10 сентября 2019 стартует 5-й фестиваль неформальной виольной музыки «Viola is my Life».
В центре внимания – альт, его старинный предшественник – виола д’амур и другие разновидности струнных инструментов прошлого и настоящего. Концепция фестиваля объединяет академизм и современность: авангард со старинной музыкой, а академический фолк рядом с нойзом.
Основатель фестиваля, альтист Сергей Полтавский рассказал ZN о программе фестиваля, синтезе электроники и барокко, поиске своего инструмента и работе с современными композиторами.
— Ваш фестиваль посвящен альту. Правда ли, что его идея возникла из-за того, что для этого инструмента написано не так много произведений?
— Это распространенное мнение, но верное лишь отчасти. Так было лет сто назад. Но в XX веке для альта было так много всего написано, во многом благодаря появлению таких великих музыкантов-исполнителей, как Юрий Башмет, Уильям Примроуз и так далее. И сейчас продолжают писать. Проблема только в том, что большая часть из написанного редко исполняется. И мы начали поиски не от какой-то обиды, что мало музыки для нас. Наоборот – существует так много всего интересного и необычного, что мы начали искать за пределами. Ведь несмотря на то, что музыки много – есть какой-то набор, который чаще всего играется.
— И с чем это связано?
— Мне кажется, это связано с особенностями восприятия музыки не-музыкантами. Те, кто постоянно в музыке, они всегда находятся поисках чего-то нового. А людям, которые эпизодически приходят в концертные залы, нравится узнавать то, что они уже слышали. Несколько произведений, например, от Рахманинова, несколько вальсов и прелюдий от Шопена и так далее. Но, когда люди начинают больше ходить на концерты, они сами начинают больше интересоваться.
— А люди стали чаще ходить?
— Мне сложно сказать, я не знаю статистики. Происходит смена поколений, новый зритель, реагирует на такие хиты, как «Времена года» Вивальди. Со временем, если он остается и продолжает слушать, то выходит за рамки такого репертуара. Сейчас много чего доступно и каким угодно способом: и через интернет, и кино, и театр. Поэтому у слушателей есть из чего выбрать.
— Вы сразу были альтистом?
— Нет, альтистами сразу не становятся. Альт слишком большой. До консерватории, в музыкальной школе дети играют на скрипке, и чаще всего в период активного подросткового роста (13–16 лет) часть людей переходит на альт. Я перешел в 14 лет. Училище закончил как альтист и поступил в консерваторию.
— А потом начались виолы…
— Да, вот виоль д’амур, на которой я играю, – это такая московская, российская традиция. Был такой замечательный патриарх российской альтовой школы Вадим Васильевич Борисовский, у которого учился Юрий Башмет. Он еще в 20-30-е годы играл на виоль д’амур, потом и его ученик Федор Дружинин и так далее. Вот он создал традицию, что на виоль д’амур, достаточно редком старинном инструменте, играют альтисты.
— А какие у виолы преимущества перед скрипкой?
— Игра на виоле дает мне лично тот репертуар, которого не хватает. Потому что барочной музыки для альта достаточно мало. Именно XVIII века. Кстати, Бах играл на альте и предпочитал играть на нем в ансамблях, кроме тех случаев, конечно, когда он играл на органе или клавесине. И у него есть произведения для него, но их не так много, как нам бы хотелось. Шестой Бранденбургский концерт для двух альтов, например.
Первые два фестиваля у нас был только альт, потом появилась виоль д’амур. Потом, мы подумали, что хорошо бы нам в компанию ещё и виолу да гамба – это ножная виола. Вообще семейство виол достаточно древнее. Это был инструмент, на котором часто играли, он входил в программу музыкального образования. Если в XIX веке обязательной была игра на фортепиано в качестве элемента образования, то раньше в некоторых странах была виола. Например, в Англии знать, образованные сословия играли на виолах. Позже виолы были забыты, и их использование сошло на нет. Но осталось много старинной музыки. Вот у нас так и получается, что на фестивалях для альта мы играем современное, на виолах играем старинное. Но не только…
— Что будет нового на грядущем фестивале?
— В этом году в первый раз мы играем программы с оркестром. 14 сентября в зале «Зарядье» будет Шестой Бранденбургский концерт для двух альтов с оркестром. И московская премьера композитора Бенджамина Эллина «Белое распятие» для альта и струнного оркестра. Он приедет и будет дирижировать этой премьерой.
— Авторы, таким образом, приезжают на фестивали с готовностью?
— Для любого композитора важно и ценно слышат свою музыку. Это очень ценно и для исполнителя. Когда мы говорим о барочной музыке: как правильно ее исполнять, что утеряно, какая была традиция двести лет назад – мы можем ошибаться. А вот современные авторы рядом с нами, поэтому можно сравнивать свои гипотезы, когда ты смотришь в ноты и потом сравниваешь с тем, что тебе говорит автор. Таким образом, тренируется музыкальная интуиция. Ты начинаешь понимать композиторскую логику, и это многое дает.
— Расскажите про открытие фестиваля.
— 10-го сентября у нас будет реконструкция третьей гамбовой сонаты Баха, сделанная Назаром Кожухарем. Это московский скрипач, он играет и на виоле да гамба, и на альте, основатель ансамбля «The Pocket Symphony», и вообще один из основателей аутентичного исполнительства в Москве.
Первая площадка у нас Культурный центр ДОМ. Она открыта к самым современным экспериментам, и у нас там будет современное произведение – виола да гамба с электроникой. Там будут два альта, электрогитара и виолончель английского композитора Гэвина Брайерса. Очень надеемся, что его жена и дочка будут присутствовать на московской премьере.
Потом у нас будет две параллели – старинная соната французского композитора Марена Маре, которая называется «Картина хирургической операции». Там виола да гамба играет в сопровождении комментариев. То есть, прямо изображается хирургическая операция: шелковыми путами больного привязывают к кровати, по телу больного идет дрожь, сделан надрез… Это будет озвучиваться. Потом выздоровление и так далее. Это середина XVIII века. Во Франции того периода в музыке было очень много интересных пьес с разными сюжетами.
И в то же время у нас будет современная параллель – сочинения Анны Поспеловой – нашего московского композитора. Её пьесу тоже можно трактовать как операцию, потому что инструменты лежат на столе, и музыканты на них играют.
Вторая половина концерта будет посвящена фолку. Начнем с Белы Бартока, а дальше будет настоящий ирландский сет. Альтистка Ирена Сопова вместе со своим молодым человеком, ирландцем Патриком Деннисом.
— А второй концерт?
— А второй концерт у нас в Зарядье, где мы играем первый раз и там программа будет более классическая. Помимо Шестого Бранденбургского концерта Баха там будет Ария из кантаты Баха для четырех альтов и голоса. Ещё будет произведение, в честь которого, собственно, назван наш фестиваль «Viola is my life». Я и пианист Андрей Гугнин исполним произведение Мортона Фелдмана, которое называется: «Viola in my life».
— Вот такой разброс в музыке и в инструментах – от далеких прошлых веков до современности, говорит о чем? О том, что вы ещё не определились? Почему так много всего?
— Это часть задумки, потому что на каждом фестивале мы показываем некий срез из всего, что существует для альта. Не все произведения могут приниматься слушателями. У нас есть одно-два радикальных сочинения, к которым не все готовы, но ведь музыка существует, а люди могут выбирать что им ближе. Может быть, их заинтересует эта радикальная музыка, может, наоборот, те, кто пришли слушать нойзовую электронику, откроют для себя что-то другое.
— Получается, ваша просветительская сверхзадача – показать колоссальные возможности альта и виолы
— Да. Мы не хотим идти по легкому пути и исполнять «Времена года» Вивальди. У нас фестиваль некоммерческий, сборы с билетов уходят на какие-то организационные нужды, на рекламу и так далее. В основном это делается для удовольствия самих исполнителей и интереса со стороны публики. Это такая взаимная вещь. Я считаю, что у нас играют лучшие музыканты Москвы, и мы делаем то, что нам нравится. А когда музыканты увлечены, это интересно со стороны послушать.
— Сами инструменты, на которых вы играете, действительно старинные или это современная реконструкция?
— У всех по-разному. Например, у меня альт старше, чем виоль д’амур. Конец восемнадцатого века, а виоль д’амур – конец девятнадцатого. Старинную виолу да гамба сейчас очень тяжело найти, это какие-то музейные редкости. Большинство играет на современных инструментах. Есть мастера, которые их делают. Вообще, найти свой инструмент – это очень важное событие для музыканта.
— А вы в поисках?
— У меня есть несколько инструментов, которыми я очень доволен. Но бывают музыканты, которые всю жизнь находятся в поиске.
— Да, я знаю истории про мундштуки у духовников, что они никогда не находят свой идеальный мундштук и так далее. И у вас, получается, тоже самое?
— Практически. Расскажу одну историю. У любой скрипки и альта внутри есть маленькая палочка, она называется душка. Без неё звука не будет никакого. Она как бы активирует скрипку, альт, или виолу, её положение влияет на звук в определенных границах. И некоторые музыканты особенно трепетно относятся к положению этой душки и любят её двигать. Она двигается на доли миллиметра, постукивается, сравнивается. Это имеет смысл, безусловно, но некоторые иногда перебарщивают. И был один альтист, который очень любил двигать душку самостоятельно (не все решаются на такое, я, например, только к мастеру хожу). От постоянных перемещений она у него протерла кусок деки, потому что давление достаточно сильное, а дека тонкая.
На самом деле это некий поиск совершенства. Кто-то видит его в поиске положения душки. Хотя для меня лично, он лежит в какой-то музыкальной плоскости.
— Вы видите разницу в подходе к музыке барочных композиторов и современных? Есть ли возможность как-то их сравнивать?
— Большинство барочных композиторов были прекрасными исполнителями. И в эпоху барокко исполнение и композиция ещё не полностью разошлись в отдельные профессии. Но уже где-то к XIX веку произошло разделение труда, и композиторы стали композиторами, а исполнители исполнителями. Безусловно, Шопен, Шуман, Брамс, были прекрасные музыканты. Но уже Вагнер, например, не был исполнителем в концертном смысле. Это привело к усложнению музыки, потому что композиторы стали посвящать всё свое время именно композиции. Мне кажется в результате этого процесса пострадали больше всего исполнители, потому они потеряли базовое знание, как строится музыка.
Сочинение музыки для них стало совершенно загадочным, сверхъестественным процессом. И это сказывается на понимании музыки. Если пианисты еще имеют под руками всю партитуру, то исполнитель, у которого одноголосный инструмент, часто не понимает, как строится все произведение.
— Всегда ли исполнитель должен отталкиваться от задач композитора? И стремиться с ним проконсультироваться, если есть такая возможность?
— Мне кажется, если исполнителя не интересует мнение композитора, то это говорит о его чрезвычайной самоуверенности. Как бы ни был гениален исполнитель, если он играет всё время только свои идеи – всё, что он делает, будет только его миром. Но мне как слушателю интереснее погружаться в разные миры, потому что у каждого композитора своя вселенная, и это гораздо интереснее.
Иногда бывает интересно послушать какую-то яркую интерпретацию, в которой всё переделано с ног на голову: это позволяет взглянуть по-новому, освежить взгляд, но иногда чувствуется, что это сделано просто потому, что модно, чтобы просто привлечь внимание. И когда вдруг кто-то ставит совершенно классическую постановку, при этом сохраняя какую-то невероятную живость, юмор это воспринимается как некий авангард.
— Как вы объясняете сегодняшний интерес к барокко? Почему, несмотря на то, что произведения этой эпохи исполнялись и в XX веке, расцвет этого явления мы наблюдаем именно сейчас?
— Во многом это связано с психологией. В эпоху барокко было написано много прикладной музыки – для приемов, для танцев, для церкви. У Генделя, например, есть музыка на воде, музыка фейерверков.
А в XIX веке фигура композитора стала более сакральной, монументальной. Увеличивались размеры произведений. Например, в барочных произведениях соната в пределах 10-15 минут, 3-4 части. В то же время, романтическая соната для фортепиано – это уже 20-30 минут, квартеты достаточно большие, а симфония — это вообще целое отделение – 40 минут или больше.
В XX веке во всех смыслах произошло ускорение, благодаря развитию средств связи, мобильности, транспорта и так далее. И сейчас многим слушателям тяжело прослушать Девятую – часовую – симфонию Бетховена, это можно сделать, только придя в зал. А барочное произведение небольшой длины по 3 минуты, это фактически формат радио. Это оказалось востребованным: люди могут слушать барочную музыку прямо в автомобиле.
— Удивительно, что столько веков прошло, и мы вернулись к этой психологии! Любопытная логика истории. Спасибо вам большое!
Людмила Привизенцева, ЗОНД Новости