Самая громкая премьера сезона неожиданно оказалась одной из самых гармоничных.
Большую историю танцовщика, в 1961 г. сиганувшего через барьеры в аэропорту Ле-Бурже и ставшего мировой звездой, режиссер Кирилл Серебренников и хореограф Юрий Посохов вставили в рамку аукционных торгов.
После смерти Нуреева все его имущество было продано на аукционе – и вот при открытии занавеса мы видим зал, заполненный потенциальными покупателями. Ряды стульев, витрины с лотами, аукционист, быстро проговаривающий названия предметов и их особые характеристики («на рубашке – автограф Нуреева»).
Продается все – от школьного дневника (предположительно подаренного танцовщику в его последний, постсоветский визит в Петербург) до острова (где он жил незадолго до смерти). Меж этими аукционными объявлениями, что делает Игорь Верник, возникают фрагменты биографии.
Все соединено мгновенно: вот только что толпа разглядывала экзотические ковры, как их тут же скатали, все покупатели взяли стулья и разошлись, поменялся свет – и это уже репетиционный зал, где юные артисты, выпускники Вагановского, упражняются у палки и блистательный эгоист Руди (Владислав Лантратов) впервые скандалит с балериной.
Спектакль, что выпускался в таких нервных, дерганых обстоятельствах (режиссер сидит под домашним арестом, июльская премьера отменена – по официальной версии, из-за «недорепетированности», перед декабрьской все равно времени на репетиции нет, ибо выпускается предыдущая премьера – «Ромео и Джульетта»), неожиданно оказался одним из самых гармоничных созданий Большого театра.
В нем нет и следа возможного соперничества хореографа и режиссера – один подхватывает идеи другого, отвечает на своем языке. Посохов при этом все время говорит о лирике балета, о профессии, о любви. Серебренников – о том, как лирика впечатывается лицом в советскую реальность, о сарказме.
Балетные феи и принцы выстроены по краям сцены – стоять и слушать, выходит торжественный хор, и дама с халой на голове запевает нечто про советскую родину. (Композитор Илья Демуцкий прекрасно стилизует и отечественную музыкальную монументалистику, и балетную классику, совершенно не стесняясь прямых и обширных цитат.)
Труппа Мариинского (тогда Кировского) театра на гастролях в Париже – и по периметру сцены специальные служащие советской родины устанавливают уличные решетки-заграждения. Артисты сидят на сцене за ними, на каждого – луч света, каждый будто в комнатке гостиницы, из которой нельзя выйти.
Верник читает докладную записку сопровождающего труппы о недопустимом поведении Нуреева (выключил свет в комнате и сбежал через черный ход в город), видны лица артистов за решетками – и прыгающий через эти решетки герой разрывает атмосферу тоскливой безнадежности. И танцует – свободно.
Спектакль сконструирован неэлементарно – кроме чистой хроники в него встроены два «письма». То есть в спектакле есть линейный перечень событий, где первое знакомство с вольными нравами Парижа, обозначенное танцами трансвеститов на каблуках (надо сказать, они покажутся весьма скромными тем, кто регулярно смотрит нашу эстраду), встреча и роман с датским танцовщиком Эриком Бруном (отличная роль Дениса Савина – создано не портретное сходство со знаменитым артистом, но сходство движения), сотрудничество с английской примой Марго Фонтейн (Мария Александрова).
А посреди этого перечня – танцевальные послания Ученика и Дивы. Верник читает настоящие письма тех артистов, что танцевали в Парижской опере в момент, когда ею правил Нуреев, – Мануэля Легри, Шарля Жюда, Лорана Илера, а на сцене в почтительном соло позирует собирательный Ученик (Вячеслав Лопатин); звучат записки Аллы Осипенко и Натальи Макаровой – и одетая под Макарову Светлана Захарова предстает безупречно классической и вдруг совсем чуть-чуть манерной Дивой.
В спектакле, что идет всего два с половиной часа, находится место и для работы Нуреева-постановщика и Нуреева-дирижера. Не находится только объяснения тому, что же в реальности случилось в июле этого года, когда премьера была отменена за день до выпуска. Кого этот внятный, грустный и безупречно неоклассический текст шокировал и кого испугал?
Ну, быть может, лет через сто выйдут пятитомные дневники гендиректора театра и потомки скажут: а, так вот в чем было дело!
Анна Гордеева, “Ведомости“