мой зять, который уговорил дочь. А когда они собрались, моя ныне покойная жена Клавдия Исааковна заявила, что мы должны ехать с ними. Я согласился, хотя и с большой душевной болью. Ведь к тому времени у меня в Новосибирске сложился класс, практически целиком состоящий из моих воспитанников. Со многими из них я занимался, что называется, с нуля, сделал из них скрипачей, и вот теперь бросал их…”
Хотя Матвей Борисович жалуется, что и иврит не освоил как следует, и в израильском музыкальном истеблишменте не чувствует себя из-за этого своим, объективно картина выглядит совсем не удручающе. Несколько лет он проработал в Академии музыки в Тель-Авиве, потом к ней добавилась Академия музыки и танца в столице Израиля.
Он и поселился в Модиине, расположенном как раз посредине, чтобы успевать и туда и сюда. Правда, с возрастом ездить в два города стало тяжеловато, и он сосредоточился на Иерусалиме, где к студентам академии прибавились ученики консерваториона (музыкальной школы) при ней. Первое время в связи с проблемами с языком он занимался, в основном, с русскоязычными ребятами, но позже в его классе появились и “сабры” – местные уроженцы. Слова “школа Либермана” стали и тут визитной карточкой, которая говорит сама за себя.
Всем, кто приходит к нему в гости, Матвей Борисович любит показать свой “иконостас” – стену, густо увешанную фотографиями его прославленных учителей и учеников, ныне известных во всем мире. Показывая последних, он припоминает кто из них звонил ему недавно, кто прислал свой новый диск, ну и, конечно, кто из них как занимался в прошлом. И подсказок его память не требует!