В Большом театре отметили 85-летие Геннадия Рождественского.
Вечер в трех отделениях театр посвятил юбилею одного из лучших дирижеров нашего времени. Рождественский отметил дату, управляя оркестром Большого театра и представив на суд публики музыку трех композиторов.
Появления юбиляра за пультом публика встречала стоячей овацией. Не просто из уважения к прошлым заслугам и «круглой» дате, но по факту реальной дирижерской работы. Рождественский не из тех солидных мэтров, которые в юбилей готовы просидеть целый вечер в театральной ложе, благосклонно принимая поздравления. Лучший праздник для него – музыка, творимая своими руками. Его жена, Виктория Постникова, рассказывает, как муж по утрам, еще до завтрака бежит к партитурам.
Три отделения, программу которых составил юбиляр, как будто символизируют разные грани его биографии. Первым был балет? Так с балета началась многолетняя карьера Рождественского в Большом: в 1951 году он дебютировал в театре «Спящей красавицей» и был принят в стажерскую группу дирижеров.
Балет сменила опера Прокофьева? Не только потому, что у композитора тоже юбилей. Сколькими операми, в том числе Прокофьева, он управлял в этом театре! Финальный Шостакович, его Девятая симфония, вовсе в комментариях не нуждается: дружба дирижера с композитором – весомая часть российской музыкальной истории двадцатого века.
Балет Джона Ноймайера «Времена года» на музыку Глазунова – очень личный выбор. Глазунова, с его радостным вселенским пафосом и изяществом отделки, Рождественский в интервью сравнил с изделиями Фаберже, добавив, что «было бы бессмысленно отвечать на вопрос, чем привлекает тебя красота». С Ноймайером знакомство давнее, еще со времен работы над балетом «Пер Гюнт» на музыку Шнитке.
Правда, танцы во «Временах» скорее прикладные: сочинялись они для балетной школы в Гамбурге 15 лет назад, а теперь перенесены в Московскую Академию хореографии. Чтобы дети всех возрастов, от приготовишек до выпускников, могли попрактиковаться в театральном действии, опробовать навыки, от умения тянуть ногу в батмане у младших до высоких поддержек у старших.
История маленькой девочки, путешествующей из зимы в осень в компании клоуна и атлета, дает возможность изобразить качающиеся на зимнем ветру деревья с руками-ветками, порхать «птичкам» с оранжевой грудкой, и расцвести цветочкам, «распускающимся» из бутонов. А также представить «купание» молодежи (похоже на синхронное плавание, только без воды) и «акробатические» танцы приехавшего цирка.
Конечно, смотреть это лучше детям или любящим родственникам танцующих. Но ведь не за балетом в тот вечер пришли. А из оркестровой ямы явилось нечто настолько цельное, что впору говорить о картине мироздания Глазунова-Рождественского.
Картинность музыки с ее «журчанием» весеннего ручья, ледяным дыханием холода, истомой жаркого летнего дня. Животворящий музыкальный «пантеизм» и неспешно (особенно у Рождественского) разворачивающееся раздолье. Чарующая элегичность. А потом – философическая радость финальной «Вакханалии», момент пышного осеннего «увядания», но и вечного возвращения, когда в ликовании апофеоза сходятся музыкальные темы балета.
Третий акт оперы Прокофьева «Семен Котко» тоже начинается с элегии, но она внезапно обрывается в пропасть. Концертно-сценическая версия с солистами Большого театра прозвучала у Рождественского так, что история демобилизованного солдата времен гражданской войны стала образом вселенской бренности.
Только что все было хорошо, под луной гуляли влюбленные пары, звучали ночные «серенады», казалось, счастью не будет конца, как и разливу благодушия в партитуре. Но короткая гармония вдруг взрывается и разбивается вдребезги, преображаясь в зияющую рану, в яростную вражду, в безумие, наконец. Обнажая – в «назойливых», резких диссонансах – страшную суть противостояний, горечь смертей и пепел пожаров. Рождественский и тут не торопится, не форсирует этот взрыв, давая возможность слушателям вникнуть в создаваемую оркестровую фреску, рисуя парадиз и апокалипсис как бы с высоты птичьего полета.
В антракте зрители спорили, насколько такой подход совпадает с открытым, «пульсирующим» трагизмом Прокофьева. То, как объемно и «ясно», без излишней эмоциональной иллюстративности, звучал оркестр Большого театра, решает спор в пользу Рождественского.
Он и своим Шостаковичем спровоцировал дискуссии. Музыка Девятой симфонии особая: начало и финал – то ли заразительный, искренний смех, то ли смех с изрядной долей сарказма, на который Дмитрий Дмитриевич был большой мастер. А в середине – некое недоуменное вопрошание: куда девалась радость? Как бы изнеможение с паузами, реакция после хохота, когда вдруг становится нелегко, и, кажется, вот-вот возникнет гоголевское «над кем смеетесь? над собой смеетесь».
Рождественский сарказмы Шостаковича хорошо чувствует, даже смакует, но без напора. Он вплетает юмор в общую мелодическую канву, радуясь каждому аккорду, вылепливая, как скульптор, целое из любовно прорабатываемых деталей. Разрешая противостояние начала и середины симфонии в, снимающем тоскливое вопрошание, негромко-смешливом финале. Финал вообще чудо: как будто дирижер, вслед за Шостаковичем, собирает тут и там разлетевшиеся по сторонам блестящие осколки, воссоздавая некий парад-алле бытия, несмотря ни на что.
Понять логику и чувства дирижера можно, вспомнив, как Рождественский говорит о своей жизни, в которой было «много борьбы» и «счастья сквозь кровь». Но при этом добавляет: если б довелось начать жизнь сначала, «изменения были б минимальны». Он человек, который в ответ на благоговейный вопрос о юности «вы ведь жили в интеллигентной среде?» отвечает «я жил в восьмиметровой комнате без окон в коммуналке».
При исполнении Шостаковича из оркестровой ямы вели трансляцию на сценический экран, и публика получила редкую возможность видеть не спину, а лицо дирижера. Крупным планом – лукавость улыбки, сдержанный точный жест, рождающий нереальное ощущение: как будто дирижер «ощупывает» своей палочкой каждую ноту, извлекая из нее единственно точный смысл, разбирая музыку по косточкам – и мгновенно собирая вновь. И полное единение с оркестром, будто затаившим дыхание перед мастером. Даже не страшно, что публика хлопала между частями.
Будем надеяться, что Рождественского такой наивный восторг не очень раздражал. Пуризм профессионала на юбилее, наверно, должен отступить перед зрительской любовью. 85-летнего дирижера на поклонах поддерживали под руки. Но общение Рождественского с оркестром может поддержать дух кого угодно.
Майя Крылова, teatral-online.ru