«Лючия ди Ламмермур» – квинтэссенция итальянских оперных традиций, еще счастливо далеких от реформ позднего Верди и создания нового типа музыкальной драматургии Пуччини и веристами.
Здесь царит вокал, и не просто вокал, а бельканто. Либретто изобилует повторами фраз. Рассказ об убийстве и безумии органично ложится на размеренно-спокойную ритмику мажорной арии. Страсти – просты и лишены рефлексий, персонажи однозначны и не подвержены развитию, сюжет Вальтера Скотта убийственно серьезен, а герой, заколов себя шпагой, еще долго поет свою арию. Все штампы, вся ирония, все пародии на оперу коренятся именно здесь. Но именно здесь же сосредоточено все величие итальянского оперного искусства, его магия и его бессмертие.
Главные действующие лица в этом спектакле – певцы. Они того заслуживают: и прима театра Хибла Герзмава (Лючия), без малейшего напряжения спевшая труднейшую партию, нигде не пожертвовав непростой актерской задачей. И молодой тенор Алексей Долгов (Эдгардо), который произвел сильное впечатление сочетанием красивого голоса с безупречным вкусом и стилевой культурой. На фоне ярких главных героев исполнители других партий – Дмитрий Зуев (Астон), Артуро (Сергей Балашов), Дмитрий Ульянов (Раймондо) не теряются: каждый – индивидуален.
Для Адольфа Шапиро, как и для его партнеров – дирижера Вольфа Горелика, художника Андриса Фрейберга, художника по костюмам Елены Степановой, хореографа Михаила Кислярова отправной точкой стало желание следовать великолепной музыке.
А это значит – не пытаться «исправить» или осовременить авторов, не втискивать шедевр в противоестественный для него формат. И, кажется, Доницетти со Скоттом ответили постановщикам взаимностью: спектакль получился не просто замечательным по качеству, но и чрезвычайно современным.
При всей кажущейся статике персонажей очевидно, что каждое движение строго мотивировано. Простор сцены визуально расширяет условная стена белого кирпича, в которой заметна гармошка радиатора (ведь перед нами не имитация реальности, а театр, в котором играют оперу!).
Внутри стены нечто вроде гигантского окна, за которым открывается живая картина с типичным ренессансным пейзажем. Красивые костюмы фантастично-историчны. Особенно хороши они у хора: стилизованные (не клетчатые!) шотландские юбки сочетаются с почти строгими английскими пиджаками.
Вообще весь визуальный ряд – символичен. И белые киноптицы, и бушующее киноморе (видеохудожник Катрина Нейбурга). И одеяние безумной Лючии – странный белый панцирь, напоминающий сложенные крылья. И настоящий конь, который несмотря на свою неземную красоту, всё же не переигрывает актеров.
Работа режиссера с актерами – филигранна и изобретательна. Как, например, удивительная мизансцена в последнем акте: певица сидит на авансцене, свесив ноги в оркестр, и завораживающе поет знаменитую, безумно трудную финальную арию в дуэте с флейтой, глядя на флейтиста. Обычно, после окончания этой арии, следует овация. Здесь между последним аккордом и шквалом аплодисментов возник люфт: у зрителей перехватило дыхание.
В последнее время драматические режиссеры с удовольствием для себя творят в опере. Опере это, увы, не на пользу. Работа Адольфа Шапиро достойна подражания. Не в приемах, разумеется, но в мотивации: выдающийся режиссер и его талантливая команда по-настоящему любят и слышат музыку. Только и всего!
Екатерина Кретова, “Московский комсомолец”