Утреннее море спокойно. Предрассветная дымка почти рассеялась, обнажая пышную зелень Святой, розово-серые скалистые, остроконечные верхушки Кок-кая, Сюрюк-кая и величественный, устремленный в морскую даль профиль Волошина.
Коктебельский пляж, прижатый к морю серыми киловыми холмами, почти пуст; кто-то мастерит навес — защиту от солнца на целый день, кто-то стоя загорает (утренний загар безвредный), кто-то делает гимнастику.
Купающихся нет. В прибрежной воде сплошной стеной маленькие, скользкие, противные медузы. И только позже, с первыми порывами ветра, прибрежная волна начнет отгонять их дальше от берега.
В этот ранний час приятно пройтись вдоль берега по влажной кромке у самой воды. Нога мягко продавливает мелкую разноцветную гальку, а глаз невольно ищет камешек с красивым рисунком, либо куриного божка — камень с дырочкой посередине, в которую вставляется верёвочка или цепочка и готовый амулет одевается на шею, либо, если очень повезёт, красновато-жёлтый, полупрозрачный сердолик, драгоценность — мечту всех отдыхающих.
Воздух ещё прохладный и для того, чтобы согреться мы, Саша Сац, Саша Риз и я (это была наша первая совместная поездка на юг, в Крым в конце далёких пятидесятых годов прошлого столетия, сразу после поступления Александра Игоревича в восьмой класс десятилетки им. Гнесиных), мы швыряем в воду хорошо отшлифованные плоские камни. Снаряд, легко задевая поверхность и отскакивая, стремительно летит по прямой.
Солнце постепенно набирает силу и мы разогревшись лезем в воду. Ни ограничительных буйков, ни спасательной службы — можно устроить хороший заплыв далеко-далеко, до линии горизонта, минут на сорок, на час.
Саша Сац и Саша Риз плавают превосходно. Бедная Наталья Николаевна! Мама Саши Риза мечется по пляжу, прикрывая глаза рукой от солнца, вглядываясь в морскую даль, безуспешно пытаясь отыскать три удаляющиеся головы.
Утренние часы Александра Игоревича строго распланированы: в половине двенадцатого он уходит заниматься на фортепиано часа на два-три. Уговоры остаться не только безуспешны, но и вызывают раздражение, и мы вдвоём остаёмся лежать до обеда под уже яростным солнцем.
В огромной, с высокими стенами и большими окнами, залитой светом мастерской дома Марии Степановны Волошиной, доме-музее Максимилиана Александровича Волошина стоит пианино. Сюда Саша ходит заниматься каждый день.
Он рассказывает о некоей очень эффективной системе занятий-упражнений педагога Николая Павловича Станишевского, которые развивают фортепианную технику, помогая в освоении разных приёмов игры. Уже позже, в Москве, он знакомит меня с этими упражнениями — необычными, иногда пальцеломными, на разные виды техники, на разную фактуру. Они производят ошеломляющее впечатление, поначалу очень утомляют и мышцы и особенно голову: требовалось непрерывное внимание.
Интересны воспоминания Е. П. Макуренковой о системе Станишевского, которую он заимствовал от известной петербургской пианистки М. Н. Бариновой, ученицы И. Гофмана и Ф. Бузони.
“Она показала ему (Станишевскому) ряд оригинальных упражнений, благодаря которым можно было быстро и без напряжения овладеть качеством извлечения звука и техникой игры”.
Упражнения с “раскрытием” — когда произведение медленно играется по нотам и на каждом пальце рука растягивается во всю ширь как лягушачья лапка и собирается в кулачок”.
С этого времени, в течение нескольких последующих лет Саша изучает наследие известного теоретика и музыковеда Болеслава Леопольдовича Яворского. “Элементы строения музыкальной речи” — как называлась книжка Сергея Протопопова, где излагалась эта теория, или “Теорию ладового ритма” как она называлась позже. Теорию, раскрывающую музыкальное произведение как способ развёртывания ладового мышления во времени; учение об интонации, этой выразительно-смысловой единицы музыки; о ладе как системе тяготений; о ладах дважды увеличенном, цепном и др. Знакомится с баховскими семинарами, прочитанными Яворским в киевcкой консерватории и Саратове, о “Хорошо темперированном клавире”, по его мнению написанном на евангельские тексты, на подробный анализ баховской символики.
Ближе к вечеру, когда спадает жара, можно подняться в горы, посмотреть сверху на Карадаг или прогуляться к могиле Волошина. Каменистая тропинка вьётся среди низкорослых деревьев и колючего кустарника.
Подъем отнимает много сил, но, когда достигаешь высшей точки — перевала, можно остановиться, отдышаться, оглядеться: какой покой, какая тишина! Неброские, серовато-блеклые краски Кок-кая оказывают умиротворяющее действие. Не хочется уходить.
Для меня лето, каникулы, всегда были полным освобождением от профессиональных занятий, от инструмента, от музыки вообще. С Сашей это было невозможно. Приходилось без особой охоты, а так, делая заинтересованный вид, идти изучать унылый, как мне тогда казалось, валторновый концерт Моцарта, переложенный для виолончели. Естественно, занятия без удовольствия не приносили результата.
Коктебель всегда славился большими возможностями для подводного плавания. В те годы уже стало появляться снаряжение для этого вида спорта. Маска, ласты, дыхательная трубка были у многих.
Осторожно, с трудом удерживая равновесие, на скользких, покрытых водорослями и стремительно разбегающимися в разные стороны крабами, валунах, мы не без страха и брезгливости погружаемся в тёмную, мрачную стихию. Перед нами беспорядочные скальные нагромождения, торчащие из воды. Это бухты.
Надев маску и набрав побольше воздуха, можно, зависнув на небольшой глубине, наблюдать подводную жизнь: косяки рыб мечутся, резко меняя направление без видимой цели. Густые водоросли, колеблемые подводным течением, то смягчают общий колорит, то делают его жутковатым.
Вдруг “кусок дна” отделился и начал движение — огромный с метровым размахом крыльев-плавников и такой же длинный скат несётся прямо на нас. Скорей, скорей на поверхность, на берег!
Дом Александра Георгиевича Габричевского — знаменитого искусствоведа, архитектора, художника — всегда славился гостеприимством. Много известных людей, друзей и близких Александра Георгиевича приезжали в Коктебель погостить, отдохнуть и пообщаться между собой. Этим летом Александр Георгиевич ждал приезда Генриха Густавовича Нейгауза. В доме стоял рояль. Трудно сказать по какой причине мы, Саша Сац, Саша Риз и я, были приглашены его настроить. Настройка рояля дело тонкое и таинственное. Но, так или иначе, явные огрехи были устранены. Неизвестно, воспользовался ли Генрих Густавович нашей помощью, но совершенно точно известно, что Саша Сац этой осенью играл Нейгаузу и был одобрен.
В биографических сведениях о Саше говорится, что он начал заниматься на рояле в 14 лет у пианиста и педагога Леонида Ефимовича Брумберга.
Сам Саша, вспоминая начало своих занятий, много раз с большой признательностью и любовью говорил о педагоге Николае Павловиче Станишевском. Это были профессиональные занятия на инструменте и глубокие беседы о музыке.
У Саши был свой, непростой, не похожий ни на кого путь в исполнительстве. В юные годы его трудно было назвать романтически настроенным пианистом, не проявлял он и интереса к виртуозному началу. Преобладали сосредоточенность, углублённость, тонкий психологизм, рефлексия, детализация драматургически важных моментов музыки. Уже в эти годы всё более становилась очевидной его тяга к тому, что позднее станет лицом его исполнительства, к высокому духовному началу.
Дом, в котором жил Саша в Москве, назывался “Смоленский гастроном”: он стоял на пересечении Садового кольца и улицы Старый Арбат и щедро отапливался выхлопными газами огромного количества автобусов, грузовиков и легковых автомобилей, остервенело гудящих на светофорах.
Малометражная квартира без туалета, без ванной комнаты, при коридорной системе с расписанием для мест общего пользования, с крохотной прихожей и совмещённой с ней кухонькой, где стояла двухконфорочная плитка и маленький столик для еды, а в уголке — вешалка для верхней одежды.
Библиотека и письменный стол занимали основную часть комнаты. Диван, пианино и кровать дополняли нехитрую меблировку.
На пюпитре пианино, кроме разучиваемого произведения, всегда стояли ноты четырёхручных симфоний. Сколько здесь было переиграно симфоний Моцарта, Гайдна, Бетховена, Малера и Брукнера! Менялись и клавиры опер Моцарта, Вагнера, Верди и Чайковского.
Обладая феноменальной памятью, Саша не просто знакомился с музыкой опер, он прекрасно запоминал и музыку, и тексты на языках и мог воспроизвести и то и другое не задумываясь. Как ему это помогало на уроках с учениками, когда, желая прояснить ученику смысл исполняемой музыки, он пояснял её цитатой из музыки того же или другого автора!
Бывая на классных вечерах Александра Игоревича, я с удовольствием всегда отмечал замечательное понимание смысла исполняемого произведения.
Прекрасно зная симфоническую музыку, симфонический оркестр, характер и особенности разных инструментов, Саша часто изображал на уроках непослушным, срывающимся голосом лирический, нежный гобой, комический фагот, вызывая одобрительный смех учеников, способствуя необходимой разрядке длинных, насыщенных уроков.
В тесной квартирке московского дома всегда было много народу. Сашин папа Игорь Александрович Сац в шестидесятые-семидесятые годы заведовал отделом критики журнала “Новый мир”, главным редактором которого, был в это время Александр Трифонович Твардовский. Это было время огромного, всенародного интереса и любви к журналу, в котором печатались Александр Солженицын, Владимир Войнович, Борис Можаев, Василь Быков, Юрий Домбровский, Юрий Трифонов и другие. Естественно, почти все приносили свои рукописи Игорю Александровичу для обсуждения, для совета, для правки.
Раиса Исаевна Линцер, мама Саши, была известным переводчиком с испанского и французского языков, работая дома в этом многоголосии и тесноте.
Великолепно зная русскую драматургию, русскую и европейскую литературу, поэзию золотого и серебряного веков, советскую литературу и поэзию, Саша, естественно, был в курсе всего, что обсуждалось в редакции, печаталось в журнале.
После окончания Института им. Гнесиных — таково было общее правило — нас, Сашу и меня, направили на работу по распределению в Уфимское училище искусств и заочное отделение института им. Гнесиных.
В Уфе, где мы жили рядом, я часто бывал на уроках Александра Игоревича с учениками. Уроки длились по два, по три часа с каждым учеником, и мне было очень интересно, я узнавал много нового, перенимал и использовал многое в своих занятиях с учениками. Преподавал он целыми днями, включая выходные дни.
Когда он сам занимался программой к концерту — так и осталось для меня загадкой. А концерты были мощные. Это были концерты-монографии: если Шуман, то “Крейслериана”, “Юмореска”, соната fis-moll, “Симфонические этюды”, если Бетховен, то “Багатели”, Вариации на тему Диабелли, Вариации c-moll, Вариаций Es-dur, тридцать вторая соната, если Шуберт — сонаты B-dur, a-moll, экспромты, экосезы, Метнер — сонаты романтическая, Соната-воспоминание, сказки, практически весь Скрябин. Кстати, последнее время Саша редактировал всего Скрябина.
К сожалению, это далеко не полный список произведений, исполненных Александром Игоревичем. Жаль, что многие из них уже не звучат в концертных залах — другая эпоха, другие вкусы. Огромное количество ансамблевой музыки было сыграно Александром Игоревичем и сохранилось в записи.
Александр Игоревич сохранил для нас бесценную возможность общения с высокой классикой.
Виктор Шамеев