Тенор Юсиф Эйвазов, которому второго мая исполнилось 40 лет, знаменит не только выступлениями на оперной сцене, но и женитьбой на Primadonna Assoluto Анне Нетребко.
И хотя сорокалетие – дата, которую широко отмечать не принято, – это хороший повод поговорить о жизни и творчестве с личностью, интересной теперь всему миру.
– Какую работу последнего времени вы считаете самой важной для себя?
– Безусловно, постановку “Манон Леско” Пуччини в начале нынешнего сезона на сцене Большого театра. Все, что было и будет после, уже намного проще дается. Потому что уже есть за плечами ответственный опыт такой большой премьеры, который для нас был очень важным шагом, знаковым событием в карьере, так как Большой театр – необходимая вершина в судьбе оперного исполнителя.
Честно признаюсь, что ни в Берлине, ни даже в Зальцбурге, ни в Вене я так не волновался, как перед “Манон”. Вокруг спектакля все было раздуто. О нем кричали на каждом углу, билетов, естественно, было не достать. Ко всем приковано огромное внимание. А уж тем более, если ты муж примадонны.
– В борьбе с волнением не помог ваш уникальный опыт? Ведь в 2010 году, дебютируя в Большом, вы в один день спели сразу два спектакля “Тоски”.
– Я должен был петь только утренний спектакль. Но выяснилось, что певец, который стоял в афише вечернего представления, заболел, и заменить его больше некем – только мной. И вечером я вышел на сцену вместе со знаменитой Маквалой Касрашвили.
В 33 года мне нечего было терять, я был сумасшедший, безрассудный. Мне было интересно посмотреть, что получится из этой безумной авантюры. Конечно, это было глупостью, но Бог меня миловал.
– Когда на сцене Анна Нетребко, все другие артисты уходят на второй план…
– Да, и никого на сцене больше не надо. Но для меня – счастье быть с ней вместе на сцене, потому что это невероятная школа! Это такой подстегивающий и пряник, и кнут, который говорит: “А ну быстро, доказывай, что ты тоже что-то умеешь и чего-то стоишь!”
И вот так уже три года. И я считаю, мой профессиональный рост – это все благодаря ей.
– Вслед за Анной вы беретесь за драматический, очень кровавый репертуар для тенора…
– Да, тот репертуар очень труден, его надо тщательно готовить. Но именно он раскрыл мой настоящий голос. А ведь еще десять лет назад я педагогам доказывал: “Товарищи, я не могу петь куплеты Трике”… Они настаивали на своем.
Я про себя думал: “Голос у тебя страшный, ужасный, маленький, но что-то надо с этим делать, как-то надо с этим жить: либо петь, либо не петь…”. И решил сосредоточиться на том репертуаре, который, по моим ощущениям, “ложится” мне на голос.
Это был очень сложный, прежде всего, психологически, период самоопределения. А сейчас я считаю, что уже нахожусь в том возрасте, когда можно мною и поле вспахивать, и огород сажать. Я прекрасно понимаю, что у теноров моего репертуара век короткий. Поэтому надо уметь наслаждаться моментом.
– Но если раньше ваша профессиональность медленно эволюционировала, то теперь любой ваш шаг, даже самый незначительный, как на сцене, так и в жизни оказывается под прицелом всеобщего внимания.
– Вообще с тех пор, как я познакомился с Анной, на меня много чего обрушилось и хорошего, и плохого.
В начале, конечно же, было очень много предвзятости, очень много мнений заранее: “вот примадонна притащила своего мужа”. Но сейчас после каждой большой премьеры я чувствую, что этого предубеждения становится все меньше.
Но приходится работать с удвоенной или даже утроенной силой и тщательностью. У меня будет инфаркт, если я появлюсь на первой музыкальной репетиции, не зная уже всю партию досконально. И от спектакля к спектаклю я забираю все хорошее, избавляясь от плохого.
Страшно представить, что бы сделала со мной мировая пресса, если я допустил бы хоть малейшую осечку. Хотя я объективно понимаю, что кому-то нравится мой голос, кому-то – нет: это же дело вкуса. И сегодня уже никто не сможет сказать, какой была бы моя карьера, если бы я не женился на Анне Нетребко.
Никто не станет вспоминать, что на постановку “Манон Леско” в Риме меня выбрал лично великий итальянский дирижер Риккардо Мути, когда я с Аней вообще не был знаком.
– Вы уже научились жить с пониманием того, что вам полмира завидует?
– Я почувствовал, что некоторые люди от меня отвернулись, стали смотреть с испугом. Хотя я абсолютно не изменился в своих человеческих качествах. Видимо, поэтому и могу пережить брак с Анной Нетребко так легко и радостно. Потому что я и она – мы абсолютно нормальные люди. Но обществу нужна “Санта-Барбара”. И видя нас, оно ее себе придумывает.
– Сегодня вы предпочитаете как можно больше петь вместе?
– Конечно, расставаться, разъезжаясь в разные части света из-за контрактов, хочется как можно реже. И сейчас сыпется много предложений для нас двоих. Но в реальности получается примерно пятьдесят на пятьдесят. Я спел “Дон Карлоса” в Большом, у меня будет в Италии “Турандот”.
“Метрополитен-Опера” предложила мне “Ломбардцы” в 2018 году. У меня есть “Андре Шенье” в Праге, который позже будет в “Ла Скала” и в Вене, где еще будет и “Тоска”, а “Мадам Баттерфляй” на “Арене ди Верона”. В Зальцбурге нынешним летом мы с Аней поем “Аиду” – одну постановку, но в разных составах.
А уже через год на Зальцбургском фестивале будем вместе петь в “Пиковой даме”. Надеюсь, что раньше, уже в следующем сезоне наш дебют в “Пиковой даме” случится в Большом театре, в спектакле, который будет ставить Римас Туминас. Да, и у маэстро Гергиева есть много предложений что-то спеть в Мариинском театре.
– Прошлым летом вы в последний момент отменили свой мариинский дебют.
– Да, я виноват перед петербуржской публикой. Простудился и не смог спеть “Турандот”. Но на нынешнем фестивале “Звезды белых ночей” обещаю, я обязательно спою несколько премьерных спектаклей “Адрианы Лекуврер” вместе с Аней. Надеюсь, в Петербурге мы несколько классных недель проведем всей семьей.
– Как складываются ваши отношения с сыном Анны – Тьяго?
– Мы трое – одна семья. Честно скажу, я никогда не думал, что способен полюбить чужого ребенка.
Наша первая встреча произошла в Вене. Он только переболел и вышел ко мне в аэропорту такой маленький-маленький, очень уставший. Я взял его на руки, и с того момента мы стали родными людьми. Это был конец апреля 2014 года. Хотя первые полгода он относился ко мне немного с подозрением.
Не стану говорить, что я заменил ему отца. Я эту фразу не люблю. И у него есть отец (уругвайский оперный певец Эрвин Шротт – Ред.), как бы редко он ни появлялся в его жизни. Но Тиша полностью доверяет мне и слушается меня беспрекословно. Потому что мама не проявляет к нему строгости: балует его, ласкает. Пока он ребенок, конечно, он мамин мальчик. Но я могу похвастаться тем, что он очень меня любит. Так же, как и я его.
Это чудесный ребенок. Мы ужасно скучаем по нему, когда приходится надолго разлучаться. Мы обожаем вместе проводить время – ходить по музеям, кататься на велосипедах… Так что сын уже есть. Мы очень хотим, чтобы у нас была еще и дочка.
Надеюсь, я уговорю Аню работать в чуть более спокойном режиме, чтобы у нас было немного больше времени на семью. Хотя, конечно, я понимаю, что она рождена для сцены, она великая певица и актриса. Но еще она и прекрасная жена.
– Вы сейчас перебрались в Нью-Йорк и в Вену – в те города, где есть квартиры у Анны?
– Да. Хотя у меня по-прежнему азербайджанский паспорт. А до встречи с Аней я 17 лет прожил в Италии и даже был женат на итальянской журналистке, которая существенно старше меня. Тогда мне было 24 года, этот брак был настоящей авантюрой, игрой для нас обоих. И прожили мы вместе недолго, хотя официально развелись только когда Аня сказала мне: “Хочу замуж!”.
В нашем союзе с Аней нет ни малейшей тени на какие-то недомолвки. Мы абсолютно все рассказываем друг другу, делимся впечатлениями, обсуждаем. Между нами нет никаких тайн, даже если это касается каких-то прошлых дел. Мы знаем друг о друге все.
Глупо бороться со своим прошлым или отрицать его. Хотя иногда и очень хочется. Любой человек совершает в жизни ошибки. Я не верю, что есть человек, который, повернувшись назад, сказал бы, “Ой, а знаешь, я бы вообще ничего не менял…”. Это, как минимум, лукавство. И когда-нибудь, не в сорок лет, конечно, я обязательно напишу мемуары.
Анна Нетребко: «Уж лучше я сама скажу, чем за меня придумают»
– Как вы оказались в Италии?
– Я по натуре бунтарь. И в юности особенно это проявлялось. Мне всегда надо было больше всех. В школе, отстаивая свои права, я мог пререкаться с завучем, с директором, с классным руководителем. Мне было все равно. Я вспыхивал за правду, как факел. И я всегда маме говорил: “Я не хочу жить как все: с понедельника по пятницу – работа с восьми до шести, а вечером в пятницу до конца воскресенья – дача”.
В 19 лет мне нестерпимо захотелось свободы. И я сбежал в Италию с четырьмя сотнями долларов в кармане, которые мой папа, будучи профессором, деканом металлургического факультета, одолжил у друзей. А мама у меня простая учительница.
Естественно, эти деньги быстро закончились, так как скупал все ноты и почти каждый вечер ходил в “Ла Скала”. И я стал работать официантом. И был счастлив абсолютно. Еще не зная, что я смогу стать настоящим оперным певцом, а судьба мне сделает роскошный подарок – в Риме на постановке “Манон Леско” я встречу свою любимую Анюту.
Мария Бабалова, “Российская газета”