15 и 17 июля 2022 года Госоркестр России имени Е. Ф. Светланова дал два вечерних концерта на фестивале «Лето. Музыка. Музей» в Государственном историко-художественном музее «Новый Иерусалим» в Истре.
Текущий год богат на юбилеи, но главным среди всех, конечно, оказалось 150-летие А. Н. Скрябина. По этому поводу были задуманы – и осуществлены! – в столице и за её пределами несколько почти одновременных фестивальных институций, которые в лучших проявлениях приковали к себе внимание.
В первую очередь значимо показали себя пианисты. Рамки статьи не позволяют описать всех – скажем лишь, что некоторые имена, как, например, Андрей Гугнин, прозвучали ярко и сущностно, а во-вторых – и это очень важно! – скрябинский репертуар был «раскрыт» честно: не только «до Пятой сонаты», как это случается чаще всего, но и поздний период был ярко представлен в программах. Прозвучали и поздние сонаты, и такой, скажем, скрябинский раритет, как Поэма-ноктюрн ор. 61.
В разных залах и несколько раз был исполнен Фортепианный концерт, причем можно с удовлетворением констатировать, что состоялось внимательное и современное его прочтение. Концерт зазвучал весомо и значительно, раскрыв прекрасную мелодику ранней скрябинской поры, а главное – в отрыве от набившей оскомину конвульсивной манеры прошлого, которой так грешили адепты недавнего академического пианизма.
Этот же концерт напомнил нам об интереснейшем пианисте Анатолии Угорском, выпускнике Ленинградской консерватории из класса прославленной Надежды Голубовской. Его имя возникло из глубин интернета, и это тоже хочется воспринимать как событие фестиваля.
Пианист проживает ныне в Германии и является эксклюзивным артистом звукозаписывающей фирмы Deutsche Grammophon. Он активно исполняет русскую музыку, и Скрябин в его репертуаре – на первом месте. Неоднократно записаны им все десять сонат, исполненные отменно и с большим пониманием. Фортепианный концерт и «Прометей» были записаны в сопровождении Чикагского симфонического оркестра (дирижёр Пьер Булез) и в 2000 году номинированы на премию «Грэмми», что говорит само за себя.
Менее повезло симфониям. Казалось бы, концертным организациям, пытающимся примерить на себя личину законодателей филармонической моды, вполне естественно было создать мини-цикл из трех симфоний – примерно как это было сделано совсем недавно с концертами Метнера в «Зарядье». Но нет – мы услышали все порознь. Так, в телетрансляции канала «Культура» было представлено прямолинейно-метричное исполнение Третьей симфонии, без малейшей даже попытки погрузиться в её бурлящие пучины.
С Первой же симфонией было сделано вообще непонятно что. А именно – она была исполнена в духе современных новаций – БЕЗ ДИРИЖЕРА. Представьте – развернутое пятичастное произведение для солистов, хора и оркестра – без дирижера! Поневоле встает вопрос: есть ли границы народившемуся в отечественных пределах пседоэкспериментаторству? Окончательно ли отставлен пиетет перед классикой, диктующий бережное к ней отношение?
По всей видимости, эти вопросы оказались актуальны для Государственного академического симфонического оркестра России имени Е. Ф. Светланова, вокруг которого возникла параллельная фестивальная Вселенная. Для этого был взят ставший уже традиционным фестиваль «Лето. Музыка. Музей», в этом году уже пятый!
На открытой площадке музея «Новый Иерусалим» в подмосковной Истре были назначены два концерта с интереснейшими программами, каждый из которых заслуживал бы отдельного детального очерка. К примеру, Первый концерт Рахманинова предварял «Поэму экстаза» Скрябина. В блистательной трактовке Николая Луганского он прозвучал как свежее романтическое высказывание композитора, освобожденное от всяких интерпретаторских вывертов, лишающих эту музыку присущих ей душевности и чистоты.
Управлять оркестром был приглашен Дмитрий Юровский, известный умением мгновенно устанавливать творческий контакт с оркестром! Под его чутким руководством чудесно и разнообразно была исполнена Сюита из оперы «Золотой петушок», показав все великолепие оркестрового мастерства Н. Римского-Корсакова. Прозвучала и поразительнейшая «Поэма экстаза», в прихотливой фактуре которой хотелось, быть может, чуть большей прозрачности, в полную силу заявляющей о сверхсерьёзных намерениях композитора, вступившего в период расцвета своего уникального таланта.
Ещё более изысканной оказалась программа второго концерта. В ней, в частности, был исполнен подлинный раритет импрессионизма – цикл из трёх поэм Мориса Равеля для голоса с оркестром «Шехеразада».
Источники, говоря об этом сочинении, ссылаются на автобиографию Равеля и сообщают о его «влечении к глубокому очарованию», которое Восток производил на него с детства. Правда, нам известно, что не меньшее «влечение» оказывали на него и мотивы сильно мифологизированной древней Эллады… Тем не менее в замысле композитор представлял себе восточную магическую оперу.
Замысел варьировался несколько лет: в частности, в 1898 году Равель написал еще и оркестровую увертюру «Шехеразада», она тоже предполагалась в качестве увертюры к опере, которая так и не была закончена. В конце концов в содружестве с поэтом Леоном Леклером, который в знак преклонения перед Вагнером взял псевдоним Тристан Клингзор, сложился некий поэтический текст по мотивам сказок «Тысячи и одной ночи», и на этот текст Равель создал цепь изысканно-декоративных картин сказочного Востока. В роскошно цветущем оркестре задействованы все красоты медных и духовых, фигурируют арфы и челеста…
Вокализация поручена сопрано, и в этом качестве выступила солистка Большого театра блистательная Анна Аглатова, признающаяся в любви к французской музыке. Оказывается, прекрасные певческие голоса не исчезли из нашего обихода окончательно, и молодая певица это авторитетно продемонстрировала. Французский текст всегда требует некой театрализации, и артистка справилась с этим великолепно. Трансляция на большие экраны зримо показывала все нюансы её мимики и работы, а также тончайших особенностей исполняемого текста. Хочется пожелать этому исполнению долгой жизни на концертной эстраде.
И наконец – главный аккорд для завершения фестиваля: исполнение Третьей симфонии Скрябина, величественной «Божественной поэмы». Здесь хочется поделиться радостью, которая охватила автора с первых же могучих нот Пролога этой симфонии.
Объясним её причины – как бывает всегда, когда слышишь знакомое и любимое сочинение. Известно, что Скрябин владел искусством оркестровки не в таком совершенстве, как, скажем, Римский-Корсаков. Более того – придя на первую репетицию симфонии, он даже удивился, как хорошо все звучит! Поэтому все исполнения, когда дирижер просто следует канонической партитуре, оказываются не столь выигрышными, как это можно ожидать, зная названия её грандиозных частей: «Борьба», «Наслаждения», «Божественная игра».
Здесь следует сказать: все, да не все! Был в нашей истории выдающийся, несравненный дирижер Николай Семенович Голованов. Обладая исключительным пониманием замысла автора, заключенного в нотных значках, он смело вторгался в оркестровую ткань, улучшая её, сколь парадоксально ни звучат эти слова!
Кому-то эти ретуши казались выдающимися, другие же Голованова за них порицали. Спорить, однако, невозможно: его записи симфоний Чайковского, Рахманинова и Скрябина – подлинные шедевры, живущие и сейчас, когда их интерпретатора давно нет среди нас.
«Божественная поэма» была превращена Головановым в немеркнущий, мощный и переливающийся всеми красками шедевр. Поэтому первые же ноты, которые прозвучали в концерте под управлением Дмитрия Юровского, живо напомнили нам именно головановскую интерпретацию, и все дальнейшее её течение – длительностью почти в час! – держало слушателей в этом очаровании.
В поисках причины автор отправился к дирижеру. То, что рассказал Дмитрий Юровский, мы с его разрешения сообщаем читателям. Оказалось, что отец Дмитрия и Владимира, прославленный и лишь недавно ушедший из жизни основатель дирижерской династии Михаил Юровский был настолько впечатлен исполнением Голованова, что сделал для себя пометки, основываясь на его исполнении. Теперь эти пометки – в руках сыновей, знающих им цену! Таким образом, мощный посыл выдающегося мастера продолжает жить в искусстве благодарных последователей и ценителей.
Огромная симфония блистательно прозвучала в темнеющем воздухе Истры, и встречена была восторгом собравшейся публики! А вот сама атмосфера открытого воздуха – не станем злоупотреблять английским термином open-air – напомнила некоторые обстоятельства ее создания, которые мы, извинившись за большие цитаты, сообщим читателю. Читаем и запоминаем!
«Весной 1903 года отец снял дачу в Оболенском близ Малоярославца, по Брянской, ныне — Киевской железной дороге,
— пишет Борис Пастернак.
— Дачным соседом нашим оказался Скрябин. Мы и Скрябины тогда ещё не были знакомы домами.
Дачи стояли на бугре вдоль лесной опушки, в отдалении друг от друга. На дачу приехали, как водится, рано утром. Солнце дробилось в лесной листве, низко свешивавшейся над домом. Расшивали и пороли рогожные тюки. Из них тащили спальные принадлежности, запасы провизии, вынимали сковороды, вёдра. Я убежал в лес.
Боже и Господи сил, чем он в то утро был полон! Его по всем направлениям пронизывало солнце, лесная движущаяся тень то так, то сяк всё время поправляла на нём шапку, на его подымающихся и опускающихся ветвях птицы заливались тем всегда неожиданным чириканьем, к которому никогда нельзя привыкнуть, которое поначалу порывисто громко и потом постепенно затихает и которое горячей и частой своей настойчивостью похоже на деревья вдаль уходящей чащи. И совершенно так же, как чередовались в лесу свет и тень и перелетали с ветки на ветку и пели птицы, носились и раскатывались по нему куски и отрывки Третьей симфонии или Божественной поэмы, которую в фортепианном выражении сочиняли на соседней даче.
Боже, что это была за музыка! Симфония беспрерывно рушилась и обваливалась, как город под артиллерийским огнём, и вся строилась и росла из обломков и разрушений. Её всю переполняло содержание, до безумия разработанное и новое, как нов был жизнью и свежестью дышавший лес, одетый в то утро, не правда ли, весенней листвой 1903-го, а не 1803 года.
И как не было в этом лесу ни одного листика из гофрированной бумаги или крашеной жести, так не было в симфонии ничего ложно глубокого, риторически почтенного, “как у Бетховена”, “как у Глинки”, “как у Ивана Ивановича”, “как у княгини Марьи Алексевны”, но трагическая сила сочиняемого торжественно показывала язык всему одряхлело признанному и величественно тупому и была смела до сумасшествия, до мальчишества, шаловливо стихийная и свободная, как падший ангел.
Предполагалось, что сочинявший такую музыку человек понимает, кто он такой, и после работы бывает просветлённо ясен и отдохновенно спокоен, как Бог, в день седьмый почивший от дел своих. Таким он и оказался».
У Бориса был ещё и брат – Александр Пастернак. Он тоже написал серьезную книгу о жизни. Прочтем и её фрагменты, с пиететом относясь к особенностям авторской лексики.
«Мне хочется отметить еще одно обстоятельство, само по себе, может быть, и ничтожное, но в связи со Скрябиным, с рождающейся третьей симфонией обретающее свое значение. Тут мы возвращаемся к лету 1903 года. Последнюю из трех дач Оболенской усадьбы, находившуюся в некотором отдалении от дачи Скрябина, сняла группа каких-то учеников не то приютских, не то сиротских домов или семинарских школ. Более всего напоминали они воспитанников былой бурсы.
Идя табунком, как на водопой, купаться в речке, одетые в летние форменные темно-серые косоворотки, с ременными, как у нас, гимназистов, черными поясами и медными бляхами, они встречались изредка с нами. Это были безобидные, здоровенные и мрачные парни; они, оказалось, составляли свой школьный духовой оркестр.
С ними на даче жили их надзиратель, регент и служитель. Часто, слушая в “наших” кустах игру А. Н. Скрябина и постепенное вырастание “Божественной симфонии”, отрываясь начисто от Оболенской действительности и уносясь в иной мир моей фантазии, я, от испуга, чуть не валился на землю, когда, никого не спросясь, в дачную красоту врывался, нагло вторгался — бычий рев геликон-баса, поддержанный звоном тарелок и большим барабаном – оркестра соседних оболтусов. Тогда игра на даче обрывалась моментально.
Но и энтузиазм оркестра прекращался так же внезапно, как возникал. Наступала обоюдная тишина, усиляемая нежностью чириканья какой-то птички — а затем “Божественная” снова владела миром — и нами в нем. В таких-то условиях, как будто бы исключавших всякую возможность тонкой работы ума и рук, происходило рождение совершенно новой музыки.
И вот, впоследствии, слушая симфонию в ее уже завершенной оркестровой форме, я каждый раз вздрагивал, когда столь уже знакомый замечательный ход басовой трубы, радостно-торжествующий и самого себя утверждающий — я есмь! – вступал, надстоящий над всем оркестром. Невольно и моментально вспыхивали в сознании яркие, свежие утра, кусты, звуки рояля — и этот всеуничтожающий рев меди; тут мне приходит на ум невольно почти кощунственная мысль: не та ли семинарская дача внушила Скрябину ход этого баса в симфонии? Не есть ли глубокое, сумрачное трубное вступление, мрачное, как напоминание о Страшном Суде, затем развитое, просветленно, в повторениях — не есть ли оно каким-то откликом? Ведь оно появляется и в утверждении бытия, и в провозглашении радости борьбы и победы, и в вакханалии веселья божественных игр, и в блаженстве отдыха после прекрасного труда. Не превращение ли это бессмысленного вопля геликон-баса за леском, противоставшего против рояля на даче? Не преображение ли это слепой и грубой бычьей силы в полную себе противоположность торжества разума и воли, в большую новую идею, выраженную творчеством гения?
Не мне это решать. Но я ясно себе представляю это, как нечто, имеющее неоспоримое право и место в действительной жизни замечательной музыки».
Занавес, дорогой читатель! Слушайте музыку и читайте о ней!
Александр Церетели