«Тоска» – единственная, если не ошибаюсь, опера об оперной певице, о её любви и смерти, о роли подлинных чувств и о месте высокого искусства в жизни людей.
Для того чтобы убить столь благодарный материал такой бесцветной постановкой, которая до сих пор по какому-то чудовищному стечению обстоятельств идёт на сцене МАМТ, – нужно иметь недюжинный талант. Убийственный талант в самом прямом, неаллегорическом смысле этого слова…
Невероятно, но спектакль Людмилы Налётовой держится в репертуаре театра уже десять лет, и нет никаких надёжд, что это во всех смыслах мёртвое творение когда-нибудь куда-нибудь сгинет. Разбирать кукольно-бестолковую сценографию Елены Степановой, ходульность костюмов и катастрофическую немузыкальность мизансцен – значит, придавать значение тому, что уже при появлении не имело право на серьёзный критический анализ. Это просто безобразие. Неуважение к опере как к высшей форме театрального искусства, к материалу – как к гениальному творению Пуччини – и к певцам, выдающиеся работы которых уже в который раз заставляют приходить в театр на это пиршество режиссёрской беспомощности.
Если закрыть глаза на самодеятельность, явленную постановщиками этого спектакля, то первое, что вызывает чувство искренней благодарности, – оркестр театра. Под управлением Вячеслава Волича музыканты театра полнокровно и цельно передают всю сочную палитру этой фантастически красивой партитуры. И даже чуть приторможенные темпы, и мелкие, но отчетливо различимые огрехи меди, не влияют на общую слаженность и красоту работы оркестрантов.
Но главным поводом моего приобщения к постановке «Тоски» в МАМТ, как обычно, стал состав исполнителей.
Настоящим подарком стало выступление в партии барона Скарпиа Евгения Поликанина. Признаться, мне всегда казалось, что этот певец, обладающий великолепной техникой, недостаточно харизматичен для роли сладострастного циника, но тонкие вокально-драматические детали уже в роскошном финале первого акта резко покачнули мою предвзятость. Знаменитый же монолог II акта был исполнен с отменной фразировкой, яркими акцентами и феноменальной актёрской игрой.
Николай Ерохин, выступивший в партии художника-великомученика Каварадосси, звучал несколько напряженно: мужественный тембр певца во всей своей красоте раскрывался, пожалуй, только на форсированных верхах, тогда как в среднем регистре голосу не хватало свободы звуковедения, отчего звучание было сильным, но не полётным. Зная вокальные возможности Ерохина, могу лишь предположить, что певец был не в лучшей своей форме, хотя на общее впечатление от работы артиста это повлияло не сильно.
Говорить о Наталье Мурадымовой, исполнившей в этот вечер титульную партию, и сложно, и легко одновременно. Сложно потому, что каждое выступление певицы – это праздник меломана. Отточенная техника, фантастическая филировка звука, его округлость и идеальная подача не допускают иных слов, кроме прилагательных в превосходной степени. Обертоновая насыщенность голоса, его академическая безупречность и запредельная для любых определений красота не меркнут даже на душераздирающих драматических доминантах вроде финального хрипа Тоски в сцене убийства примадонной начальника римской полиции.
Не впасть в экстатическую экзальтацию при описании впечатления, которое неизменно производят выступления певицы на сцене, также непросто. Именно в этой связи, говоря о вокальных работах Мурадымовой, легко констатировать собственное умиротворение и какое-то невероятное спокойствие от гарантированно высококлассного вокала: за певицу никогда не волнуешься. То, что в каждой своей партии Мурадымова предстаёт состоявшимся мастером, создающим образы восхитительной трогательности, обаяния и красоты, ставит певицу в ряд лучших голосов современности, а по некоторым параметрам (таким, как устойчивая насыщенность и пронзительная чистота голоса по всему диапазону) у Натальи Мурадымовой и вовсе нет конкурентов.
И только одна грустная мысль не даёт мне покоя до сих пор: мысль о том, что талант этой певицы рано или поздно увлечёт её на подмостки зарубежных театров, в которой раз оголив столичную оперную сцену. Во всяком случае, лично у меня нет сомнений в том, что мастер такой величины, голос такого масштаба и такой красоты заслуживает намного более серьёзного признания и востребованности, чем может предложить современная московская публика и московский же театральный менеджмент.
Флория Тоска погибает от доверчивости и любви. Эта женщина, изматывавшая своей ревностью любимого мужчину, не в силах противостоять физическим истязаниями любимого человека и, предав его, искупает вину немыслимым убийством, о котором раньше и подумать не могла. Эта мысль о недопустимости предательства самой себя и своих чувств, о свободе инстинктивной защиты собственной системы ценностей передаётся певицей не только виртуозной игрой, но и изумительным вокалом. Тоска погибает, спасая свою честь. Её смерть ситуативно аффектационна, но, действуя инстинктивно, она спасает саму себя от расправы. И судьба главной героини оперы Пуччини каким-то печальным напутствием звучит в моих размышлениях о том, что в современных условиях организации творческого процесса единственный способ борьбы настоящего художника с бездарностью – творческое самоубийство…
На сценах оперных театров мира давно идёт битва бесталанной режиссуры с музыкальным наследием прошлого. Этот тренд осточертел уже до нецензурности. Но кроме очевидной нелепости борьбы живых бездарей с мёртвыми гениями, непростительным является то, что чувство хорошего вкуса и профессиональной компетентности уступают чувству местечковой ангажированности и цеховой беспринципности. И только подлинный талант настоящих артистов, работы которых в который раз спасают бестолковый спектакль в Музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко, по грустному стечению обстоятельств, продлевает жизнь тому, что было мертво уже при рождении…
Александр Курмачев