В последнее время официальному открытию “Московской осени” предшествуют различные интересные акции – в прошлый раз это было концертное исполнение “Боярыни Морозовой” Щедрина, сейчас – презентация вновь отремонтированного зала Союза композиторов, одного из прославленных творческих клубов Москвы, отметившего только что свое сорокапятилетие.
Именно на этой сцене сейчас происходит едва ли не самое интересное и главное в московской композиторской жизни, и обновление сцены вселяет надежду на обновление творческого процесса.
К предъюбилейному, двадцать девятому, параду московских премьер было изменено не только внешнее оформление зала, но и удлинена сцена (теперь на ней свободно размещается симфонический оркестр, с чем всегда возникали проблемы), установлен новый электрический орган с богатой регистровой палитрой, заметно улучшилась акустика – нет больше отличавшего этот зал гудения под потолком, не трещат колонки. Все – новенькое, сияющее.
В этом могли убедиться слушатели, пришедшие на торжественное открытие зала, бывшее как бы генеральной репетицией фестиваля.
На обновленной сцене выступали народные и джазовые коллективы, играли Виктор Пикайзен и Ирина Смолина, пел хор под управлением Л. Конторовича, и, конечно же, звучал орган, за которым сменяли друг друга композиторы – Татьяна Сергеева и Кирилл Уманский.
Однако открытие состоялось не здесь, а в КЗЧ. Играла Государственная капелла России под управлением Валерия Полянского – коллектив, не пропустивший ни одного фестиваля.
Программа концерта-открытия была построена не совсем обычно. Она настраивала не столько на торжественный, сколько на философский лад. В ней были представлены сочинения композиторов, родившихся между 1945-м и 1950 годами. Трое из них, москвичи Андрей Головин, Ефрем Подгайц и Андрей Рыбников, приблизились к шестидесятилетнему рубежу – поре кристальной ясности чувств и мыслей, пику совершенства мастерства.
Николай Корндорф скончался шесть с половиной лет назад в далекой Канаде. Его творческий путь завершен, но написанного им за десять лет в эмиграции (и никогда нигде не исполненного) хватит еще, думается, не на одну “Осень”.
Это поколение семидесятников, ходивших в молодых авторах тогда, когда “Московская осень” только начиналась, искавших свое творческое лицо в предлагавшихся системой странноватых, на нынешний взгляд, условиях игры и нашедших его далеко не в последнюю очередь благодаря им. Четверо ровесников – четыре неповторимых, узнаваемых почерка, четыре измерения жизни…
Головин – лирик, крепко держащийся за основание русской лирической традиции, которое по прошествии стольких бурных лет, полных идеологических спекуляций, совсем, кажется, неощутимо.
Но ему удается прозревать его. В “Восьми стихотворениях графа Комаровского” Головина (солистка – Анастасия Бакастова) из восьми песен семь было медленных; музыка, озаренная вначале сумеречным светом предзимья, к концу цикла выходила в апокалипсический масштаб. В самих лирических, пронзительных стихах Комаровского, одного из самых загадочных поэтов Серебряного века, ощутимо ледяное дыхание будущих мировых войн и революций. И эти предчувствия очень точно передал Головин.
Что-то схожее слышалось в Третьем концерте для фортепиано с оркестром Ефрема Подгайца, но это другой жанр, определенный самим автором как “драматическая новелла”, а потому и конфликт, и его трагическая кульминация были даны открыто и в полную мощь.
Особенно эффектной была кульминация, где рояль умолкал на пределе громкости и тут же в еще большей динамике вступал орган. В этой метафоре содержится, возможно, заявка высокой серьезности – до сих пор выходы “вовне”, в мир по ту сторону музыки у Подгайца выливались в остроумные коллажи из чужих, часто банальных интонаций. Здесь же он несколько раз цитирует самого себя, и в этом вступлении органа – тоже. Круг замыкается, автор и его герой – рояль – остаются, наконец, наедине с собой…
Сложнее случаи с Рыбниковым и Корндорфом. Они всегда олицетворяли собой как бы два музыкальных полюса: предельной доступности и популярности и самозабвенного экспериментаторства.
Но Рыбников, играя на нечасто посещаемом им поле “высокого” симфонизма, привнося в него свою театрально-кинематографическую изобразительность и попутно тревожа малеровский дух в своем трогательном скрипичном ноктюрне (солистка – Алена Баева), неожиданно смыкается в чем-то с Корндорфом.
Для обоих симфонический оркестр – только повод. Если Рыбников ностальгически смотрит в прекрасное прошлое, то Корндорф устремлен за пределы времени вообще. Его пятидесятиминутное сочинение “Виктор (Победитель)” (название основано на английской игре слов Victor – The Victor) целиком построено на материале двух авангардных композиций Виктора Екимовского, переработанном в бесчисленных, квазиминималистских повторениях.
Весь состав огромного оркестра работает, с традиционной точки зрения, вхолостую – становление формы происходит столь же медленно, как геологические процессы, а вместо разнообразия красок – только умопомрачительно пологие линии нарастания и убывания динамики.
В конце сочинения отдана дань и инструментальному театру – последний, оглушительный аккорд словно “проваливается”, флейтист берет детскую блок-флейту и, играя на ней, уходит из оркестра, уводя за собой дирижера. И этот дадаистски-гротескный финал сделал, на наш взгляд, окончательно ясным срез поколения семидесятников.
Победа индивидуальности над подавляющей системой была лозунгом поколения, каждый из представителей которого по-своему претворил его в жизнь и искусство.
Федор Софронов, газета “Культура”